Wird wohl wie üblich, hier und da ausliegen.
Über die Bestellmodalitäten siehe hier: https://dasgrossethier.wordpress.com/hefte/
Tag: what’s left
„We are a bit better organized than we used to be 4 years ago”
(An interview with Polish antifascist and anarcho-syndicalist Jacub Neumann. The German translation of it with some explanations will soon appear in the new paper issue and on the blog of das Grosse Thier. Behold! – liberadio)
* There have been some important changes in the Polish society since 2015 as the PiS come to power. I have some questions on that. Why did such social-democratic or social-liberal forces like Platforma Obywatelska (PO) lost the elections after the crisis? Where is the Solidarność in this mess now?
PO is not and was never neither social-democratic nor social-liberal force. It is typical conservative-liberal party connected strongly with CDU, Partido Popular or Fidesz. They were ruling very long but their power was built on fear. Most of their voters were anti-PiS voters. People who remembered terrible two years of rulling right-wing populist coalition of PiS-LPR-Samoobrona. They lost because they did not care about social cases and were sure that their conservative-liberal agenda is enough to win again. In Poland parties and voters of parties is not the same because people choose some party to vote against another party that they hate.
The political climate changed world-wide during the Ukrainian crisis and escalation of Syrian conflict. The hybrid war helped PiS very much. It should be noted that PiS became even more radical than it used to be anytime and rhetoric against Muslims was very similar to Nazi rhetoric against Jews. After reveals of Cambridge Analitica and Facebook scandal we also know who installed PiS government in Poland using massive propaganda in social medias.
The problem is that the liberal opposition is also right-wing. They do not criticize PiS politics in any position except neoliberal and during the voting of liberalization the abortion law they voted against. They also all voted for official praising the Narodowe Siły Zbrojne, far-right anticommunist and antisemitic guerrilla active during WW2 in opposition to leading anti-German resistance movement which was Armija Krajowa.
Solidarność is not a normal trade union. It is rather national-conservative anticommunist movement that sometimes supports some social cases. The former leader of the union Janusz Śniadek became PiS deputy later, the present one Piotr Duda claimed that under his control the union will be apolitical. But it is more pro-PiS than it ever was. Their cooperation with neofascist movement is separated topic that should be discussed by world-wide level. International trade unions who oppose far-right in their country have nothing against other union in other country that supports far-right government and neofascist organizations. In my opinion if they support such positions they should do such things in their country not legitimize such behaviors in Poland. Continue reading “„We are a bit better organized than we used to be 4 years ago””
Насилие и общество
[В преддверии предстоящих пьянок с мордобоем и драматичными разборками мы представляем относительно старый (1997), но довольно интересный текст австрийского коммуниста Шандла. Судя по тексту, поводом была некая вспышка политического насилия и последовавшая за ним реакция общественности. Что конкретно это было, быстро выяснить нам не удалось и мы забили на это дело. Напоминает дикие дискуссии по поводу насилия во время саммита G20 этим летом в Гамбурге. Капитализм и государственные аппараты угнетения калечат неисчислимые человеческие жизни, калечат планету, но общественность больше интересует, как можно было вообще додуматься жечь автомобили и тырить смартфоны и бухло из магазинов. И вообще всё вот это вот, это всё ВАШЕ НАСИЛИЕ, мы-то демократы, значит у нас-то его нет вовсе, ща позвоню в полицию, шоб она вас всех сначала расстреляла, а потом на урановые рудники отправила… Некоторым людям можно помочь только порцией целебного насилия. Этого мнения предерживается и liberadio.]
Неоднозначные размышления по поводу распространённого недопонимания
Франц Шандл
I.
Насилие служит «решением» для конфликтов в их чистейшей, начальной и конечной форме: для открытой конфронтации. Вся история человечества с точки зрения феноменологии является началом и завершением насилия. За всеми по-настоящему важными событиями оно скрывается в виде движущей силы. Насилие, таким образом, хотя и не является мотором истории, но вполне служит самым заметным моментом реализации общественного развития.
«Всякое государство основано на насилии» (Троцкий). Актуальная (Австрийская) республика, например, является выражением австрийской революции 1918-го года, а также входа союзных войск в 1945-м году. Оба события — события полные насилия. Насилия, таким образом, признание которого предшествовало данному государственному образованию. Вне сомнений: насилия прогрессивного, если сравнивать его с тем, что оно разрушило и окончило – собственно, реакционное насилие Третьего Рейха и Габсбургской монархии. Т.е. кто признаёт это государство или хотя бы видит в нём исторический прогресс, признаёт тем самым и то насилие, которое это государство породило. Короче: одобрение республики и демократии является одобрением определённых насильственных актов.
Любая государственная власть довольно грубо сменила свою предшественницу. Как говорил Карл Реннер, которого нельзя заподозрить в чём-либо дурном: «Сегодняшнее государство является переходным явлением общественного развития». Это касается и актуальной государственности. Насилие, таким образом, всегда предшествует существованию государства и является одним из условий его существования. Даже если оно не особо бросается в глаза и не выходит из берегов, оно всегда тут. То, что разрешение данного состояния должно произойти в какой-то иной форме, едва ли реалистично. Пока мы живём в предыстории человечества, верно высказывание: «Насилие есть повивальная бабка всякого старого общества, беременного новым» (Карл Маркс). Continue reading “Насилие и общество”
Emma Goldman: “A shrewd Asiatic, this Lenin…”
[Setzen wir doch unsere Zitirerei fort. Sie ist u.A. eine Art Ablage, und wird noch in woanders – wenn sich dafür Zeit und Kraft fänden – verwurstet. Solange aber sind das hier nur ein paar Auszüge aus einer der frühesten und eindrucksvollsten Bolschewismus-Kritiken, die jemals geschrieben wurden. Das hier nimmt einem oder einer die Beschäftigung mit dem Buch nicht ab, genauso wenig befreit es von der Auseinandersetzung mit Volins “Unbekannte Revolution”, mit Bettelheims “Die Klassenkämpfe in der UdSSR, Bd. 3-4”, mit Ciligas “Im land der verwirrenden Lüge”, mit Berkmanns, Makhnos, Serges und Arschinows Erinnerungen, mit Panekoeks, Weils und Rühles Kritiken und selbstverständlich auch nicht mit Lenin und Trotzky selbst und allen Märchen, welche sich Trotz-Kisten und andere Autoritären immer noch über die Revolution in Russland erzählen. – liberadio]
Excerpts from Emma Goldman’s, “My Desillusionment in Russia”, The C. W. Daniel Company, London 1925
(S. xii) By a strange coincidence a volume of letters written during the French Revolution, and compiled by the able German anarchist publicist, Gustav Landauer, came into my hands during the most critical period of my Russian experience. I was actually reading them while hearing the Bolshevik artillery begin the bombardment of the Kronstadt rebels. Those letters gave me a most vivid insight into the events of the French Revolution. As never before they brought home to me the realization that the Bolshevik regime in Russia was, on the whole, a significant replica of what had happened in France more than a century before.
(S. xv) The Russian Revolution is a miracle in more than one respect. Among other extraordinary paradoxes it presents the phenomenon of the Marxian Social Democrats, Lenin and Trotsky, adopting Anarchist revolutionary tactics, while the Anarchists Kropotkin, Tcherkessov, Tchaikovsky are denying these tactics and falling into Marxian reasoning, which they had all their lives repudiated as “German metaphysics”. The Bolsheviki of 1903, though revolutionists, adhered to the Marxian doctrine concerning the industrialization of Russia and the historic mission of the bourgeoisie as a necessary evolutionary process before the Russian masses could come into their own. The Bolsheviki of 1917 no longer believe in the predestined function of the bourgeoisie. They have been swept forward on the waves of the Revolution to the point of view held by the Anarchists since Bakunin; namely, that once the masses become conscious of their economic power, they make their own history and need not be bound by traditions and processes of a dead past which, like secret treaties, are made at a round table and are not dictated by the life itself.
(S. xxiv) My critic further charged me with believing that “had the Russians made the Revolution a la Bakunin instead of a la Marx” the result would have been different and more satisfactory. I plead guilty to the charge. In truth, I not only believe so; I am certain of it. The Russian Revolution – more correctly, Bolshevik methods – conclusively demonstrated how a revolution should not be made. The Russian experiment has proven the fatality of a political party usurping the functions of the revolutionary people, of an omnipotent State seeking to impose its will upon the country, of a dictatorship attempting to “organize” the new life. Continue reading “Emma Goldman: “A shrewd Asiatic, this Lenin…””
ISF: Staatskapitalismus – das Trauma der Revolution
[An dieser stelle dokumentieren wir einen alten Text des ISF aus Freiburg, der in gedruckter Form kaum mehr erhältlich ist. Es schmeißen sich alle z.Z. wie verrückt an das Thema „Oktoberrevolution“ und dieser Text ist ein guter Beitrag dazu. – liberadio]
Initiative Sozialistisches Forum
l.
Was die französische Revolution für das Bürgertum, das ist die russische für die Linke: Ideal und Schreckbild zugleich. Für die einen ist sie der verwirklichte Traum von einer erfolgreichen sozialistischen Eroberung der Macht, für die anderen zeigt sich in ihr der praktisch vollzogene Verlust des Willens zur Emanzipation. Freiheit, Gleichheit, Brüderlichkeit: Das revolutionäre Rußland proklamierte gegen diese abstrakten Menschenrechte der Besitzbürger die praktischen Rechte der Produzenten: Land, Brot, Arbeit, Frieden. Und wollte auf diesem Wege die unerfüllt gebliebenen Versprechen der bürgerlichen Gesellschaft erst noch wirklich einlösen.
Wie jede bloß politische Revolution erlag auch die russische der fatalen Dialektik der Macht. Schon der Jakobinismus war genötigt, die Humanität der Parole von ,Liberté, Egalité, Fraternité’ in den Zynismus von Infanterie, Kavallerie und Artillerie zu übersetzen. Dies nicht aus purer Böswilligkeit: In Politik transformiert und als Staatlichkeit auf den Begriff gebracht, naturalisiert nicht nur das humanistische Ideal von einer natürlich gegebenen Gleichheit den konkreten Menschen zwangsläufig zum bloßen Material und Rohstoff für Herrschaft – jedes abstrakte Ideal ist die Währung für das, was in der Münze konkreter Repression in Umlauf gebracht wird. Und so haben weder die französische, noch die russische Revolution das Individuum befreit: Sie haben die Menschen vielmehr in Staatsbürger umgeformt.
In der auf die modernen ,Großen Revolutionen’ folgenden terroristischen Gleichschaltung offenbart sich die gesellschaftliche Wahrheit jeder Utopie von allgemeiner Gleichheit (egal, ob nun die auf dem Markt, die vor dem Gesetz, oder eine vor der Natur gemeint sein soll): Allgemeine Gleichheit kann immer nur gelten ,ohne Ansehen der Person’. Und wie das Ideal allgemeiner Gleichheit sich nur in Form von Gleich-Schaltung politisch verwirklichen (und staatlich garantieren) läßt, so kann aus der praktischen Realisierung der Forderung nach allgemeinen Freiheitsrechten nicht die Freiheit des einzelnen Menschen resultieren. Schon im Schicksal der Forderung nach Gewerbefreiheit zeigt sich, daß mit ihr nicht das gemeint gewesen sein kann, was sich die Massenbasis der Revolution unter ihr vorstellen mußte: Die Revolution brachte eben nicht die Freiheit vom Zwang zum Gewerbe. Vielmehr ist durch die bürgerlichen Revolutionen hindurch die kapitalistische Warenwirtschaft zum gesellschaftlich organisierten Schicksal geworden. Was als Freiheit vom Gewerbe eingeklagt wurde, erwies sich sehr schnell als der in der Folge der bürgerlichen Revolutionen institutionalisierte Zwang, überhaupt ein Gewerbe, und gleichgültig welches, ausüben zu müssen. Gesellschaftlich dechiffriert liest sich die Erklärung der Menschenrechte als die gewaltsam garantierte Verpflichtung zur kapitalistischen Produktion.
Die Revolution war liquidiert, als die Revolutionäre an die Macht kamen. Wie Robespierre und St. Just in Frankreich, so erging es Lenin und Trotzki in Rußland. Die Revolution gegen den Staat transformierte sich in eine bloße Regierungsübernahme; angetreten, Souveränität zu zerstören, konnten die Bolschewiki sich nur behaupten, indem sie Souveränität intensivierten. Unter dem historischen Zwang, die Einheit der staatlichen Gewalt erhalten, oder aber die eroberte Macht an die Weißen abgeben zu müssen, organisierte die Sowjetmacht nicht die Befreiung von der Arbeit, sondern den Arbeitszwang. Das sozialistische Ideal der gesellschaftlichen Gleichheit aller vor dem naturgegebenen Zwang, sein Leben reproduzieren zu müssen, erwies sich, zur Politik erhoben, als die Naturalisierung des Menschen zum lebendigen Behälter von Arbeitskraft. „Wer nicht arbeitet, der soll auch nicht essen“ – die sozialistische Kritik am Lotterleben und Müßiggang, am erpreßten Zinseszinsleben der parasitären Kapitalisten erwies sich im Gefolge der russischen Revolution als Fortsetzung des Kapitalismus mit anderen Mitteln. Continue reading “ISF: Staatskapitalismus – das Trauma der Revolution”
Р. Курц: Деньги и антисемитизм
Структурное безумие товаропроизводящего модерна
1. Фетишизм денег
Деньги являются вездесущим духом современности, признанным машинным маслом общества, всеохватывающей формой воспроизводства: «Money makes the world go round». Деньги также являются универсальной формой богатства, т.к. при помощи денег можно купить (предположительно) всё; они дают платёжеспособным кажущийся безграничным доступ ко всем возможностям мира и являются поэтому универсальным предметом вожделения. По всем перечисленным выше причинам идеологи современной экономической науки нахваливают деньги, как самое умное и благое изобретение в истории человечества.
Но деньги являются одновременно и образом универсального страха, и, как оборотная сторона богатства, — формулой чудовищной нищеты, произрастающей не из природных причин, но искусственно воспроизводимой обществом. Деньги кажутся жутковатой силой, т.к. являются «абстрактной вещью», равнодушной к любому материальному содержанию, к людям и природе, к чувствам и личным привязанностям. Деньги могут представлять всё и ничего, они охватывают все вещи мира и в то же время абсолютно пусты — своеобразная экономическая нирвана.
В этой общественной абстрактности денег затаился невероятный разрушительный потенциал, освобождающийся, как только она обращается против материально осязаемого мира: «Утверждать абстракции в реальности — значит разрушать реальность» (Гегель). Социальные и вещественные отношения меряются в деньгах парадоксальным образом: в своих взаимных общественных отношениях люди представляют не сами себя, а размер абстрактной общественной псевдоматерии (золото, монеты, денежные банкноты, движение электронных денег).
Маркс называл это абсурдное обстоятельство «фетишизмом» товарного производства. Собственно, деньги возникают лишь с разделением общественных функций, при котором деятельность в целях воспроизводства жизни в «процессе обмена веществ с природой» (Маркс) не организуется с самого начала рационально и коллективно, а происходит в виде раздельного частного производства для анонимных рынков. Производство, таким образом, становится общественным лишь затем, в актах обмена, чьим слепым посредником и служат деньги («универсальный товар»).
При этом деньги представляют абстрактное общее качественно совершенно различных продуктов, их так называемую стоимость. Она, в свою очередь, представляет собой ни что иное, как количество затраченной человеческой энергии. В общественной перспективе приходится абстрагироваться от тех конкретных условий, в которых происходит эта затрата, т.к. она может соотноситься лишь с количеством произведённых товаров. Будучи с самого начала нацеленной на эту абстрактную общность стоимости и формы её проявления, деятельность, называемая «работой» (затрата человеческой энергии) обретает главенство, а также включает в себя и «универсальное равнодушие» производителей к содержанию своей деятельности. Главное, что они «зарабатывают деньги». Continue reading “Р. Курц: Деньги и антисемитизм”
Об «антинемцах»
[Оказывается у нас всё ещё есть внимательные читатели и читательницы, посылающие в наш адрес проклятия и обвинения в не пойми чём. Это приятно. Им и всем прочим — этот забавный текст, которому лет, наверное десять, не меньше. Этакий отказ от позитивной коллективной идентичности, который — к ней же, по сути, и возвращается. Забавней был, наверное, только знаменитый «Антинемецкий катехизис». Но, конечно, всё равно не такой забавный как вот этот ППЦ. – liberadio]
«Антинемцы» – это, в первую очередь, этикетка, наклеиваемая на людей, которые всё ещё действуют окружающим на нервы постоянно задаваемым вопросом: как они относятся к категорическому императиву, призывающему к свержению всех условий, в которых человек является угнетённым, эксплуатируемым существом. Люди, которых так именуют, соглашаются с этим обозначением настолько, насколько им верно выражается, что они не подчиняются царящей исторической забывчивости и настаивают на том опыте, что пусть и не воплотимые на фундаменте рыночной экономики, но, по крайней мере, всё ещё сохраняемые в вирулентной форме обещания общества без принуждения безвозвратно утрачиваются, когда капитал организуется в своей «немецкой» форме. Думать и действовать «по-антинемецки», следовательно, означает защищать политические формы опосредования и репрезентации в обществе и государстве, которые основываются на разделении свободных и равных владельцев товаров с одной стороны и ориентированных на всеобщее благо граждан государства с другой против тех, кто стремится к упразднению этого разделения в авторитарном «народном государстве», субъекты которого не зависят ни от чего, кроме государственных подачек. Тот, кто не прилагает к себе этикетку «антинемца» в этом смысле, тот, по меньшей мере, недооценивает опасность, разумеется, не ограничивающуюся только лишь Германией и её гражданами, а распространённой по всему миру «Немецкой идеологии». Её историческая основа заключается в том, что на её счету не только «обычные» капиталистические эксплуатация и властные отношения, не только имманентные для капитала войны и вписанный в самую его основу антисемитизм. Oна делает возможным существование идеологии, историческим и эмпирически неопровержимым элементом которой является тот факт, что немецкая версия взаимоотношений государства и общества почти что тотально осуществила уничтожение человечества в двух мировых войнах в целом и геноцидальный антисемитизм в частности. В существовании государства Израиль проявляется практическое и эмпирическое возражение против исторической тяги к уничтожению, присущей Немецкой идеологии. Отношение к этому государству служит важным критерием тому, где именно проходит граница между немцами и «антинемцами».
Несмотря на то, что антинемецкая критика идеологии обоснована исторически, она отказывается от типичного левого стремления обратиться к истории, чтобы обнаружить там подходящее для себя политическое течение. «Антинемец» позволяет себе подчинить примату разума и исторические процессы. И в этом смысле он отбрасывает этикетку «антинемца»: он знает об иррациональности партийной и кружковой, предотвращающей свободное мышление программатике и теории. Поэтому он решительно осуждает всякую попытку создать какую бы то ни было позитивную идентичность на названии «антинемцы» – неважно, исходит она изнутри или снаружи. То, что актуально считается «антинемцами», состоит всего лишь из группы отдельных людей, которые, и об этом нельзя, да и не стоит умалчивать, разделяют определённый набор идей. Continue reading “Об «антинемцах»”
Р. Рокер: «Абсолютистские представления в социализме»
(Absolutistische Gedankengänge im Sozialismus, 1950)
I.
Наше представление о глубинных причинах сегодняшней мировой катастрофы было бы неполным, если бы мы не замечали роли, которую сыграли современный социализм и современное рабочее движение в приготовлении сегодняшней культурной трагедии. С этой точки зрения духовные устремления социалистического движения в Германии приобретают особое значение в виду его многолетнего влияния на социалистические рабочие партии Европы и Америки.
Современный социализм был, собственно говоря, только естественным продолжением великих либеральных течений мысли 17-ого и 18-ого столетий. Либерализм нанёс системе княжеского абсолютизма первый смертельный удар и перевёл общественную жизнь в другие русла. Его духовные носители, усматривавшие в наивысшей степени личной свободы рычаг всякого культурного сотворения, и хотевшие ограничить деятельность государства узкими границами, открыли этим самым человечеству новые горизонты будущего развития, которое необходимым образом должно было вести к преодолению всех властно-политических устремлений и к умелому управлению общественными делами, если бы их экономические познания развивались в той же степени, что политические и социальные. Но этого, к сожалению, не произошло.
При постоянно ускоряющемся влиянии осуществляющейся во всё более быстром темпе монополизации всех естественных и созданных общественным трудом богатств развилась новая система экономического подчинения, которая влияла на все изначальные устремления либерализма и настоящие устои политической и социальной демократии всё более роковым образом, и должна была вести по своей логике к тому новому абсолютизму, который сегодня нашёл полное и прискорбное выражение в образе тоталитарного государства. Continue reading “Р. Рокер: «Абсолютистские представления в социализме»”
16 тезисов о мировой революции
Пауль Поп
Когда я год назад писал “16 тезисов о мировой революции”, выбор названия не был лишён иронии. Но в январе 2011-го года в ходе “жасминовой революции” в Тунисе арабский мир был охвачен революционными волнениями, которые продолжаются по сей день. Пока ещё не ясно, достигнут ли перевороты в Тунисе и Египте чего-то большего, чем модернизации капитализма под руководством армии, или же силы Запада снова возьмут контроль над ситуацией в свои руки. По крайней мере, слово “революция” снова у всех на слуху, а народные массы кажутся (хотя бы на один момент) движущей силой истории. Национальное государство тоже, как кажется, не в силах остановить распространение революционной волны. Мы долго ждали революции и вот она пришла, только не к нам, да и традиционные левые не играют и в арабских странах никакой решающей роли. Объясняется это не только репрессиями арабского режима, но и крахом социализма в 20-м столетии, от которого левые до сих пор не оправились. Мы не можем сегодня больше пользоваться лозунгом “социализм или варварство”, ибо мы знаем, что социализм тоже может напрямую привести к варварству.
Когда мы задаёмся сегодня вопросом, как мы можем преодолеть капитализм и как нам следует организоваться, то нам не стоит игнорировать эти поражения. Из страха снова впасть в межфракционную грызню эта полная боли история редко является темой для сегодняшних левых. Центральное место заняли новые темы – такие как миграция, всеобщий базисный доход и политика тела. Но фактом является и то, что ни одно революционное движение, под каким флагом бы оно ни выступало, не смогло создать эмансипированную форму общества и преодолеть глобальный капитализм. В левых дебатах сегодня очень редко говорится о революции. Понятия сопротивления, субверсивности, исхода, неподчинения и перформативности любят куда больше. Конечно, в прошлом часто делали фетиш из рокового дня революции и искусственно делили жизнь на “до революции” и “после революции”. Как говорил Фридрих Энгельс, коммунизм – это движение, снимающее существующие порядки. Революция не имеет ни чётко определённого начала, ни определённого конца. Революция является как событием, так и процессом. Мне хотелось бы придерживаться этого понятия, т.к. капиталистическое устройство общества должно быть не только подточено и революционировано сопротивлением и субверсивностью, но и упразднено. Кроме того, многие люди всё ещё связывают с понятием “революция” позитивные вещи, иначе оно не использовалось бы так часто в рекламе или при смене элит (как например в “оранжевой революции” на Украине). В прошлом марксисты-ленинисты часто делали различие между политической (т.е. захватом власти пролетариатом или его партией) и социальной революцией (упразднением частной собственности на средства производства и почву). Ленинизм не мог помыслить последнего, а только первое, и всё больше становился учением о получении к власти и её удержания. Революционный переворот повседневности (семьи, воспитания детей, сексуальности, разделения труда и т.п.) почти во всех ленинистских государствах довольно быстро исчез из программ коммунистических партий, ориентировавшихся в последствии всё больше на мелкобуржуазные представления. Continue reading “16 тезисов о мировой революции”
Хорст Штовассер: «Пути из гетто – анархитское движение и Проект А» [1]
(Wege aus dem Ghetto – Die anarchistische Bewegung und das Projekt A; 1990)
Существующее вырастает из осуществления. Эрих Мюзам
Между письменным столом и уличными боями – анархистское движение в Германии
Как реагирует среднестатистический анархист, когда некто пахнущий другой стаей находит хвалебные слова для его либертарного проекта? Например, ремесленник из собрания среднего класса Христианско-демократического союза?
Он сердится и озабоченно спрашивает себя, что же он сделал не так? Но почему же? Не были ли анархисты всегда горды тем, что их идеи дружественны людям, их образ мышления прост, их образ действия прям, а их намерения позитивны? Идеи взаимопомощи, самоорганизации, прямого действия и акратии, например. Почему же, во имя всего святого, такие позитивные анархистские перлы должны приниматься на ура только анархистами? Это подозрительно, когда анархистские модели признаются и за своими границами? Кажется, что так.
Стигматизированные изоляцией на протяжение десятилетий, оглуплённые горько-сладким ядом угла обиженных маргинальных групп, поза огораживающегося всезнайки, кажется, как раз становится добродетелью находить верный курс в прямой пропорциональности отвержения «другими». И что ещё хуже: очевидно, анархисты сверх того почти полностью вытеснили те фазы своей истории и идентичности, когда они действовали со своим социальным окружением в одном ритме. Те редкие, но довольно важные моменты, в которые им удавалось выйти из теневого существования и перенести свои утопии прямо в реальную жизнь. События подобные испанской революции, аргентинским бунтам и восстанию на Украине всё ещё охотно вспоминаются, но, к сожалению, всё чаще в смысле ритуального и похожего на молитвенное колесо цитирования. Их собственный характер, их предпосылки и динамика при этом почти со стыдом замалчиваются.
Интерес к плакативному былой славы стоит зачастую выше вопроса о значении такого опыта для нашей реальности здесь и сейчас: пропаганда вместо парадигмы.
Чтобы выразить это точно: в современных анархистских кругах в наших краях как правило более популярно жаться к героическим и туманным клише, чем серьёзно (и соответственно так же нелегко) применить уроки тех воплощённых утопий к нашей сегодняшней ситуации.
Этого недостаточно – снова и снова говорить, что анархия возможна, и что 50 лет назад уже раз удалось осуществить первые, великолепные шаги в масштабах современного массового общества. Независимо от дефицитов и противоречий тех революций, нужно постоянно отваживаться на отступление, найти и вытащить на свет те банальные и не особенно захватывающие схемы нитей из-за блестящих картин. Если этого не происходит, анархистское движение становится церковью блаженных мифов и опускается до традиционного кружка в самостоятельно построенном гетто.
Эта печальная перспектива может и не испугать некоторых анархистов – тех, которые уже устроились в гетто, и которым сектантский характер их движения обещает душевный комфорт. Но всех остальных, для которых привлекательность анархистского движения состоит не в просто философских упражнений мысли или в периодических пафосно-провокативных жестах, а в призвании действительно осуществить утопию, это состояние должно тревожить.
Тех анархистов, для которых практика стоит выше жеста (к которым я отношу и себя), безусловно, стало в последние годы больше. Начиная с самокритичного анализа (как например, на интернациональных встречах в Венеции, Мельбурне, Чикаго, Франкфурте или Сеуле), с артикуляции своего дискомфорта и развития новых идей, они уже нашли путь к практике. По всему миру, с бодро нарастающей тенденцией и неустанной фантазией, они экспереминтируют с необычными идеями. Проекты и определяющие направление модели является первыми попытками идти по длинному пути.
У всех них общее одно – вон из гетто, прямиком в жизнь, анархия, которую можно потрогать прямо за дверью, понятные пути, простая доступность для каждого и каждой.
«Anarchie ist machbar, Frau Nachbar!» (Анархия осуществима, фрау соседка!) – заявлял один из тех бодро-спокойных девизов 80-годов из анархо-сцены. Верная мысль, и сказано хорошо – только: где и когда движение хоть раз показало той «фрау соседке» путь, предоставило доступ, показало модель?
2.
Поиск моделей, которые могли бы перенести столь живые анархизмы в социальную повседневность, начался даже в немецком послевоенном анархизме относительно рано. Сначала несмело, и поэтому рядом с mainstream-анархизмом с его циклическими дебатами, попытками что-то основать и акциями довольно неброско, в конце 70-х начало широко проявляться неудовольствие. Что это были в основном протагонисты того же анархизма дебатов, оснований и акций, которые почувствовали неудовольствие, стали артикулировать и претворять, должно заставить задуматься. Они все заметили, что «движение» почти 10 лет после повторного рождения как будто движется по кругу в шуме и толчее студенческого движения. Их ужаснула бесперспективность нового анархизма и они были беспомощны перед фактом, что это движение хотя и стояло крепко на двух ногах в мире плкативных политических воображаемых реальностей, но едва ли хоть одним пальцем ноги в реальном социальном мире этой страны. Уже к 80-м годам мы должны были указать в различных исследованиях нашего Центра Документации, что западно-немецкие анархисты родили «бумажного гидроцефала» – симптом бедности перспектив, когда, например, противопоставляешь более 500-ам газетам, которые они вызвали к жизни после 1945 года, несколько живых экспериментов, на которые они когда-либо отважились. В то же время симптом их изолированности, когда далее было установлено, что из этих 500 газет целых три когда-либо серьёзно пытались писать для не-анархистов, т.е. для той знаменитой «фрау соседки», для которой анархия, якобы, должна быть осуществима…
Это недовольство своим движением ни в коем случае не было гомогенным и пошло различными путями: от отчаяния, через изменение главных пунктов в соответствующей практике или создании критических теорий, до больших планов. Это не было синхронным течением, оно не вышло из одинаковых практических и теоретических результатов. Для всех них общей была попытка рассмотреть их движение под лупой без фальшивой вассальной верности и найти новые, современные формы анархизма для «здесь и сейчас». При этом почти все заметили избирательную слепоту анархистов в отношении к своим недостаткам. Где не хватало перспектив и конкретных моделей, слишком часто уравновешивалось бодрыми лозунгами и «боевой наглостью», а где не хватало практикабельных ответов на социальные проблемы, периодически возвращающиеся избирательные бои в этой республике с их краткосрочными успехами стали фетишем. Каждая бабушка, которая оттаскивала свой разваливающийся диван в сквот, воспевалась как доказательство «популярности в массах», а каждый кусочек земли, который полиция, по каким-либо соображениям, сразу же не зачищала, моментально провозглашался моделью освобождённого общества. Мне встречались молодые анархисты, серьёзно утверждавшие, что окна, которые они разбили в Дойче Банк, представляют серьёзную угроза для империализма. И со смесью грусти и растерянности я вспоминаю ту коммунарку из северо-германской деревни, которая, после пяти лет существования её анархистского проекта, гордо и с горящим взглядом рассказывала, что с ней в первый раз в магазине поздоровалась женщина из деревни. Она расценивала это как доказательство «народности» её коммуны. Continue reading “Хорст Штовассер: «Пути из гетто – анархитское движение и Проект А» [1]”