Манфред Дальман, 2003
1. Несомненно, что современное (пост-нацистское) общество, как и общество двести лет назад, тоже является капиталистическим, т.е. синтетизирующимся посредством стоимости обществом. Одним только этим фактом обосновываются запреты утопий и нацеленного на увековечивание власти касты интеллектуалов создания конкретных моделей будущего (речь здесь идёт, это я хочу прояснить сразу, о весьма разумных и, если угодно, разумно обоснованных табу, которые и впредь должны оставаться неприкосновенными), но тем не менее: уже в моей начальной формулировке, что мы, несмотря на все изменения последних десятилетий, однозначно живём в капиталистическом обществе, содержатся позитивные высказывания о коммунистическом обществе, вытекающие непосредственно из определённого отрицания буржуазного общества, и которые мне хотелось бы вкратце объяснить. При этом сначала необходимо понять, что это логические операции, из чего в свою очередь следует, что, в конечном итоге, практика вовсе не обязана придерживаться логики, и прежде всего тогда, когда становится понятно, что логика превращается в фетиш и нарушает основной принцип коммунизма: быть свободной ассоциацией без принуждения. Отношения логики и практики, как и общего и частного, эмпирии и теории и т.п., в принципе должны мыслиться иначе, чем это может себе представить сегодняшняя наука. Но это только к слову.
2. Капиталистическое общество отличается от всех ему предшествующих тем, что воспроизводит само себя в стоимости. Для понятия коммунизма это означает, что — а это, как часто это бывает с логическими операциями в начале, абсолютно банально — коммунизм следует только тогда понимать как прогресс по отношению к существующему обществу, если он не опускается до формы общественного синтеза, за граница которого капитализм выходит уже и сам. Цивилизационное преимущество капитализма перед всеми остальными, до сих пор исторически осуществлёнными формами обобществления, какими бы разными они ни были, заключается — и все эту банальную правду знают, но большинство на неё плюёт, как только она начинает принимать конкретные формы — в том, что традиционные, личные, основанные на непосредственности формы зависимости сменились неличной, абстрактной системой правовых и товарообразных отношений. Философски этот фундаментальный прогресс в истории человечества проявляется в том, что аристотелево представление о правде и разуме сменилось на кантианское либо гегелевское — пусть даже, как я ещё покажу, на очень короткое время и только теоретически. Для понимания коммунизма из этого, во всяком случае, логически неопровержимо следует, что люди объединяются не в форме, основанной на какой бы то ни было личной зависимости. Поэтому коммунизм именно в этом центральном аспекте не может отличаться от буржуазного общества, отличаясь от него фундаментально, и тут-то заканчиваются любые банальности: опосредование, на котором в нём создаются отношения между людьми, являются, как и в буржуазном обществе, абстрактными, вещественными, horribili dictu — овеществлёнными. Tertium non datur, как говорят логики. Лишь как опосредованные вещественно человеческие отношения могут мыслиться (а тем более быть реализованы) свободными от власти и эксплуатации.
3. В до-буржуазном, т.е. аристотелевском понимании правды свобода от власти не представима вообще и не существовала как мысль. Посему утопии и тому подобные хилиастские мечтания об Атлантиде не достигают уровня аристотелевского понятия разума: они аргументируют — так это называется на философском языке — платонически-идеалистически. Как бы с этой позиции, т.е. в до-буржуазном мышлении вообще, ни мыслилась правда, обладание разумом в любом случае является привилегией: оно зарезервировано за аристократией, будь то за царём, за философом, мудрецом или за божеством. Власть сама является частью этого разума — собственно, она представляет собой его практику. В этом мышлении власть может быть только справедливой или изменяться каким-либо образом, но никогда не быть полностью упразднённой. Разум есть просто инструмент, посредством которого существующие в природе личные отношения зависимости, могут регулироваться согласно тому, что в обществе считается высшей ценностью. В природе — это следует подчеркнуть: если принять точку зрения аристотелевского эмпиризма, то кто в здравом рассудке может отрицать, что старики менее сильны, чем молодые, что философы более умны, чем ремесленники, что женщины и рабы менее ценны, чем мужчины, и т.д. и т.п.
4. Лишь в эпоху Просвещения общество осознаёт, что понятие разума, отличное от инструментального, не только мыслимо, но и практикабельно. Общество понимает, что общий для всех разум не имеет места нигде кроме каждого отдельного индивида, носящего человеческий лик. Здесь, в каждом отдельном человеке, полностью заложен разум и из каждого исходит потенциальная реализация разума в общественной практике. Оставим философские споры в стороне: уже у Канта становится отчётливо видно, почему и отчего это понятие разума должно практически потерпеть крах в существующем, т.е. капиталистическом обществе. Разум получает свою способность к воспроизводству, к динамике своих абстрактных отношений лишь посредством того, что он под страхом смерти принуждает большую часть людей превращать свою рабочую силу в товар, т.к. лишь так люди могут поддерживать жизнь в своих телах. Буржуазное понятие разума тут же опровергает само себя: т.к. то, что это принуждение вместо преодоления старых форм власти и эксплуатации воссоздаёт их в новой форме, об этом говорит любой разум, пусть даже и аристотелевский.
5. После того, как Маркс свёл требования буржуазного разума в их противоречии к разуму аристотелевскому к единому понятию — а именно эти требования, если они не интерпретируются историко-философски превратно, и носят название коммунизма — буржуазное общество было вынуждено бросить все свои батальоны на борьбу с этим местом, в котором разум может мыслить себя как свободу от эксплуатации и власти, против трансцендентального, т.е. общего для всех Я, которое, тем не менее, каждого и одновременно всех, в насмешку над всякой аристотелевской логикой, желает уникальным экземпляром человеческого рода. (Но и касательно этой тематики наука, как становится ясно из её отношения к Фрейду, не может разобраться до конца: она знает либо кантианское, философское Я, т.е. место, сопровождающее все мои ощущения, суждения, наблюдения, короче: мою умственную деятельность; либо психическое, накладывающее на индивида якобы неизменный отпечаток, характер и прочие личностные качества). Как бы то ни было, научный позитивизм с одной стороны и ницшеанская философия воли с другой берут буржуазное, трансцедентальное Я под перекрёстный огонь. Сегодня же всякий журналист-писака уверен — а академическая оппозиция этому биологизму, ученики Фуко, утверждают то же самое, когда заводят свою реакционно-фашистскую болтовню о смерти субъекта — что Я является лишь культурно обусловленной иллюзией, которой не соответствует ничего материального, субстантивного, телесного; короче, что оно просто не существует в реальности. И все они правы: Я — это возникающая в капитализме иллюзия, которая, однако, и именно этого и стоило бы придерживаться коммунистам в этой битве, обосновывает материализм согласно условиям его возможности и должна реализоваться в коммунизме.
6. В рудиментарном, т.е. не примирённом с самим собой Я воспроизводится политическая борьба буржуа против самого себя, что вынуждает его к сливанию с народом (или с иными коллективами: религиозными, национальными и т.п.). Но поскольку, пока существуют капиталистические отношения обмена, это ему удаётся плохо — по крайней мере, пока он не умирает на самом деле, т.е. телесно — он пытается уничтожить свою противоположность, еврея, которого он воображает как удачное примирение Я с самим собой. Это — вкратце, к философским основаниям антисемитизма. Обо всём остальном мы тут уже упоминали.
7. Не удивительно: сегодняшнее понятие правды и разума, где бы оно нам ни встречалось, направлено не в будущее, но очень неудачным образом связано с аристотелевским, т.е. оно подчинено логике исключённого третьего, или релятивизму, отрицающему абсолютность правды и разума, дабы не ставить под вопрос абсолютную власть капитала. Но с возникновением буржуазного общества стало возможным мыслить опосредование в такой форме, в которой у неё вовсе не обязательно должна была быть некая субстанция. Коммунизм, таким образом, для любого логика становится непонятным (и лишь кое-как объяснимая теологу) определением общества без работы, существование стоимости или богатства не имело бы под собой материальной субстанции.
8. От этого абстрактного фундамента можно сделать несколько шагов в сторону его конкретизации: но заметим, не нарушая положения, что позитивные определения коммунизма, касающиеся конкретной жизненной реальности, с точки зрения теории невозможны, особенно если они содержат в себе какое-либо этическое долженствование.
9. Таким образом можно показать, например, что коммунизм образует такое общество, когда страх перестаёт быть посредником, образующим межчеловеческие отношения. Важен не столько страх сам по себе, он преодолевается только в смерти. Отчуждение, т.е. разделение служит предпосылкой всякого, как капиталистического, так и коммунистического, общества, и, следовательно, неотделимо от проявлений первобытного страха. Речь идёт об обыкновенном страхе, что завтра нечего будет есть, если ослушаться приказа или не выполнить какое-либо элементарное требование. Речь идёт о повседневном страхе быть исключённым из общественной жизни, если придерживаться определённого поведения, или под страхом наказания, либо — что то же самое — когда тебя вынуждают обещаниями награды к какому-то определённому поведению. Способность мысли освобождаться от подобных, продиктованных нуждой, механизмов должна быть абсолютной. Иначе о коммунизме не может быть и речи. Тем самым проведена граница, отделяющая коммунизм от всякого, религиозного или какого угодно, культа: сознание индивида для него не имеет значения, пока невозможно принудить к чему-либо хотя бы одного единственного человека угрозами, что, в противном случае, его, в узком понимании, телесная сохранность будет поставлена под вопрос.
10. Как эта монополия на насилие — а ничем иным это установление примата разума всех индивидов в принципе не является — организуется при коммунизме, я не знаю. Государства, я напомню ещё раз, при коммунизме, конечно же, не существует. Коммунизм и государство так же взаимно исключают друг друга, как коммунизм и деньги. (Замечу, что речь, конечно, идёт не о названиях, а о называемых явлениях. Важно то, как мыслится общество без общего эквивалента и без универсально действующего права, и как оно именно в таком виде организуется как разумное общество). Поразмыслить на тему того, как такое возможно, стоит уже сегодня. То, что эта взаимосвязь (при потенциально полной освобождённости индивидов от всяческих авторитарных связей, как постоянно приходится подчёркивать) установится сама по себе — исключено. Ибо человек не является от природы ни добрым, ни плохим — но от природы нуждающимся. Тут мне ничего не приходит в голову, кроме совета положиться на то, что Маркс был прав, когда утверждал, что человечество ставит перед собой только те задачи, которые оно в состоянии решить. Если мы не можем сейчас решить многие проблемы, то мы, по крайней мере, можем их сформулировать — чтобы решить их, когда они окажутся сформулированными правильно.
11. Углубимся же дальше в конкретизацию коммунистического обобществления: Я, поскольку существует в каждом из нас в виде буржуазного обещания, составляет общее, создающееся как отличие. Из опыта, что оно отличается от тела, в котором находится, но тем самым составляет с телом неразрывное единство (т.к. без него Я, конечно, не существует, Я лишилось бы разума), развивается как буржуазный, так и коммунистический индивид. Так, природа обозначается как граница, по ту сторону которой начинается царство необходимости, по эту же — царство свободы. Из этого следует, опять-таки логично и банально: чем интенсивней человек занимается этим царством необходимости в целях его преодоления, тем скорее образуются островки царства свободы. Это различие неоспоримо показывает, что в коммунизме для индивидов становится невозможным дать другим умереть от голода или от излечимых болезней, или как-либо ещё причинить вред их телам. Свобода предполагает способность действовать, не взирая на потребности природы, т.е. на сигналы собственного тела. Но происходит это в явственной противоположности к религиозному асектизму: не против тела, а в гедонистическом примирении с ним.
12. Я назову следующую проблему, которая тут же возникает, если мы обратимся к определённому отрицанию капиталистического общества: обобществление посредством стоимости, а, следовательно, и посредством государства означает, что качество играет роль только тогда, когда оно убедительно и в количестве. Эмпирическим носителем этой трансформации в капиталистическом обществе, как известно, служат деньги. Поэтому в капитализме субъект получает свободу решать, что для него является важным. Объективной потребительской стоимостью тут обладает только то, что субъект считает ею обладающим. В капитализме потребностью зубного врача в яхте обладает тем же статусом, что и потребность голодающего в куске хлеба. Коммунизм, конечно, положит этой бессмыслице конец. Иначе, вместо реализации своего разумного потенциала, он бы просто продолжил эту капиталистическую глупость. Но ради этого он не может вернуться к до-буржуазному состоянию, при котором государственный, религиозный или ещё какой-либо институционализированный авторитет предписывает, что более, а что менее важно. Таким образом, и здесь: необходимо чёткое разделение между телом и разумом, между необходимостью и свободой, разделение, абстрактно воспроизводящее свою структуру, т.е. объективное и абстрактное, но не материализующееся в деньгах, государстве или идеологии. Но остаётся проблема: в какой форме материализуется и воспроизводится это разделение в каждом отдельном индивиде, если для этого нельзя воспользоваться правовыми и имущественными формами, т.е. основами власти и эксплуатации?
13. Мы снова возвращаемся к решающему вопросу: что в коммунизме является синтетизирующим всё особенное средством опосредования? В капитализме — это стоимость, хотя и обещающая обобществление по ту сторону эксплуатации и власти, но тут же упраздняющая это обещание в принуждении к труду. Во всех прочих обществах прошлого отношения между людьми регулировались непосредственным страхом перед агрессором. Цели ясны, когда реклама и индустрия культуры взывают к защищённости, уюту, чувствам, любви и прочей ерунде, которая, якобы, должна организовать обобществление вне стоимости и товарной формы. Задачей индустрии культуры, да и религии в условиях капитализма, является опрокинуть индивида, испытывающего в актах обмена товарами возможности свободы, в его старые страхи, в прошлое, чтобы он и далее продолжать продавать свой труд. Я только замечу тут, что семья является старейшей формой и ячейкой всякой грабительской банды. В этих бандах организуется принуждение, искажающее свободу и равенство на рынке. Задачей же коммунизма является высвободиться из всех этих ловушек. Задача, воистину, не лёгкая.
14. Под конец ещё кое-что, чтобы воздать должное и критике политической экономики: превосходство капитала над всеми этими прочими общественными формациями объясняется внутренней, как известно, опасной для жизни, конкуренцией всех против всех, создающей динамику, благодаря которой он воспроизводится и постоянно создаёт новые импульсы рационализации и ведёт (в тенденции) к ненужности человека, вместо сокращения общественно необходимого труда для всех. Он приводит к тому, из-за чего потерпит крах любая плановая экономика: собственно, что на рынке найдётся именно та гайка, которая необходима для моей машины. Организация царства необходимости, которая не утвердит в материализации своего принципа подобную капиталистической динамику, которая могла бы постоянно сокращать необходимую для сохранения природы общественную работу, не имеет никаких шансов против капитализма. И это следует учитывать, когда речь заходит о коммунизме. Решения этой задачи у меня, опять-таки, нет.
15. Более актуальное: необходим коллективный критик. Иной организационный принцип критики, который мог бы в эмансипационном смысле обратить идентификацию и контридентификацию против царящих условий, нам не известен. Причём этот коллективный критик, дабы описать его чуть более конкретно, мог бы быть организован по подобию Я буржуа: как единство в разделении. И на основании этих неоспоримых разума и правды, имеющих своей причиной то, что всякий человек рождается свободным, и при постоянной рефлексии общественных условий, создающих возможности для вмешательства критики, положить конец реакции — особенно реакции в левой одёжке.
Перевод с немецкого.
http://linke-buecher.de/texte/antideutsches/Dahlmann-Manfred–Thesen-uber-den-Kommunismus.html