Чей мальчик потерялся?

В начале декабря 2022-г Латвия выпиздила российских либеральных оппозиционеров и оппозиционерок с телеканала «Дождь» на мороз. Я бы, если честно, отнёсся к этому как к очередному, одному из многих скандалов этой инцестуозной тусовки чистоплюев. Но рассуждения о «наших мальчиках» и как с ними быть застряли в мозгу, хотелось додумать, но не получалось. Тем более сходные позиции были слышны совсем недавно и на продуктах полураспада «Эха Москвы».

Может быть, всё намного проще, чем кажется поначалу. Просто начнём и посмотрим, куда эти рассуждения нас приведут. Мышление — это work in progress. Готовых и завершённых истин или ежедневной актуальной аналитики я вам никогда не обещал, да они никому в данной ситуации не помогут. Помогут пожертвования ЗСУ или аффилированным либертарным подразделениям и организациям, занимающимся гуманитарной деятельностью в Украине или в украинской диаспоре за рубежом. Так как there is no other business like charity business, будьте разборчивы и внимательны.

Почему только теперь, спустя больше года после начала полномасштабного вторжения РФ в Украину? Не считал нужным или даже возможным объяснять что-либо российской (кому до сих пор что-то не понятно, тому объяснять придётся не словами), а там более украинской публике (там, по-моему, понимание ситуации и так яснее некуда). Liberadiо было основано в 2010/11-м году для отправки бутылочной почты неясному адресату, с тех пор многое изменилось, но, в общем и целом, принцип этот сохранился.

Объяснения и пинки под зад были нужны немецкоязычной публике больше, чем я и занимался, причём с 2014-г года. За что «друзья» было прозвали меня «украинским анархо-фашистом» и любителем теорий заговора. В иных кругах меня называли ещё и «национистом», так что мне не привыкать.

Ну так, обратимся к заблудшим «нашим мальчикам». Любимый ход ищущих хоть какое-то объяснение происходящему в российском обществе — это историческое сравнение или историческая аналогия. Ход оправданный, т.к. поначалу ничего другого и не остаётся, кроме как сравнить новый феномен с уже известными феноменами прошлого. Путина сравнивают с Гитлером, российское общество с германским обществом времён национал-социализма, как это происходит в примечательном фильме «Необыкновенный фашизм» из двух частей того же «Дождя». Параллели проводятся один в один, сходится всё чуть ли хронологически: Путин — это вылитый Гитлер, только без специфических усиков. Правда, недавно кто-то из либеральных «экспертов» уже авторитетно объявил правление Рамзана Кадырова в Чечне сталинизмом. То, что большевики и социалистическая революция пугают их больше, скажем, Пиночета, известно уже давно. (А почему российским либералам, недавно открывшим для себя антифашизм, куда приятней и понятней юнкер-монархист граф фон Штауффенберг, чем работяга-нищеброд Георг Эльзер, я подробно объясню как-нибудь в следующий раз, если не забуду. Как и в случае с соболезнованиями по поводу убитой Дарьи Дугиной, классовое, сословное чутьё не подводит их и тут). Как известно, буржуа Гитлер, как никто иной понял всю ложь либерализма, но недооценил силы стоящие за ним, при которых ему суждено было быть лишь ефрейтором-барабащиком. (Т. В. Адорно, «Minima moralia») Так и росссийские либералы, отказываясь говорить о политической экономии, могут предложить только полнейшее смешение понятий. Куда это их приведёт, мы ещё увидим. Пока же осталось только столь же «экспертно» объявить и германский наци-фашизм сталинизмом («всё, конечно, по-другому, но если приглядеться, то всё точно так же») и будет российским либералам счастье. Continue reading

Разрушение государства посредством марксизма-аньолизма. Йоханес Аньоли в беседе с Йоахимом Бруном

идывоевале! Один, Йоханнес Аньоли (22.2.1925 — 4.5.2003) сопляком призвался в итальянскую армию и воевал на стороне фашистов против югославских партизан, пока не попал в плен и не остался жить в ФРГ; другой, Йоахим Брун (30.1.1955 – 28.2.2019), будучи юным маоистом, призвался в бундесвер и до конца жизни хранил удостоверение водителя танка на случай революции. А потом, спустя десятилетия, они встретились и по-дедовски, хихикая, перетёрли о практически всём на свете: о философии, марксизме, рабочей автономии, о боге и, конечно, о социальной революции и коммунизме. Оба деда, я должен признаться, значат для меня много. Именно поэтому именно этот разговор, именно сейчас. Лично знаком я был только с Бруном, но из нашего поверхностного знакомства ничего стоящего не развилось, о чём я жалею, но мне кажется, что виной тому не мой, а «чей-то ещё» говённый характер. Как бы там ни было, дидывоевале, придётся и нам. – liberadio]

Йоахим Брун (Б.): Ленин как-то ответил на вопрос, чем должны заниматься революционеры в нереволюционные времена, мол, им необходимо упражняться в «терпении и теории». Ты же, напротив, сказал, что необходимы терпение и ирония. Не является ли это методом, пусть и в определённых рамках, приспособиться? Как получается, что ты, с одной стороны, омытый всеми водами диалектики враг государства, а, с другой стороны, тебя обхаживают все — от фонда им. Ханнса Зайделя Христианско-Социального Союза вплоть до Вальтера Момпера, настолько, что журнал «Штерн» выставил тебя на обложке выпуска, посвящённого двадцатилетию 68-го года, придворным шутом революции? Ирония возобладала над теорией? Вот так ты устроился?

Йоханнес Аньоли (А.): Почему бы и нет? То, что революционер всегда и повсюду должен ходить с угрюмой мордой, это — застарелая центарльноевропейская традиция, совершенно неподходящая к тому образу, которому должен соответствовать аутентичный революционер. Не обязательно быть иезуитом, якобинцем или большевиком просто потому, что ты собираешься разрушить государство. Настоящий революционер должен всегда сохранять какой-то остаток иронии и самоиронии. Коммунизм важен, но и оссобуко не помешает. То, что я знаком с широким спектром людей, от фонда им. Ганса Зайделя до Момпера, мне не мешает. Контакт с фондом произошёл после приглашения — и это был первый и последний раз, когда мне там были рады; а Вальтер Момпер посещал мои семинары и затем, что вполне относится к человеческой свободе, сделал из моих рассуждений неверные выводы.

Б.: Левым сейчас нужно выступить против нацоналистической склонности немцев к морализаторству и запрета курения. В конце концов, коммунизм — это не о воплощении прекрасного, истинного, хорошего принципа, а об оссобуко для всех. Но меня интересует ирония. Нея является ли она юморным вариантом скепсиса? Я помню, Эккехард Крипендорф (немецкий либертарный политолог, 1934-2018 гг. – liberadio) как-то поздравил тебя в газете «taz» словами: «Аньолисту стукнуло 60». Что ты будешь делать, если встанет вопрос об организации? Ты организуем?

А.: Нет, я не организуем. А в «taz», в общем-то, должно было ещё стоять — и если не стояло, то я это сейчас восполню, что в тот момент, когда марксизм-аньолизм, который я представляю, станет программой какой-либо группы, я тут же, так сказать, выйду из своей собственной теории. Что касается организации, то я, странным образом, всё-таки кое-что создал или помог создать: «Ноябрьское общество» и «Республиканский клуб» (организации, входившие в конце 1960-х в т.н. «Внепарламентскую оппозицию» – liberadio) в Берлине. Все остальные организации, в которых я состоял, всегда выгоняли меня через два-три года.

Б.: Ты даже в СДПГ был самоироничным членом?

А.: Да, и через три или четыре года меня снова исключили. Вступил я в 1957-м году, а в 1961-м я снова был свободен.

Б.: Как ты вообще додумался до того, чтобы стать социал-демократом?

А.: Это было нетрудно. На выборах в Бундестаг в 1957-м Аденауэр получил абсолютное большинство. А мы сидели в Тюбингене и считали, что нужно что-то предпринять против превосходящих сил ХДСГ. Так, в 1957-м я вступил с СДПГ, в 1958-м начались дискуссии о Годесбергской программе, а затем я стал членом рабочей группы в Тюбингене, целью которой была разработка антипрограммы. Тогда мы работали вместе с ССНС, существовал альянс СДПГ-ССНС. В этой группе состояла и ассистентка Эрнста Блоха, переехавшая вместе с ним из Лейпцига в Тюбинген. Мы подали наш проект программы на Годесбергском съезде партии — вместе со всеми другими проектами, включая проект программы Вольфганга Абендрота из г. Марбурга. Я, кстати, был делегатом на съезде в Годесберге. (…)

Б.: …Касательно берлинской дискуссии о правах человека у меня возникло ощущение, что ты охотно отклоняешься о твоей «основной линии». Ты сформулировал её в статье «От критики политологии к критике политики», но часто занимаешь двойственную позицию, когда ты, с одной стороны, нахлобучиваешь политологам критику политики, а с другой стороны, возражаешь как политолог тем, кто занимается критикой политики, и читаешь им лекции о наследии буржуазного Просвещения.

А.: Совершенно верно. Потому что я, в любом случае, считаю непродуктивным, когда в споре с консерватором, социал-демократом или любым другим представителем буржуазного государства аргументируют фундаменталистски. Я, скорее, придерживаюсь мнения, что необходимо сражаться оружием противника. Паушальное, категорическое, чуть ли не категориальное отрицание может помочь выйти победителем из диспута, но делу это не поможет.

Б.: Ирония как разрушение консенсуса изнутри, т.е. имманентная критика?

А.: Нет, не имманентная, а изнутри, это кое-что другое. Имманентная критика означает, что ты за систему.

Б.: Нет, имманентная в смысле Критической теории, т.е. когда нужно предположить, что в объекте содержится некий остаток объективного разума, и предположить это в виду самозащиты, как уверенность в некоем общем, которое должно защищать критика от патологии, от превращения в кверулянта. Но предполагать обладание объективной разумностью за капиталом и его государством, как это делают марксисты — это проекция, идеология…

А.: Это — противоречия… Continue reading

Марк Фишер видал нас всех в гробу в вампирском замке

Почти что blast from the past, но это всего лишь 2013-й год. Толковое эссе десятилетней давности от депрессивного Марка Фишера, автора книг “Capitalist realism” (2009) и “Postcapitalist Desire” (посмертно, 2021) о том, как постмодернистский индивидуализм, пораженчество, всеобвиняющее морализаторство и woke-истский эссенциализм завели левую политику в псевдо-религиозный либеральный тупик. А потом, 13-го января 2017-го года его всё задолбало и он повесился. Отряд постмодернистских псевдо-леваков и, да, нео-анархистов потери бойца до сих пор к сведению не принял.

К ознакомлению обязательно.

 

I’ve noticed a fascinating magical inversion projection-disavowal mechanism whereby the sheer mention of class is now automatically treated as if that means one is trying to downgrade the importance of race and gender. In fact, the exact opposite is the case, as the Vampires’ Castle uses an ultimately liberal understanding of race and gender to obfuscate class. In all of the absurd and traumatic twitterstorms about privilege earlier this year it was noticeable that the discussion of class privilege was entirely absent. The task, as ever, remains the articulation of class, gender and race – but the founding move of the Vampires’ Castle is the dis-articulation of class from other categories.

The problem that the Vampires’ Castle was set up to solve is this: how do you hold immense wealth and power while also appearing as a victim, marginal and oppositional? The solution was already there – in the Christian Church. So the VC has recourse to all the infernal strategies, dark pathologies and psychological torture instruments Christianity invented, and which Nietzsche described in The Genealogy of Morals. This priesthood of bad conscience, this nest of pious guilt-mongers, is exactly what Nietzsche predicted when he said that something worse than Christianity was already on the way. Now, here it is …

(…)

We need to learn, or re-learn, how to build comradeship and solidarity instead of doing capital’s work for it by condemning and abusing each other. This doesn’t mean, of course, that we must always agree – on the contrary, we must create conditions where disagreement can take place without fear of exclusion and excommunication. We need to think very strategically about how to use social media – always remembering that, despite the egalitarianism claimed for social media by capital’s libidinal engineers, that this is currently an enemy territory, dedicated to the reproduction of capital. But this doesn’t mean that we can’t occupy the terrain and start to use it for the purposes of producing class consciousness. We must break out of the ‘debate’ that communicative capitalism in which capital is endlessly cajoling us to participate in, and remember that we are involved in a class struggle. The goal is not to ‘be’ an activist, but to aid the working class to activate – and transform – itself. Outside the Vampires’ Castle, anything is possible.

 


https://web.archive.org/web/20131129003704/https://thenorthstar.info/?p=11299

Иран: Не меньше, чем свобода

Оливер М. Пиха, 6.10.2022

С середины сентября Исламская республика Иран в очередной раз демонстрирует миру, в каком плачевном состоянии она находится. После смерти юной курдки Жины Махсы Амини от рук полиции нравов в Иране не утихают протесты. По оценке норвежской НПО Iran Human Rights, в их ходе до конца сентября были убиты 133 человека. Режим отвечает так же, как он всегда отвечал на протесты: он угрожает, стреляет и арестовывает, интернет большей частью блокируется — но некоторым «реформистам» разрешено делать критические замечания. В конце концов, заявление сделал и верховный Вождь Али Хаменей — он не слишком оригинально обвинил в происходящем Израиль и США. Из-за его молчания его уже посчитали, в который раз, мёртвым. Хаменей, всё-таки, уже 83 года.

Протестующие мужчины и, прежде всего, женщины в Иране, напротив, очень молоды. Протестом в этот раз верховодят женщины, которые размахивают в воздухе сорванными с голов платками как трофеями, сжигают их или даже передвигаются по улицам с непокрытой головой. Некоторые на публике обстригают свои длинные волосы. Это мощные символы, которые снова возвращают Исламскую республику Иран к её истокам.

Введение обязательного ношения платка было не просто пропагандистским шагом времён прихода к власти Хомейни и клерикалов в 1979-м году, сокрытие женского было и остаётся до сих пор центральным символом Исламской республики. Более того, постоянная и производящая впечатление невроза фиксация на женских головых уборах является фундаментальной для политического ислама. Волна протестов в Иране, таким образом, ставит существование режима по вопрос.

У Исламской республики нет на это ответа. Система целиком уже много лет назад вступила в процесс разложения, кажущийся неизбежным. Только в одной области Исламская республика была динамичной и отчасти даже успешной: в своём стремлении к власти на Ближнем Востоке. Стражи Революции несут этот империализм и давно уже служат ядром режима. Было бы логичным предположить, что до фундаментальной смены режима или даже до революции дело дойдёт сначала до военной хунты этих Стражей Революции.

Накопленные за десятилетия властные инструменты этого военно-экономического конгломерата огромны. И они будут применены с целью сохранения власти. Традиционная армия, как это показывают отдельные видео солдат, предупреждающих Стражей от неоправданного насилия против протестующих, занимает в отношении Стражей неоднозначную позицию. Это могло бы быть будущим пунктом слома системы.

Родившаяся в 1979-м году из революции против шаха Исламская республика была, в своём духе, проектом поколения, равно как и актуальный протест против неё, который при помощи символической мощи непокрытой женской головы постулирует совершенно иное понимание мира, чем то, которым обладали приверженцы Хомейни, мужчины и женщины. Идеологически и экономически Исламской республике давно уже нечего предложить большей части населения. Чувство, что все надежды на реформы напрасны, возникло ещё в конце девяностых годов во время президентства Мохаммеда Хатами. «Зелёная революция», волна протестов после выборов 2009-го года, была явным переломом. Тогда стало очевидным, что исламистский режим потерял связь с молодёжью страны. Continue reading

Безумный Ницше

[Продолжаю собирать свои старинные разбросанные тут и там переводы. Особого смысла в этом тексте нет, просто дед умер недавно, так что пусть будет. – liberadio]

Питер Лэмборн Уильсон

Турин, 4-е января, 1889
(Питеру Гасту:) Моему маэстро Пиетро,
спой мне новую песню: мир изменился
и небеса полны радости.
-Распятый

Это — одно из последних писем обезумевшего Ницше, написанное после его припадка в Турине, в начале января 1889-го года, но до его окончательного отбытия в молчание. Его письмо к Овербеку (в котором он говорит, что приказал «расстрелять всех антисемитов») подписано «Дионис», а другое к Козиме Вагнер (которую он никогда не переставал любить) — подписано «Дионис и Распятый». Кажется, что скатывание Ницше в безумие приняло форму религиозной мании, в которой он пытался примирить Христа и Диониса друг с другом, став ими обоими. В письме к Буркхардту он говорит: «Я — Бог, нарисовавший сам на себя карикатуру».

Было ли безумие Ницше вызвано сифилисом или невыносимой тяжестью его мысли, последние письма не были бессмысленной болтовнёй. Синтез Диониса и Иисуса представляет путь из конфликта между Дионисом и Аполлоном, впервые исследованным в 1872-ом, в «Рождении трагедии», и доведённого до абсолютного предела в «Антихристе» (1888), который натравливает Диониса на Распятого, а также против разума как против аполлонической функции. Это был необязательно «безумный» Ницше, который верил, что может преодолеть такую дихотомию в форме высшего единства. Он уже придал религиозный смысл философии в «Так говорил Заратустра» (1883-85), очевидное решение проблемы смерти Бога — самому стать Богом. Миф вечного возвращения утверждает что-то из теологического разочарования в контексте «Заратустры», в любом случае, благодаря его статической конфигурации. Он (миф) разрешает стоический / экзистенциалистский кризис, но не проблему воли и становления.

Бродя через нерассортированные заметки в «Воле к власти», можно обнаружить предложение материалистической религии с динамическим потенциалом. Шикарное научное исследование Ницше различия между выживанием и выражением указывает от детерминистского редукционизма на спиритуальный принцип, содержащийся в природе или идентичный с ней (так-сказать) — воля к выражению, к власти, которую Ницше представляет как творчество и желание. Тут тоже обнаруживается попытка Ницше преодолеть отчуждение индивида в обществе через открытие принципа communitas. Даже странные высказывания о смешении рас как о решении проблемы социальной можно рассматривать в этом “религиозном” свете, как в предложение решительного сотворения самопреодолевающего человечества (Сверхчеловек) посредством вожделения и синтеза — почти мессианский план.

Дионисийско-христианская coincidentia вполне хороша в историческом и филологическом смысле тоже, как самому Ницше, наверняка, было хорошо известно. Его раннее христианство и обладает чем-то эллинским, то оно пришло из орфейских / дионисийских источников — пусть даже в фундаментальном символе вина, но идентичность между двумя конкурирующими спасителями может быть замечена. Нео-платонистские аспекты такого синтеза едва ли были интересны для Ницше, как мне думается, но символы трансцендентного, экстаза, сверх-разумного и насилия являются общими для обеих традиций, и могли заинтриговать его. Темы бессмертия и смертности могли оказаться менее полезными для его проекта, чем более непосредственные темы «царства этого мира» и энтеогенеза – «рождения Бога внутри».

Если бы не вкладывали так много в последние безумные письма, то могло бы показаться, что пророк смерти Бога почти что слился с божеством, возможно, он был бы даже основателем новой религии. Что же тогда стало с мыслителем, который однажды пообещал построить свой проект на «ничто»? Было бы просто сказать, что невозможность такого проекта, в конце концов, довела его до безумия — но в этом случае нам нужно было бы осудить и его исходную точку («ничто») и конечную («религия»). Такое суждение привело бы нас к утверждению, что Ницше всегда был безумцем. Нам нужно перепроверить другие гипотезы.

Continue reading

Расизм: выдуманное превосходство

Феликс Ридель

«Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня»,такими словами Суламифь в библейской «Песне песней» оправдывается перед своим окружением. Её самоуверенное обращение: «Черна я, но красива…», очевидно, оказало своё воздействие: эта фраза украшала в эпоху романтизма в искусстве многочисленные изображения «чёрных мадонн» и доказывает, что «black is beautiful» по протяжение столетий было частью европейской культуры. Римская империя и Средневековье создали множество мозаик, скульптур, геральдики и картин, позитивно изображающих людей с тёмной кожей. Расизм не является исторической судьбой. Но тем не менее, защитная речь Суламифь служит и свидетельством античного расизма.

Но многие исследования по теме начинают где-то в 15-м веке. Они рассматривают расизм и антисемитизм как феномены Современности. Исторический материал опровергает этот миф. Так, например, Беньямин Исаак в своей книге «The Invention of Racism in Classical Antiquity» показывает, насколько распространены были элементы расизма в Античности. Уже античные общества знали этноцентристский супрематизм «цивилизованных» в противопоставлении «варварским народам», верили в предполагаемое влияние ландшафта и климата на человеческий характер и объединяли людей по их внешним признакам или происхождению в коллективы. Тёмная кожа, например, ассоциировалась с фекалиями и смертью. Примером в этом контексте может служить утверждение Аристотеля, что рабы и побеждённые народы рождены для рабства.

Оправдание власти

Ядро расизма можно показать и в аристократических фантазиях: они объявляют власть передаваемой по наследству и эстетически превозносят её. В этой связи, об античных и средневековых текстах часто говорят как о «проторасизме». Подобные высказывания в наше время мы бы расценили как расистские.

Речь тогда шла, как и сегодня, об оправдании иерархий и власти. Так, раннехристианский учёный Ориген ещё в третьем столетии отвечает на вопрос, почему Бог заставляет людей жить в нищете языческого «варварства», следующим образом: перерождение людей в «низших» обществах обосновано их собственной виной в предшествующей жизни. Возникающий из этого миф о, якобы, любимых Богом властителях в отличие от справедливо наказанных подданных позднее обнаруживается в кальвинизме и буржуазной идеологии. Для христианства это было довольно простым шагом — перейти от «печати Каина» в Библии к целым «отмеченным» и «наказанным» Господом плохими условиями жизни обществам, которые заслуживали своего порабощения.

Вне Европы также обнаруживаются древние формы проявления расизма. Индуизм, например, своей кастовой системой обесценивает тёмную кожу. Исследовательница саскрита Уэнди Донигер пишет в своей книге «The Hindus»: «Британский расизм (…) мог водрузиться на уже существующие индуистские идеи о тёмной и светлой коже. (…) Индийская культура создала свой расизм, прежде чем британцы обратили его против Индии». А в исламе африканские рабы и рабыни привлекались к более тяжёлым работам. Их восстания «занджи» подавлялись в Месопотамии и были задокументированны ещё в 689-м году н.э. Ругательные обозначения для чёрных «занджи» и «абид» до сих пор свидетельствуют о расистской дискриминации в исламе.

Виноваты жертвы

Расизм был успешен как модель легитимации власти, ибо он обращается к психологическим схемам, возникающим вне зависимости от культуры в раннем детстве: патологическая проекция, преследующая невинность, фантазии инцеста и кастрации, а также злокачественный нарциссизм. Из этого подпитывается внеисторическая стабильность охоты на ведьм, антисемитизма и расизма. Расизм позволяет беспринципность без эмпатии, власть без угрызений совести. Чувство вины задевает нарциссические структуры и проецируется на жертвы: их единственной виной было подчинение, а насилие служит их справедливым наказанием. Расист видит себя как великодушного благодетеля. Необходимость этой рационализации указывает на то, что расизм является осознанной ложью — а не просто невежеством или чистой властью. Continue reading

Юлиус Эвола, “Маркузе правых” (2006)

[Достал немного старья проветрить. – liberadio]
Во времена экономической рецессии и усиливающейся репрессивности общества индивид часто ищет убежища в тайных учениях, в эзотерических таинствах, а не в организации общественного отпора кризису. Книжные магазины наполняются соответствующей литературой. Неоднозначное философское наследие барона Юлиуса Эволы можно считать классикой жанра, хотя его учение предполагает и воздействие на внешний мир. Книги его издаются на многих языках и находят признание среди читателей нового поколения. Труды Эволы пользуются популярностью среди приверженцев антигуманистского течения антропософии, наивных адептов эзотерики и в gothic/dark-wave сцене, где зачастую (но, разумеется, не всегда) правоэкстремальные и антигуманистские послания подаются в эстетически амбициозной музыкальной и культурной форме. Был ли барон Юлиус Эвола последним и легендарным учителем вечной мудрости или его эзотерическое учение является ядом для умов? В нижеследующем мы кратко рассмотрим его жизненный путь и займёмся разбором его, безусловно, интересной, мысли.
Итак, Эвола родился в Риме в 1898 году в семье аристократов. С малолетства, по собственному свидетельству, он испытывал отвращение к окружающему его меркантильному миру, что привело его впоследствии, с одной стороны, к восточной философии, эзотерике, а с другой стороны, к кругам дадаистов. Плодами того времени являются картины, стихи и теоретические тексты о новом авангардном направлении в искусстве. Одна из его картин выставляется в Национальной галерее современного искусства в Риме. Он вращается в анархистских и нигилистских кругах. Эти два влияния оказываются впоследствии очень важны для его становления: в конце концов, Эвола вырабатывает свою доктрину “абсолютного Я”, Традиции, Консервативной революции, переняв от анархистов их нигилистское отрицалово как негативную программу, а от эзотерических учений – трансцендентальную и традиционалистскую доктрину как позитивную программу. Эвола испытывает влияние многих традиционалистских мыслителей, таких как Рене Генон, Шпенглер, Юнгер и пр., а также эго-философов Ницше и Штирнера. Однако Эвола радикально рвёт с их декадентскими заигрываниями с антимодерновой мыслью и движется дальше, к ортодоксально-неортодоксальному видению истории. Первую мировую войну Эвола переживает как офицер артиллерии. К середине двадцатых годов Эвола развивает активную деятельность, пишет книги, где занимается изучением и трактовкой древних учений, практик и легенд. Вокруг него собирается кружок последователей, Группа УР. Барон предпринимает попытки приблизиться к итальянскому и немецкому фашизмам, видя в них своих ближайших союзников: он симпатизирует их иерархичности, “фюрерскому принципу”, агрессивной и воинственной антисовременности. Надо сказать, что хотя Муссолини и симпатизировал его философской мысли, были между доктринами и разногласия, осложнявшие работу Эволы в Италии. Например, Эволе очень не нравился компромисс между фашизмом и Ватиканом: он с презрением относился к христианству как к неполноценной доктрине, а фашисты не могли отказаться от этого альянса, поэтому и отказались от вербального радикализма антихристианства. Также он критиковал чрезмерный национализм консерваторов, граничащий с биологизмом. Свою критику фашизма он изложит после окончания второй мировой войны, в книге “Критика фашизма справа”. С 1928 года он работает совместно с Ж. Боттаи над изданием журнала “Фашистская критика”, пишет прагматически обоснованные статьи для немецких эзотерических изданий, читает в Германии лекции и принимается в консервативные философские кружки, такие как “Клуб господ”. Хотя дистанция между элитарным аристократом и массовым движением фашизма остаётся, Эвола постепенно получает признание и заводит знакомства с европейскими “светилами” фашизма и традиционализма от Франции до Румынии. В СС, например, он усматривал продолжение духовного рыцарства и основание воинско-духовного возрождения Европы. Благодарное СС приглашает его ближе к концу войны поработать в венских архивах, где Эвола попадает под бомбёжку и остаётся парализованным до конца жизни. Но барон продолжает свою деятельность и продолжает писать политические и чисто теоретические книги, которые были на ура восприняты воинственными неоправыми Италии как руководство к действию.
В 1951 г. против Эволы как против апологета и вдохновителя фашизма было возбуждено уголовное дело в связи с праворадикальной террористической группировкой FAR . Он был оправдан. В 1968 г. прокатившаяся по Европе волна молодёжных бунтов против буржуазного мира вызвала снова интерес к его концепции, что и принесло ему славу “Маркузе правых”. Его труды до сих пор имеют огромное значение для так называемых “новых правых”, как, например, их вдохновителя Алена де Бенуа, для итальянских “постфашистов” Alleanza Nationale, неофашистов Forza Nueva, для германской “новой правой” газеты Junge Freiheit , для активистов праворадикального “think tank” Thule Seminar, для небезызвестного Александра Дугина.

Continue reading

Единство в разделённости. Тезисы о коммунизме

Манфред Дальман, 2003

1. Несомненно, что современное (пост-нацистское) общество, как и общество двести лет назад, тоже является капиталистическим, т.е. синтетизирующимся посредством стоимости обществом. Одним только этим фактом обосновываются запреты утопий и нацеленного на увековечивание власти касты интеллектуалов создания конкретных моделей будущего (речь здесь идёт, это я хочу прояснить сразу, о весьма разумных и, если угодно, разумно обоснованных табу, которые и впредь должны оставаться неприкосновенными), но тем не менее: уже в моей начальной формулировке, что мы, несмотря на все изменения последних десятилетий, однозначно живём в капиталистическом обществе, содержатся позитивные высказывания о коммунистическом обществе, вытекающие непосредственно из определённого отрицания буржуазного общества, и которые мне хотелось бы вкратце объяснить. При этом сначала необходимо понять, что это логические операции, из чего в свою очередь следует, что, в конечном итоге, практика вовсе не обязана придерживаться логики, и прежде всего тогда, когда становится понятно, что логика превращается в фетиш и нарушает основной принцип коммунизма: быть свободной ассоциацией без принуждения. Отношения логики и практики, как и общего и частного, эмпирии и теории и т.п., в принципе должны мыслиться иначе, чем это может себе представить сегодняшняя наука. Но это только к слову.

2. Капиталистическое общество отличается от всех ему предшествующих тем, что воспроизводит само себя в стоимости. Для понятия коммунизма это означает, что — а это, как часто это бывает с логическими операциями в начале, абсолютно банально — коммунизм следует только тогда понимать как прогресс по отношению к существующему обществу, если он не опускается до формы общественного синтеза, за граница которого капитализм выходит уже и сам. Цивилизационное преимущество капитализма перед всеми остальными, до сих пор исторически осуществлёнными формами обобществления, какими бы разными они ни были, заключается — и все эту банальную правду знают, но большинство на неё плюёт, как только она начинает принимать конкретные формы — в том, что традиционные, личные, основанные на непосредственности формы зависимости сменились неличной, абстрактной системой правовых и товарообразных отношений. Философски этот фундаментальный прогресс в истории человечества проявляется в том, что аристотелево представление о правде и разуме сменилось на кантианское либо гегелевское — пусть даже, как я ещё покажу, на очень короткое время и только теоретически. Для понимания коммунизма из этого, во всяком случае, логически неопровержимо следует, что люди объединяются не в форме, основанной на какой бы то ни было личной зависимости. Поэтому коммунизм именно в этом центральном аспекте не может отличаться от буржуазного общества, отличаясь от него фундаментально, и тут-то заканчиваются любые банальности: опосредование, на котором в нём создаются отношения между людьми, являются, как и в буржуазном обществе, абстрактными, вещественными, horribili dictu — овеществлёнными. Tertium non datur, как говорят логики. Лишь как опосредованные вещественно человеческие отношения могут мыслиться (а тем более быть реализованы) свободными от власти и эксплуатации.

3. В до-буржуазном, т.е. аристотелевском понимании правды свобода от власти не представима вообще и не существовала как мысль. Посему утопии и тому подобные хилиастские мечтания об Атлантиде не достигают уровня аристотелевского понятия разума: они аргументируют — так это называется на философском языке — платонически-идеалистически. Как бы с этой позиции, т.е. в до-буржуазном мышлении вообще, ни мыслилась правда, обладание разумом в любом случае является привилегией: оно зарезервировано за аристократией, будь то за царём, за философом, мудрецом или за божеством. Власть сама является частью этого разума — собственно, она представляет собой его практику. В этом мышлении власть может быть только справедливой или изменяться каким-либо образом, но никогда не быть полностью упразднённой. Разум есть просто инструмент, посредством которого существующие в природе личные отношения зависимости, могут регулироваться согласно тому, что в обществе считается высшей ценностью. В природе — это следует подчеркнуть: если принять точку зрения аристотелевского эмпиризма, то кто в здравом рассудке может отрицать, что старики менее сильны, чем молодые, что философы более умны, чем ремесленники, что женщины и рабы менее ценны, чем мужчины, и т.д. и т.п. Continue reading

Гельмут Тилен: О соотношении теории с практикой. Вместо некролога

[Гельмут Тилен был социологом и агрономом, преподавал в бразильском университете Порто Алегре и в своей деятельности ориентировался на максиму Макса Хоркхаймера, согласно которой «единственное средством помочь природе — это высвобождение её кажущейся противоположности: критического разума». Лишь случайно я узнал, что этот ученик Адорно и Хоркхаймера умер ещё в августе 2020-го года. Ни у одного из немецких издательств, где он время от времени публиковался — ни слова об этом. Что ж, тогда от меня. «Освобождение. Перспективы по ту сторону модерна» и «Пустыня живёт. По ту сторону государства и капитала» были, можно, сказать моим, хоть и не совсем удачным, посвящением в Критическую Теорию. Но в виду латиноамериканского контекста она значительно отличалась от немецкой, чем я часто по незнанию попрекал местных «адорнитов». Для последних Тилен был, пожалуй, слишком анархичным, для анархистов — слишком марксистским и теоретичным, и всё это из перспективы так называемого «третьего мира» и с вылазками на территорию Теологии освобождения. В добавок ко всему этому, он страдал от типичной для немецких левых интеллектуалов хворью: он напрочь отказывался понимать в чём проблема с так называемой «критикой государства Израиль», с так называемым левым антисемитизмом, маскирующимся под радикальную, антифашистскую фразу. Логика тут простая: просто слово в слово повторяешь «фиговыми листками левого антисионизма» за Аленом Финкилькраутом, Гиладом Ацманом, Норманом Филкельстейном, Ури Авнери и Моше Цукерманом, а то и Ноамом Чомским (тоже ебанулся уже на старости лет). Они же не антисемиты, ну и ты тогда тоже. Как говорится: попробуй, найди ошибку. Не говоря уже о том, что выше обозначенные господа-товарищи сами на факты и логику не особенно напирали. А их болтовня всегда пользовалась большой популярностью у немецких левых. Так, Тилен был единственным не проживающим или преподающим в Германии или Австрии политологом / социологом, подписавшим в 2006-м «Манифест» 25-ти учёных, выступавших за «немецкую ответственность перед Палестиной», окончание «особых отношений» между ФРГ и Израилем. Господа-товарищи, опять-таки, будучи большей частью политологами, могли бы знать, что «особые отношения» – это официозная болтовня немецкого политического персонала. Тот, кто на голубом глазу ручкается с израильским политическим персоналом (исторические причины, omg!), а другой рукой неустанно подписывает соглашения о сотрудничестве то с Турцией, то с Ираном, имеет в виду не «отношения» – они предполагали бы некую взаимность, некие эффекты с обеих сторон. Тот имеет в виду только свою «особую» роль в мире. А как часто немецкие политики считали нормальным, поучать Израиль на тему отстреливаться ему от антисемитов или нет — это песня отдельная и долгая. Обо всём этом могли подписавшиеся политологи знать, на то они и политологи. Но предпочли забить и забыть. Но дело давнее. Последующее пусть говорит за себя – liberadio]

Continue reading

Theodor W. Adorno: Opinion Delusion Society (1961)

[Taken from “Critical Models: Interventions and Catchwords”, Translated by Henry W. Pickford, Introduction by Lydia Goehr, Columbia University Press, New York, 2005. I just leave it here for the improbable case someone will need it in a disputation against some conspiracy theorists. – liberadio]

Despite its several meanings, the concept of public opinion is widely accepted in a positive sense. Derived from the philosophical tradition since Plato, the concept of opinion in general is neutral, value-free, in so far as opinions can be either right or wrong. Opposed to both these concepts of opinion is the notion of pathogenic, deviant, delusional opinions, often associated with the concept of prejudice. According to this simple dichotomy there is, on the one hand, something like healthy, normal opinion and, on the other, opinion of an extreme, eccentric, bizarre nature. In the United States, for instance, the views of fascistic splinter groups are said to belong to the lunatic fringe, an insane periphery of society. Their pamphlets, whose body of ideas also includes ritual murders and The Protocols of the Elders of Zion despite their having been conclusively disproved, are considered “farcical.” Indeed, in such products one can scarcely overlook an element of madness, which nevertheless is quite likely the very ferment of their effect. Yet precisely that should make one suspicious of an inference habitually drawn from the widely held idea: namely, that in the majority the normal opinion necessarily prevails over the delusional one. The naive liberal reader of the Berliner Tageblatt between the wars thought no differently when he imagined the world to be one of common sense that, although troubled by rabid extremists on the right and the left, nonetheless must be right in the end. So great was the trust in normal opinion versus the idée fixe that many elderly gentlemen continued to believe their favorite paper long after it had been forced into line by the National Socialists who, cleverly enough, retained only the paper’s original masthead. What those subscribers experienced when their prudence toppled over night into helpless folly as soon as things no longer followed the approved rules of the game should have made them critically examine the naive view of opinion as such, which depicts a peaceful and separate juxtaposition of normal and abnormal opinion. Not only is the assumption that the normal is true and the deviant is false itself extremely dubious but so is the very glorification of mere opinion, namely, of the prevailing one that cannot conceive of the true as being anything other than what everyone thinks. Rather, so-called pathological opinion, the deformations due to prejudice, superstition, rumor, and collective delusion that permeate history, particularly the history of mass movements, cannot at all be separated from the concept of opinion per se. It would be difficult to decide a priori what to ascribe to one kind of opinion and what to the other; history also admits the possibility that in the course of time hopelessly isolated and impotent views may gain predominance, either by being verified as reasonable or in spite of their absurdity. Above and beyond that, however, pathological opinion, the deformed and lunatic aspects within collective ideas, arises within the dynamic of the concept of opinion itself, in which inheres the real dynamic of society, a dynamic that produces such opinions, false consciousness, necessarily. If resistance to that dynamic is not to be condemned at the outset to harmlessness and helplessness, then the tendency toward pathological opinion must be derived from normal opinion.

Opinion is the positing, no matter how qualified, of a subjective consciousness restricted in its truth content. The form of such an opinion may actually be innocuous. If someone says that in his opinion the new faculty building is seven stories high, then that can mean that he heard it from someone else but does not know exactly. Yet the sense is completely different when someone says that at all events in his opinion the Jews are an inferior race of vermin, as in Sartre’s instructive example of Uncle Armand, who feels special because he detests the English. Here the “in my opinion” does not qualify the hypothetical judgment, but underscores it. By proclaiming his opinion—unsound, unsubstantiated by experience, conclusive without any deliberation—to be his own, though he may appear to qualify it, simply by relating the opinion to himself as subject he in fact lends it an authority: that of a profession of faith. What comes across is that he stands behind his statement with heart and soul; he supposedly has the courage to say what is unpopular but in truth all too popular. Conversely, when confronted with a convincing and well- grounded judgment that nevertheless is discomfiting and cannot be refuted, there is an all too prevalent tendency to disqualify it by declaring it to be mere opinion. A lecture on the hundredth anniversary of Schopenhauer’s death a presented evidence that the difference between Schopenhauer and Hegel is not so absolute as Schopenhauer’s own invectives would indicate and that both thinkers unwittingly converge in the emphatic concept of the negativity of existence. A newspaper reporter, who may have known nothing about Hegel other than that Schopenhauer reviled him, qualified his account of the lecturer’s thesis with the addendum “in his view,” thus giving himself an air of superiority over thoughts he in fact could hardly follow, let alone evaluate. The opinion was the reporter’s, not the lecturer’s: the latter had recognized something. Yet, whereas he suspected the lecturer of mere opinion, the reporter himself had for his own benefit already obeyed a mechanism that foists opinion—namely, his own unauthoritative one—on his readers as a criterion of truth and thereby virtually abolishes the latter. Continue reading