[Гельмут Тилен был социологом и агрономом, преподавал в бразильском университете Порто Алегре и в своей деятельности ориентировался на максиму Макса Хоркхаймера, согласно которой «единственное средством помочь природе — это высвобождение её кажущейся противоположности: критического разума». Лишь случайно я узнал, что этот ученик Адорно и Хоркхаймера умер ещё в августе 2020-го года. Ни у одного из немецких издательств, где он время от времени публиковался — ни слова об этом. Что ж, тогда от меня. «Освобождение. Перспективы по ту сторону модерна» и «Пустыня живёт. По ту сторону государства и капитала» были, можно, сказать моим, хоть и не совсем удачным, посвящением в Критическую Теорию. Но в виду латиноамериканского контекста она значительно отличалась от немецкой, чем я часто по незнанию попрекал местных «адорнитов». Для последних Тилен был, пожалуй, слишком анархичным, для анархистов — слишком марксистским и теоретичным, и всё это из перспективы так называемого «третьего мира» и с вылазками на территорию Теологии освобождения. В добавок ко всему этому, он страдал от типичной для немецких левых интеллектуалов хворью: он напрочь отказывался понимать в чём проблема с так называемой «критикой государства Израиль», с так называемым левым антисемитизмом, маскирующимся под радикальную, антифашистскую фразу. Логика тут простая: просто слово в слово повторяешь «фиговыми листками левого антисионизма» за Аленом Финкилькраутом, Гиладом Ацманом, Норманом Филкельстейном, Ури Авнери и Моше Цукерманом, а то и Ноамом Чомским (тоже ебанулся уже на старости лет). Они же не антисемиты, ну и ты тогда тоже. Как говорится: попробуй, найди ошибку. Не говоря уже о том, что выше обозначенные господа-товарищи сами на факты и логику не особенно напирали. А их болтовня всегда пользовалась большой популярностью у немецких левых. Так, Тилен был единственным не проживающим или преподающим в Германии или Австрии политологом / социологом, подписавшим в 2006-м «Манифест» 25-ти учёных, выступавших за «немецкую ответственность перед Палестиной», окончание «особых отношений» между ФРГ и Израилем. Господа-товарищи, опять-таки, будучи большей частью политологами, могли бы знать, что «особые отношения» – это официозная болтовня немецкого политического персонала. Тот, кто на голубом глазу ручкается с израильским политическим персоналом (исторические причины, omg!), а другой рукой неустанно подписывает соглашения о сотрудничестве то с Турцией, то с Ираном, имеет в виду не «отношения» – они предполагали бы некую взаимность, некие эффекты с обеих сторон. Тот имеет в виду только свою «особую» роль в мире. А как часто немецкие политики считали нормальным, поучать Израиль на тему отстреливаться ему от антисемитов или нет — это песня отдельная и долгая. Обо всём этом могли подписавшиеся политологи знать, на то они и политологи. Но предпочли забить и забыть. Но дело давнее. Последующее пусть говорит за себя – liberadio]
Чистая критика общества не обладает никаким преимуществом перед трансцендирующими систему экспериментами культурно-революционной практики как практикой утопии. Критика хотя и служит связующей, но только лишь частью жизни, она не отличима и не отделима полностью от жизни. Высказывание Адорно, что в неправильном нет правильной жизни сводится к критике и её попытками раскрыть тотальность в её неправде. Новая проблема, возникающая вместе с этим, была ему ясна. В последнем афоризме в «Minima Moralia» (…) он указывает на две проблематичные возможности — что критика либо приближается к своему объекту слишком близко, т.к. хочет быть конкретной, но подвергается опасности перестать быть критикой и превратиться в аффирмацию; либо, с другой стороны — чтобы остаться критикой, она настолько отдаляется от реальности, что становится абстрактной и пустой. Так что, как кажется, верная теоретическая критика неправильной жизни невозможна. Трансцендентная остаётся абстрактной, конкретная — слепа, и становится по этому конформистской.
Но абсолютизация критики является задней дверью, через которую антагонистическое общество делает её бессильной. Однажды усвоенная, она становится агентом общества для контроля над практическим импульсом изменений в критических субъектах. Она подменяет практическую разведку, исследование, применение элементов правильной жизни чисто теоретическим решением. В этой своей форме критика исключает не-идентичное. О возможностях практики она не может сказать ничего. Она помогает блокировать экспериментальную практику.
Практическая теория, другая сторона теоретической теории, признаёт первенство практических экспериментов перед анализом, который без подобных экспериментов не имел бы объекта. Она занимается вопросом практической возможности не-идентичного во своей его конкретике, который в теории остаётся заместительным понятием без конкретного содержания. Практическая теория солидарна вдвойне: как критика неизбежно негативных моментов любой практики и как аффирмация позитивных.
Вернёмся к проблеме чистой критики. Теоретическое решение не заниматься практической деятельностью, не выискивая каждый раз заново дотошно вместе с другими её возможностей, само по себе является практическим. Ибо оно подтверждает этим то, что существует — если только оно не является временным решением, которое всегда готово быть опровергнутым практикой и постоянно открыто для этого при помощи опосредования в практической теории.
В чисто теоретическом решении против всякой практики совпадают критическое обвинение неправильных условий с их аффирмацией при помощи утверждения, что они неизменимы никакой деятельностью, не утруждаясь какой-либо деятельностью или хотя бы не оставляя вопрос открытым. Таким образом утрачивается опыт, что теория сама по себе никогда не решает о возможности или невозможности практики. Практическому опыту принадлежит та привилегия, что у него есть доступ к не-идентичному. Этот опыт не может быть навёрстан теоретической критикой покуда теория извне решает, что в негативной тотальности власти и угнетения практические деятельность и теория не возможны, и сама закрывается от практического «вопроса» об иных возможностях.
Но проблема разрешим в обратом направлении. Критическая теория сама обладает практическим apriori, не утрачивая при этом ни своей сущности как критики и не превращаясь в простое протоколирование и анализ существующего, связанное с моральными обвинениями, воззваниями или отчаянием. Apriori теоретической критики служит опыт многократного страдания в реальности и спонтанного импульса упразднить тотальность этой угнетающей взаимосвязи существующих властных отношений. Она не может желать упразднения практического apriori, но она должна оставаться опосредованной с ним, чтобы оставаться критикой. Критика, таким образом, по своей собственной логике связана с обоими полюсами практики, пассивным и активным.
Как раз в исторические моменты, в которые теоретически практика кажется невозможной, критика может преодолеть свою аффрмативную трансформацию только при помощи «как будто». Она должна развиваться таким образом, как будто уже в следующий миг может возникнуть шанс освобождения, о котором теория не подозревала, который, по крайней мере, не был в достаточной мере предполагаем. Критика только тогда идентична сама с собой, когда она дважды опосредуется с практической деятельностью: со страданием и с импульсом к упразднению его причин. (…) Без воли к деятельности, которая, разумеется, не может заменить саму деятельность как практическое отрицание страдания, нет и Критической теории как его теоретического отрицания. (…)
Нет надежды без критики и, конечно же, нет никакой критики без надежды. Она — свет, который делает критику вообще возможной, в отличие от, в конечном итоге просто позитивистского, описания и анализа, без трансценденции. О размахе, роде и интенсивности критики нельзя размышлять абстрактно — как если бы она была чисто субъективным и произвольным предприятием. Напротив, критика обладает объективным моментом: реальность, как она есть, соучаствует (в ней). (…)
Следовало бы продолжить разговор Блоха с Адорно, задокументированный в дополнительном томе к собранию сочинений Блоха — дать встретиться «Принципу надежды» с «Негативной диалектикой». (…)
Христианская вера строится вокруг Страстной пятницы и Воскресения. Она подразумевает образную динамику каждого из этих моментов и их опосредования. Страстная пятница, мир негативного, греха, обращается в Воскресение, спасение к жизни в освобождённом теле. Без Страстной пятницы нет Воскресения, как результата его умелого, удавшегося снятия в добром (Aufhebung zum Guten hin). Критическая теория есть рефлексивный образ Страстной пятницы как негативной теологии. Она утверждает: действительная жизнь до сих пор — прежде всего: страдание. Поэтому теория легитимна только как критика этого страдания. Непосредственно позитивная теология есть идеология. Она утверждает: Воскресение уже произошло, по крайней мере, оно гарантировано, а страдание — уже в прошлом или «ненастоящее». (1) (…) Воскресение было бы не Воскресением, а аффирмацией и частью существующего зла — не без страдания, а без его реального упразднения. Воскресение — лишь исцеляющая трансформация реальности страдания: грешная плоть становится освобождённым телом. В этом критика как теоретическая и субверсия (а не насильственная революция) как практическая форма негативности являются моментом Воскресения, но не его целым. (…)
Судьба Критической теории после Адорно и Маркузе, в эпоху «постмодерна», показывает: против аффирмации надёжного средства нет. Пафос Адорно «опции чисто оспаривающего типа теории» (Экарт Нордхофен), т.е. упорствование в чистой критике, её не уберёг. Тотализация негативного в чистой критике неправильного целого превратилась в его аффирмацию. Поэтому конкретное отрицание обосновывается другим аспектом, из которого оно подпитывается. Этот аспект не является ни негативным, ни активно отрицающим. Ограничение чистой негативностью больше не является непреложным средством против аффирмации утопии. Но утопия может сохранить критику от её превращения посредством тотализациии чистого анализа в аффирмативную форму отчаявшейся безысходности как интеллектуальный вариант тихой капитуляции. При этом критика остаётся собой. И она охраняет утопию от идеологической функционализации. Но как предмет критики, утопия ей не уничтожается, она остаётся утопией. Утопия и критика сохраняют и поддерживают друг друга.
(Warum die Blue Jeans schwarz geworden ist. Nachrufe auf den Zeitgeist der „Postmoderne“, Berlin 1998)
Примечание: 1) Здесь Тилен, видимо, не ещё замечает, что христианство как раз и гарантирует воскресение и спасение уже произошло. Не произошло оно — совершенно верно — в иудействе. Христианство же, действительно, в сравнении с негативной теологией иудейства — впадение в идеологию. Это он поймёт позже, после знакомства с трудами Вальтера Беньямина.