Царствие грядёт

[В момент своего появления «Империя» произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Погрустневшие после развала и реинтеграции Восточного блока левые воспрянули духом — кто-то снова лестно разъяснил им кто и зачем они в этом мире. И новый класс управленцев, считающих себя левыми, а свои классовые притязания — антагонизмом Империи капитала, с восторгом бросился с головой в активизм и политиканство. Двадцать лет спустя от учения Негри и Хардта не осталось ничего, кроме академического пиздабольства псевдолевых из среднего класса. Упоминаемый в этой критической рецензии 2002-го года тезис Роберта Курца, мол, когда люди не смотрят, вещи занимаются между собой коммунизмом, долгое время был инсайдерской шуткой в школе критики идеологии, в простанародье – у «антинемцев» (мемчиков тогда ещё не было). Затем Бобби умер и его хохмы постепенно забылись, в каком-то смысле он как и Негри до конца жизни оставался кондовым ленинистом. Но в чём ему никогда нельзя было отказать — это в том, что он никогда в отличие от Негри не был антисионистом и всегда активно хуесосил антисемитов, маскирующихся под благочестивых «левых критиков Израиля», по причине чего однажды и разосрался с группой «Кризис». Но это уже совсем другая история. – liberadio]

Труд Негри и Хардта «Empire» обслуживает потребность левых в толковании мира, но мало что объясняет.

Андреас Бенль

Своей книгой «Империя» Антонио Негри и Майкл Хардт, очевидно, написали стандартный труд для движения против глобализации. Книга удовлетворяет левые потребности. В конце концов, вряд ли есть ещё столь массивные труды, претендующие на глобальную критику капитализма. Кроме того, описание Хардтом и Негри «нового мирового порядка» кажется более оригинальным, чем то, что обычно предлагается в этой области.

«Империя» воздерживается от открытого антиамериканизма и, таким образом, может восприниматься и за пределами регрессивного антиимпериализма традиционных левых. К сожалению, это уже не мелочь, учитывая обратную реакцию левых, которые доходят до некогда «антинемецкого» спектра и спонтанно интерпретируют антиамериканский и антисемитский террор исламистов как реакцию на преступления внешней политики США и вообще на страдания, которые ежедневно порождает капиталистический миропорядок. Таким образом, вопрос заключается в том, является ли энтузиазм, с которым Негри и Хардт относятся к протестам против «глобализации», просто недоразумением, или же сходство лежит на более глубоком уровне.

В «Империи» Хардт и Негри 150 лет спустя вновь обращаются к пафосу «Коммунистического манифеста». Смена парадигмы от классического империализма национальных государств к транснациональной империи, произошедшая после Второй мировой войны, заново ставит вопрос о коммунистическом снятии капитализма.

Для Хардта и Негри история национальных государств, колониализма, фашизма – всех отдельных явлений буржуазной современности – лишь преходящие этапы на пути к буквально безграничному капиталистическому обобществлению: «В отличие от империализма, Империя не создаёт территориального центра власти, не основывается на априорно фиксированных границах и барьерах. Она децентрализована и детерриториализована, это аппарат власти, который постепенно поглощает глобальное пространство во всей его полноте, включая его в свой открытый и расширяющийся горизонт. (…) Различные национальные цвета империалистической карты сливаются и перетекают в глобальную радугу Империи».

Антагонизм империи, «Множество», представляется столь же линейным. Это «вновь созданный и расширенный постмодерновый пролетариат». Количественно Множество включает в себя «почти всё человечество, которое либо интегрировано в сети капиталистической эксплуатации, либо подвержено им». В качественном отношении Множество – это всеобщий интеллект: Марксова перспектива социального знания как непосредственной производительной силы становится реальной благодаря компьютеризации производства.

Техническое развитие требует автономии и сотрудничества вместо централизации и дисциплины. По мнению Хардта и Негри, это значительно расширяет потенциал коммунистического обобществления. В конце концов, капиталистическое развитие всё больше позволяет множеству людей организовывать производство без капиталистического командования.

Хардт и Негри формулируют свою философию истории, которая не хочет быть философией истории, в явной оппозиции к любой диалектике, которая отвергается как «телеологическая». На её место приходят два методологических подхода. Первый – «критический и деконструктивный», направленный на «ниспровержение гегемониального языка и социальных структур». Это позволит выявить «онтологическую основу, предлагаемую творческой и продуктивной практикой толпы».

Теперь она должна быть основана «конструктивно, этически и политически». Таким образом, Империя и Множество в конечном счёте сталкиваются друг с другом совершенно неопосредованно. Практики пролетарской толпы действительно представляют собой Империю, но только негативно, поскольку она постоянно ломает сопротивление Множества. Под поверхностью Империи баланс неумолимо смещается к концу в сторону освобождения Множества. Continue reading

Контрреволюция против Израиля

Initiative Sozialistisches Forum

«Ситуация еврея такова, что всё, что он делает, обращается против него».

Жан-Поль Сартр, 1945

«Согласно фашистскому мышлению евреи не имею права ни оставаться там, где они есть, ни иметь возможности создать собственную нацию.

Альтернативной является уничтожение».

Теодор В. Адорно, 1950

«Сегодня больше нет антисемитов, все всего лишь понимают арабов».

Фридрих Дюрренматт, 1976

Сионизм есть ничто иное как последняя буржуазная революция современности. Теодор Герцль, чей труд по философии государства и права под названием «Еврейское государство» сделала эту революцию в 1896 году вообще мыслимой, подобно тому, как «Общественный договор» Жан-Жака Руссо в 1762-м сделал возможной французскую, а Давид Бен Гурион, израильский Ленин, являют собой ничто иное как еврейскую версию великих буржуазных революционеров вроде Максимилиана Робеспьера, Сен-Жюста и Дантона. Однако, революция, тем более буржуазная – это не детский утренник, и ценой провозглашения прав человека были гильотина и революционный террор, и, в конце концов, наполеоновские войны против феодально-абсолютистских сил, отказывавшихся принять принцип Нового времени, «Code civil», т.е. обобществление по принципу сделавшихся субъектами индивидов под надзором капиталистического суверена. Дабы гарантировать телесную неприкосновенность, необходимо было казнить короля. В 1789-м году феодальному обществу пришлось уступить место принципу «egalite, liberte и fraternite», а Карл Маркс, который без труда оклеветал это движение как прогресс в сторону «infanterie, kavallerie и artillerie», в то же время признал, что лишь так история человечества приобрела своё специфическое предназначение — разумность. Лишь революционное насилие придало (человеческому) роду отличное от зоологического предназначение. Тем самым буржуазная революция содержала в себе зерно своего совершенно «иного», коммунизма как свободной ассоциации. И в том заключалась диалектика Просвещения, что буржуазия пыталась саботировать прогресс разума за пределы капиталистического обобщения, чтобы превратить провозглашение прав человека в обычное естественное право, а тем самым в антропологию всеобщей конкуренции. Но в 1789-м году этот принцип был атакой на подчинение человека клерикальным и феодальным властям, т.е. собственно формальным началом истории человеческого рода. А всякая великая революция, заслуживающая своего имени, находит и свою контрреволюцию, свою Вендею. Вендея сионистов называется Палестиной, а аncien regime, блок из попов, крестьян и верных королю аристократов, намеревавшийся преградить якобинцам путь, зовётся сегодня PLO, «Исламский джихад», ХАМАС и Хизболла, а кроме того, чтобы заправить исламофашизм по-европейски, щепотка постмодерна, мультикультурализма и левобуржуазного пацифизма.

Несчастьем сионизма было то, что его революция могла быть только несвоевременной, но кроме того что она являет собой буржуазную революцию евреев. Не ясно, что для Израиля обладает более разрушительным эффектом. Т.к. революция сионистов произошла в то время, когда Запад уже давно не только отказался от программы Просвещения, но и в ходе всеобщего кризиса капитала 1929-го года и в форме Германии как «чёрной дыры» капиталистического обобществления радикализовался до того, что стилизировал евреев до «антирасы» и непосредственного антипринципа человечества, чтобы затем в бреду сначала дискриминировать их как воплощение «накопительского капитала», затем преследовать, и, в конце концов, убить их. В форме антисемитизма Германия отозвала прокламацию прав человека. Она сделала это ввиду антисемитизма не только как воплощения экономических, но и политических бредовых представлений: ведь антисемитизм стремился не только к экономическому благоденствию народного коллектива, но и к государству целого народа, к национальному самоопределению гомогенного в себе убийственного коллектива, т.е. к идентичности немцев как расы, как злокачественной природы. Эта попытка при помощи объявления евреев врагами не только присвоить немцам загадку капиталистической продуктивности как их изначальной собственности, т.е. одновременно поглотить и переварить причину того, что суверенная монополия на насилие функционирует, что система приказов и повиновения является столь же неоспоримой, сколь спонтанной, что готовность к жертве и, прежде всего, к убийству становится первой, воплощённой природой человека. Это и было смыслом Нюрнбергских законов: всякое условие, которое якобы определяло, что должно считаться еврейским, было одновременно с этим и попыткой сконструировать «немецкое» и воплотить его в суверене. Фашизм нацистов уничтожал евреев, дабы создать народный коллектив, т.е., в конечном итоге: снять буржуазное общество, из экономического краха которого он произошёл, в некоем подобии государства-муравейника. В этом смысле Гитлер был первым джихадистом, а мудрый наблюдатель вроде Уинстона Черчилля мог ответить на вопрос, чем является книга «Моя борьба», что она служит «новым Кораном» для немцев. Continue reading

Почему палестинцы остаются париями в арабском мире?

Джейсон Швили

Бедственное положение палестинцев уже давно стало поводом для гордости прогрессивных левых, а кровавый погром, учинённый ХАМАСом на юге Израиля, придал ему ещё большую значимость. Парадоксально, но в то время как многие левые на Западе так яростно поддерживают палестинцев, правители арабских стран, видевшие их вблизи и вложившие в них миллиарды, считают их незадачливым, неисправимым народом.

Арабские государства всегда на словах поддерживали палестинцев – в основном из уважения к глубоко антисемитской “арабской улице”, последовательно осуждая Израиль за неспособность палестинцев продвинуть свой проект. Однако все чаще арабские государства смотрят на палестинцев с нетерпением и без симпатии. В лучшем случае арабские страны рассматривают палестинцев как обузу. В худшем случае они считают их просто создателями проблем.

Устав от коррупции, междоусобиц и неуступчивости палестинцев, некоторые арабские государства решили заключить мир с Израилем, не дожидаясь разрешения израильско-палестинского конфликта, который выглядит все более недостижимым. Неизбежно, что их примеру последует ещё большее число арабских государств, когда они поймут, что палестинцев больше не стоит поддерживать ни финансово, ни морально.

Исторически сложилось так, что арабские государства заботились о палестинцах в первую очередь для того, чтобы использовать их в качестве козыря, с помощью которого можно было бы опозорить Израиль и изолировать его в международном сообществе. Именно поэтому 1,5 млн. палестинцев до сих пор живут в лагерях беженцев, созданных во время и после войны 1948 года. Арабские государства поддерживают эти лагеря и убогие условия жизни в них для того, чтобы оказать давление на Израиль с целью предоставления ему “права на возвращение”, в результате которого миллионы палестинцев наводнят еврейское государство, сводя на нет его еврейское большинство, а значит, и его существование.

В 1952 году бывший глава UNRWA сэр Александр Галлоуэй так охарактеризовал политику арабских государств в отношении палестинских беженцев: “Арабские государства не хотят решать проблему беженцев. Они хотят сохранить её как открытую болячку… как оружие против Израиля. Арабским лидерам наплевать, будут ли беженцы жить или умрут”.

Если арабские режимы не могут удержать палестинцев в лагерях, то у них есть другие способы сделать так, чтобы они не интегрировались в их общество. Например, в Ливане палестинцам запрещено работать по 39 специальностям, включая медицину, стоматологию, фармацевтику и юриспруденцию. В большинстве арабских государств палестинцы считаются иностранцами, им отказано в гражданстве и основных правах.

Арабские государства считают палестинцев отъявленными негодяями, которые создают нестабильность и даже угрожают режимам, в которых они живут. Действительно, палестинцы также имеют опыт насилия в арабских странах. Например, в Иордании в 1970-1971 гг. во время восстания “Чёрный сентябрь” палестинцы пытались свергнуть иорданское правительство. В ответ иорданцы уничтожили около 15 тыс. палестинцев и изгнали из страны Организацию освобождения Палестины (PLO), которая затем перебралась в Ливан. Continue reading

Ispe dixit: Юрий Ларин, “Евреи и антисемитизм в СССР”, 1929

Примечательная книжка большевика Юрия Ларина о еврейском вопросе оказалась не столь примечательной. Примечательной она считается потому, что, якобы, является чуть ли не единственной работой, честно обратившейся к проблематике антисемитизма в советском обществе – среди остатков буржуазии, среди городской интеллигенции, крестьянства и социалистического пролетариата, который по определению таких идеологий самостоятельно не развивает. Свои рассуждения он подкрепляет довольно интересными (для людей специально интересующихся тематикой) социологическими данными о стремительно меняющейся структуре постреволюционного общества и возникающими в нём новыми противоречиями.

Не столь примечательным это сочинение является по следующим причинам. Лариновское понимание антисемитизма как некоей особенной формы расизма интересовать нас сегодня больше не может, оно элементрано устарело. Ларин понимает, что т.н. “российский” пролетариат ещё недостаточно “зрел”, не свободен ещё от национализма и шовинизма. А согласно известным тру-доктринам (нам ещё однаджы придётся серьёзно поговорить не только о Ленине, но и о Дьёрде Лукаче, например), на девственно чистый революционный и объединённый под знамёнами научного социализма в революционной пролетарской партии субъект либо оказывают тлетворное влияние извне какие-то тёмные силы, либо родная партия провела недостаточно просветительской работы в базисе. (Именно поэтому на всякое диссидентство более развитое советское общество могло реагировать только карательной психиатрией – появление бунтарей в социалистическом обществе теория отражения, судя по всему, кроме как психическими отклонениями объянить не могла.) О “границах просвещения”, о которых говорила Критическая теория, Ларин ещё ничего не знает, но среди прочего уповает в борьбе с антисемитизмом на усиленные государственные репрессии, т.е. догадывается, что просветительская работа, логические аргументы жидоискателей особо не впечатляют. Т.е. им можно надавать государственным тапком по жопе и заставить замолчать, заставив их тем самым верить в свои теории заговора ещё более истово – иначе бы за них не наказывали. В остальном – надо просто блюсти достойную строителя коммунизма мораль в повседневной жизни: не употреблять вещества без меры, не чпокаться с малознакомыми женщинами, научиться завязывать галстук, надевать одинаковые носки, а там глядишь, и такой симптом индивидуального морального разложения как юдоедство к тебе не привяжется. Короче, что может интресного сказать нам Юрий Ларин о т.н. еврейском вопросе в раннем СССР? Да ничего интересного, в общем-то. Но попытка в целом зачётная. Дедам – респект, конечно, как говорится, какие бы они ни были. Других у нас с вами нет.

Следующая, четвёртая линия мероприятий, подрывающая корни под распространением антисемитских настроений — это борьба против извращений практики советских органов в национальной области, иногда имеющих место. Притом извращения эти бывают двоякого типа. Один — из чрезмерного усердия создают такие привилегии для непролетарских слоёв еврейского населения, которые дают затем обильную пищу антисемитским настроениям и вообще недопустимы. Правда, извращения этого рода не так часты, но всё же бывают. Укажу, например, на изумительное разрешение ввоза мацы из-за границы для еврейской религиозной общины Москвы, данное кёнигсбергским торговым консульством СССР на пасху 1929 г. Маца (религиозный еврейский хлеб) была привезена в Москву и раздавалась перед пасхой бесплатно в московских синагогах всем верующим евреям бесплатно — в то самое время, как для всего населения только что введены были заборные книжки, ограничившие потребление хлеба и муки. Факт этот вызвал изумление во всей партийной организации Москвы и справедливое негодование широких слоёв, нашедшее тогда же себе отражение в московской печати.

Извращения второго рода, встречающиеся чаще, выражаются в непредоставлении трудящейся части еврейского населения фактического пользования теми правами, которые неоспоримо принадлежат её по советской конституции. Сюда относится невыделение населёнными преимущественно евреями групп деревень, местечек, городов и обособленных районов крупных городов в национальные еврейские советы. Таких местечек и городов много, например, на Украине. По конституции, каждая народность, составляющая в каком-либо пункте большинство населения, имеет право на образование там национального совета (с обеспечением свободы родного языка национальным меньшинствам данного пункта). Невыполение этого в ряде случаев для евреев создаёт у окрестного населения взгляд на еврейских трудящихся как на не вполне полноправных граждан, как на граждан второго разряда (раз к ним не применяются общие постановления конституции). В объяснение такой практики иногда указывают, что неудобно, например, организовать в Бердичеве городской совет и городские учреждения на еврейском языке, ибо тот же Бердичев одновременно служит окружным центром для большого количества крестьян украинской национальности.

Continue reading

Разрушение государства посредством марксизма-аньолизма. Йоханес Аньоли в беседе с Йоахимом Бруном

идывоевале! Один, Йоханнес Аньоли (22.2.1925 — 4.5.2003) сопляком призвался в итальянскую армию и воевал на стороне фашистов против югославских партизан, пока не попал в плен и не остался жить в ФРГ; другой, Йоахим Брун (30.1.1955 – 28.2.2019), будучи юным маоистом, призвался в бундесвер и до конца жизни хранил удостоверение водителя танка на случай революции. А потом, спустя десятилетия, они встретились и по-дедовски, хихикая, перетёрли о практически всём на свете: о философии, марксизме, рабочей автономии, о боге и, конечно, о социальной революции и коммунизме. Оба деда, я должен признаться, значат для меня много. Именно поэтому именно этот разговор, именно сейчас. Лично знаком я был только с Бруном, но из нашего поверхностного знакомства ничего стоящего не развилось, о чём я жалею, но мне кажется, что виной тому не мой, а «чей-то ещё» говённый характер. Как бы там ни было, дидывоевале, придётся и нам. – liberadio]

Йоахим Брун (Б.): Ленин как-то ответил на вопрос, чем должны заниматься революционеры в нереволюционные времена, мол, им необходимо упражняться в «терпении и теории». Ты же, напротив, сказал, что необходимы терпение и ирония. Не является ли это методом, пусть и в определённых рамках, приспособиться? Как получается, что ты, с одной стороны, омытый всеми водами диалектики враг государства, а, с другой стороны, тебя обхаживают все — от фонда им. Ханнса Зайделя Христианско-Социального Союза вплоть до Вальтера Момпера, настолько, что журнал «Штерн» выставил тебя на обложке выпуска, посвящённого двадцатилетию 68-го года, придворным шутом революции? Ирония возобладала над теорией? Вот так ты устроился?

Йоханнес Аньоли (А.): Почему бы и нет? То, что революционер всегда и повсюду должен ходить с угрюмой мордой, это — застарелая центарльноевропейская традиция, совершенно неподходящая к тому образу, которому должен соответствовать аутентичный революционер. Не обязательно быть иезуитом, якобинцем или большевиком просто потому, что ты собираешься разрушить государство. Настоящий революционер должен всегда сохранять какой-то остаток иронии и самоиронии. Коммунизм важен, но и оссобуко не помешает. То, что я знаком с широким спектром людей, от фонда им. Ганса Зайделя до Момпера, мне не мешает. Контакт с фондом произошёл после приглашения — и это был первый и последний раз, когда мне там были рады; а Вальтер Момпер посещал мои семинары и затем, что вполне относится к человеческой свободе, сделал из моих рассуждений неверные выводы.

Б.: Левым сейчас нужно выступить против нацоналистической склонности немцев к морализаторству и запрета курения. В конце концов, коммунизм — это не о воплощении прекрасного, истинного, хорошего принципа, а об оссобуко для всех. Но меня интересует ирония. Нея является ли она юморным вариантом скепсиса? Я помню, Эккехард Крипендорф (немецкий либертарный политолог, 1934-2018 гг. – liberadio) как-то поздравил тебя в газете «taz» словами: «Аньолисту стукнуло 60». Что ты будешь делать, если встанет вопрос об организации? Ты организуем?

А.: Нет, я не организуем. А в «taz», в общем-то, должно было ещё стоять — и если не стояло, то я это сейчас восполню, что в тот момент, когда марксизм-аньолизм, который я представляю, станет программой какой-либо группы, я тут же, так сказать, выйду из своей собственной теории. Что касается организации, то я, странным образом, всё-таки кое-что создал или помог создать: «Ноябрьское общество» и «Республиканский клуб» (организации, входившие в конце 1960-х в т.н. «Внепарламентскую оппозицию» – liberadio) в Берлине. Все остальные организации, в которых я состоял, всегда выгоняли меня через два-три года.

Б.: Ты даже в СДПГ был самоироничным членом?

А.: Да, и через три или четыре года меня снова исключили. Вступил я в 1957-м году, а в 1961-м я снова был свободен.

Б.: Как ты вообще додумался до того, чтобы стать социал-демократом?

А.: Это было нетрудно. На выборах в Бундестаг в 1957-м Аденауэр получил абсолютное большинство. А мы сидели в Тюбингене и считали, что нужно что-то предпринять против превосходящих сил ХДСГ. Так, в 1957-м я вступил с СДПГ, в 1958-м начались дискуссии о Годесбергской программе, а затем я стал членом рабочей группы в Тюбингене, целью которой была разработка антипрограммы. Тогда мы работали вместе с ССНС, существовал альянс СДПГ-ССНС. В этой группе состояла и ассистентка Эрнста Блоха, переехавшая вместе с ним из Лейпцига в Тюбинген. Мы подали наш проект программы на Годесбергском съезде партии — вместе со всеми другими проектами, включая проект программы Вольфганга Абендрота из г. Марбурга. Я, кстати, был делегатом на съезде в Годесберге. (…)

Б.: …Касательно берлинской дискуссии о правах человека у меня возникло ощущение, что ты охотно отклоняешься о твоей «основной линии». Ты сформулировал её в статье «От критики политологии к критике политики», но часто занимаешь двойственную позицию, когда ты, с одной стороны, нахлобучиваешь политологам критику политики, а с другой стороны, возражаешь как политолог тем, кто занимается критикой политики, и читаешь им лекции о наследии буржуазного Просвещения.

А.: Совершенно верно. Потому что я, в любом случае, считаю непродуктивным, когда в споре с консерватором, социал-демократом или любым другим представителем буржуазного государства аргументируют фундаменталистски. Я, скорее, придерживаюсь мнения, что необходимо сражаться оружием противника. Паушальное, категорическое, чуть ли не категориальное отрицание может помочь выйти победителем из диспута, но делу это не поможет.

Б.: Ирония как разрушение консенсуса изнутри, т.е. имманентная критика?

А.: Нет, не имманентная, а изнутри, это кое-что другое. Имманентная критика означает, что ты за систему.

Б.: Нет, имманентная в смысле Критической теории, т.е. когда нужно предположить, что в объекте содержится некий остаток объективного разума, и предположить это в виду самозащиты, как уверенность в некоем общем, которое должно защищать критика от патологии, от превращения в кверулянта. Но предполагать обладание объективной разумностью за капиталом и его государством, как это делают марксисты — это проекция, идеология…

А.: Это — противоречия… Continue reading

Лео Лёвенталь: «Индивид и террор», 1949

[Лео Лёвенталь (1900 — 1993) — один из незаслуженно забытых представителей так называемой Критической теории, занимался исследованием массовой коммуникации, в том числе в фашистской агитации, и социологией литературы. Несмотря на то, что Раушнинг и Беттельгейм, которых Лёвенталь тут цитирует, дабы придать какую-то социологическую фактуру своим тезисам, современной исторической наукой достоверными источниками не признаются, высказанные им в этом коротком эссе тезисы кажутся мне чрезвычайно актуальными и достойными внимания. – liberadio]

Существует распространённое мнение, что фашистский террор является преходящей исторической фазой, которая, к счастью, уже позади. Я не могу присоединиться к этому мнению, поскольку рассматриваю террор как глубоко укоренившийся в динамике современной цивилизации и, в особенности, научной организации. Нежелание досконально изучить феномен террора во всех его аспектах само по себе служит одним из неприметных симптомов террора. Несомненно, для тех, кто живёт в условиях террора, практически невозможно размышлять о нём и тем самым расширить свои познания о нём. Тем не менее, это едва ли является достаточным объяснением удивительной сдержанности, если не отрицания, которыми столь ценящий факты западный мир отвечает на тоталитарный террор. Хотя ему всегда были доступны надёжные источники, Запад мгновенно закрыл глаза на проявления фашистского террора, пока ему не пришлось обратить внимание на раскрытые в Освенциме, Бухенвальде, Берген-Бельзене и Дахау преступления. Западный мир и по сей день (1946 г.) избегает фактов о том терроре, который последовал за окончанием войны. Распространённому в подвергшихся террору странах и служащему самосохранению оцепенению в так называемом «свободном мире» соответствует психическое вытеснение — неосознанное бегство от правды.

Современная система террора означает атомизацию индивида. Мысль о последствиях и воздействиях телесных истязаний наполняет нас отвращением; не менее ужасающе их значение для психики. Задействованное террором расчеловечивание заключается, в первую очередь, в тотальной интеграции населения в парализующие межчеловеческую коммуникацию коллективы — несмотря или, как раз, как следствие самого громоздкого коммуникационного аппарата, воздействию которого люди отныне подвержены. В условиях террора индивид никогда не один и всегда одинок. Он окостеневает и отупевает не только в отношениях со своими ближними, но по отношению к самому себе. Страх воспрещает ему спонтанные эмоциональное и мыслительные реакции. Сам акт мышления становится глупостью: он опасен для жизни. Было бы глупо не быть глупым, и как следствие этого всеобщее оглупление охватывает запуганное население. Люди впадают в ступор, напоминающий состояние моральной комы. Основными чертами террора я вижу следующее:

1. Непосредственность и всемогущество

Одной из основных функций террора является уничтожение любого рационального соотношения между правительственными решениями и личной судьбой. Характерные для начальной стадии тоталитарного террора массовые аресты, смешение в концентрационных лагерях по самым разнообразным причинам людей самого разнообразного происхождения, убеждений и религии служит стиранию личных различий и претензий к властному аппарату. Качественного различия, обычно создающегося между приговорёнными заключёнными и остальным населением, не существует между жертвами террора в концлагерях и людьми снаружи. Принцип выборки при массовых арестах, кажущийся столь иррациональным, основывается на террористическом расчёте. Вопрос индивидуальной цены является столь же неважным, насколько безнадёжной является надежда на временно ограниченное наказание.

Концентрационные лагеря куда более репрезентативны в отношении к составу населения по составу своих заключённых, чем традиционные тюрьмы. Этот факт подтверждается ещё и тем обстоятельством, что заключённые концлагеря полежат надзору не небольшой группы специализированных служащих, а определённым отрядам тайной полиции, которая одновременно угнетает и всё население целиком.

Это уничтожение причинно-следственной связи между отдельным поступком и возникающими из-за него последствиями для индивида является одной из основных целей современного террора, собственно: Continue reading

Юлиус Эвола, “Маркузе правых” (2006)

[Достал немного старья проветрить. – liberadio]
Во времена экономической рецессии и усиливающейся репрессивности общества индивид часто ищет убежища в тайных учениях, в эзотерических таинствах, а не в организации общественного отпора кризису. Книжные магазины наполняются соответствующей литературой. Неоднозначное философское наследие барона Юлиуса Эволы можно считать классикой жанра, хотя его учение предполагает и воздействие на внешний мир. Книги его издаются на многих языках и находят признание среди читателей нового поколения. Труды Эволы пользуются популярностью среди приверженцев антигуманистского течения антропософии, наивных адептов эзотерики и в gothic/dark-wave сцене, где зачастую (но, разумеется, не всегда) правоэкстремальные и антигуманистские послания подаются в эстетически амбициозной музыкальной и культурной форме. Был ли барон Юлиус Эвола последним и легендарным учителем вечной мудрости или его эзотерическое учение является ядом для умов? В нижеследующем мы кратко рассмотрим его жизненный путь и займёмся разбором его, безусловно, интересной, мысли.
Итак, Эвола родился в Риме в 1898 году в семье аристократов. С малолетства, по собственному свидетельству, он испытывал отвращение к окружающему его меркантильному миру, что привело его впоследствии, с одной стороны, к восточной философии, эзотерике, а с другой стороны, к кругам дадаистов. Плодами того времени являются картины, стихи и теоретические тексты о новом авангардном направлении в искусстве. Одна из его картин выставляется в Национальной галерее современного искусства в Риме. Он вращается в анархистских и нигилистских кругах. Эти два влияния оказываются впоследствии очень важны для его становления: в конце концов, Эвола вырабатывает свою доктрину “абсолютного Я”, Традиции, Консервативной революции, переняв от анархистов их нигилистское отрицалово как негативную программу, а от эзотерических учений – трансцендентальную и традиционалистскую доктрину как позитивную программу. Эвола испытывает влияние многих традиционалистских мыслителей, таких как Рене Генон, Шпенглер, Юнгер и пр., а также эго-философов Ницше и Штирнера. Однако Эвола радикально рвёт с их декадентскими заигрываниями с антимодерновой мыслью и движется дальше, к ортодоксально-неортодоксальному видению истории. Первую мировую войну Эвола переживает как офицер артиллерии. К середине двадцатых годов Эвола развивает активную деятельность, пишет книги, где занимается изучением и трактовкой древних учений, практик и легенд. Вокруг него собирается кружок последователей, Группа УР. Барон предпринимает попытки приблизиться к итальянскому и немецкому фашизмам, видя в них своих ближайших союзников: он симпатизирует их иерархичности, “фюрерскому принципу”, агрессивной и воинственной антисовременности. Надо сказать, что хотя Муссолини и симпатизировал его философской мысли, были между доктринами и разногласия, осложнявшие работу Эволы в Италии. Например, Эволе очень не нравился компромисс между фашизмом и Ватиканом: он с презрением относился к христианству как к неполноценной доктрине, а фашисты не могли отказаться от этого альянса, поэтому и отказались от вербального радикализма антихристианства. Также он критиковал чрезмерный национализм консерваторов, граничащий с биологизмом. Свою критику фашизма он изложит после окончания второй мировой войны, в книге “Критика фашизма справа”. С 1928 года он работает совместно с Ж. Боттаи над изданием журнала “Фашистская критика”, пишет прагматически обоснованные статьи для немецких эзотерических изданий, читает в Германии лекции и принимается в консервативные философские кружки, такие как “Клуб господ”. Хотя дистанция между элитарным аристократом и массовым движением фашизма остаётся, Эвола постепенно получает признание и заводит знакомства с европейскими “светилами” фашизма и традиционализма от Франции до Румынии. В СС, например, он усматривал продолжение духовного рыцарства и основание воинско-духовного возрождения Европы. Благодарное СС приглашает его ближе к концу войны поработать в венских архивах, где Эвола попадает под бомбёжку и остаётся парализованным до конца жизни. Но барон продолжает свою деятельность и продолжает писать политические и чисто теоретические книги, которые были на ура восприняты воинственными неоправыми Италии как руководство к действию.
В 1951 г. против Эволы как против апологета и вдохновителя фашизма было возбуждено уголовное дело в связи с праворадикальной террористической группировкой FAR . Он был оправдан. В 1968 г. прокатившаяся по Европе волна молодёжных бунтов против буржуазного мира вызвала снова интерес к его концепции, что и принесло ему славу “Маркузе правых”. Его труды до сих пор имеют огромное значение для так называемых “новых правых”, как, например, их вдохновителя Алена де Бенуа, для итальянских “постфашистов” Alleanza Nationale, неофашистов Forza Nueva, для германской “новой правой” газеты Junge Freiheit , для активистов праворадикального “think tank” Thule Seminar, для небезызвестного Александра Дугина.

Continue reading

Theodor W. Adorno: Opinion Delusion Society (1961)

[Taken from “Critical Models: Interventions and Catchwords”, Translated by Henry W. Pickford, Introduction by Lydia Goehr, Columbia University Press, New York, 2005. I just leave it here for the improbable case someone will need it in a disputation against some conspiracy theorists. – liberadio]

Despite its several meanings, the concept of public opinion is widely accepted in a positive sense. Derived from the philosophical tradition since Plato, the concept of opinion in general is neutral, value-free, in so far as opinions can be either right or wrong. Opposed to both these concepts of opinion is the notion of pathogenic, deviant, delusional opinions, often associated with the concept of prejudice. According to this simple dichotomy there is, on the one hand, something like healthy, normal opinion and, on the other, opinion of an extreme, eccentric, bizarre nature. In the United States, for instance, the views of fascistic splinter groups are said to belong to the lunatic fringe, an insane periphery of society. Their pamphlets, whose body of ideas also includes ritual murders and The Protocols of the Elders of Zion despite their having been conclusively disproved, are considered “farcical.” Indeed, in such products one can scarcely overlook an element of madness, which nevertheless is quite likely the very ferment of their effect. Yet precisely that should make one suspicious of an inference habitually drawn from the widely held idea: namely, that in the majority the normal opinion necessarily prevails over the delusional one. The naive liberal reader of the Berliner Tageblatt between the wars thought no differently when he imagined the world to be one of common sense that, although troubled by rabid extremists on the right and the left, nonetheless must be right in the end. So great was the trust in normal opinion versus the idée fixe that many elderly gentlemen continued to believe their favorite paper long after it had been forced into line by the National Socialists who, cleverly enough, retained only the paper’s original masthead. What those subscribers experienced when their prudence toppled over night into helpless folly as soon as things no longer followed the approved rules of the game should have made them critically examine the naive view of opinion as such, which depicts a peaceful and separate juxtaposition of normal and abnormal opinion. Not only is the assumption that the normal is true and the deviant is false itself extremely dubious but so is the very glorification of mere opinion, namely, of the prevailing one that cannot conceive of the true as being anything other than what everyone thinks. Rather, so-called pathological opinion, the deformations due to prejudice, superstition, rumor, and collective delusion that permeate history, particularly the history of mass movements, cannot at all be separated from the concept of opinion per se. It would be difficult to decide a priori what to ascribe to one kind of opinion and what to the other; history also admits the possibility that in the course of time hopelessly isolated and impotent views may gain predominance, either by being verified as reasonable or in spite of their absurdity. Above and beyond that, however, pathological opinion, the deformed and lunatic aspects within collective ideas, arises within the dynamic of the concept of opinion itself, in which inheres the real dynamic of society, a dynamic that produces such opinions, false consciousness, necessarily. If resistance to that dynamic is not to be condemned at the outset to harmlessness and helplessness, then the tendency toward pathological opinion must be derived from normal opinion.

Opinion is the positing, no matter how qualified, of a subjective consciousness restricted in its truth content. The form of such an opinion may actually be innocuous. If someone says that in his opinion the new faculty building is seven stories high, then that can mean that he heard it from someone else but does not know exactly. Yet the sense is completely different when someone says that at all events in his opinion the Jews are an inferior race of vermin, as in Sartre’s instructive example of Uncle Armand, who feels special because he detests the English. Here the “in my opinion” does not qualify the hypothetical judgment, but underscores it. By proclaiming his opinion—unsound, unsubstantiated by experience, conclusive without any deliberation—to be his own, though he may appear to qualify it, simply by relating the opinion to himself as subject he in fact lends it an authority: that of a profession of faith. What comes across is that he stands behind his statement with heart and soul; he supposedly has the courage to say what is unpopular but in truth all too popular. Conversely, when confronted with a convincing and well- grounded judgment that nevertheless is discomfiting and cannot be refuted, there is an all too prevalent tendency to disqualify it by declaring it to be mere opinion. A lecture on the hundredth anniversary of Schopenhauer’s death a presented evidence that the difference between Schopenhauer and Hegel is not so absolute as Schopenhauer’s own invectives would indicate and that both thinkers unwittingly converge in the emphatic concept of the negativity of existence. A newspaper reporter, who may have known nothing about Hegel other than that Schopenhauer reviled him, qualified his account of the lecturer’s thesis with the addendum “in his view,” thus giving himself an air of superiority over thoughts he in fact could hardly follow, let alone evaluate. The opinion was the reporter’s, not the lecturer’s: the latter had recognized something. Yet, whereas he suspected the lecturer of mere opinion, the reporter himself had for his own benefit already obeyed a mechanism that foists opinion—namely, his own unauthoritative one—on his readers as a criterion of truth and thereby virtually abolishes the latter. Continue reading

Эрнст Нолте: «Фашистские движения 20-ого столетия. Франция»

[И ещё старья вам. Да-с, было и такое, в общеобразовательных целях. Снова с yaroslavl.antifa.net. Вот Нольте кто-то догадался заархивировать, а Штернхеля, на ту же тему французского фашизма и профсоюзого движения, нет. Пойди пойми… – liberadio]

Консервативные партии или тенденции существовали во второй половине 19-ого столетия во всех государствах Европы, и многие из них могли переплюнуть правительства конституционных или даже абсолютных монархий в энергичности их выступления за традиции и против революции. Но только во Франции могла возникнуть группа, исполненная радикальнейшей вражды к государственной форме, т.к. казалось, что эта форма государства представляла собою переворот и готовила путь для его самого радикального проявления, ибо только во Франции была демократическая республика. Эта принципиальная вражда должна была принять форму ройализма, т.к. во Франции существовала только одна традиция, не происходившая от Французской Революции, собственно монархистская. Одновременно она должна была быть нео-ройалистской, если не хотела с самого начала оказаться на стороне проигравших. Поэтому она должна была впитать элементы революционной традиции и, следовательно, понимать монархию не легитимно, но функционально, церковь – не как сакральный, а как организационно-технический инструмент. Затем она должна была, как минимум, стремиться к взаимопониманию с самой молодой общественной силой, с рабочими, и одновременно развивать такую организацию и технику нападения, которые давали бы ей шанс на успешное применение насилия. Все эти признаки подходят «Action Francaise». Эта группа была основана в 1899 Генри Важо и Морисом Пуйо в бурях дрейфусской аферы. Эта группа вскоре попала под влияние Шарля Маурра. Она развила до начала войны связную доктрину, бывшую радикально-консервативной и именно поэтому революционной. Она создала в виде «Camelots du Roi» боевые отряды, которые смогли добиться насилием победы в схватках в Латинском Квартале. Группа создала партийную школу и партийное издательство и располагала с 1908 года, ежедневной газетой, пользовавшейся самым дерзким и беспардонным языком из всех печатных органов Франции. Эта группа искала сближения с революционным синдикализмом и нашла его, увлекая одно время за собой не кого-нибудь, а самого Жоржа Сореля. Тем самым она заняла в разноплановой игре политических сил Франции позицию, которую невозможно ни с чем спутать; и если можно было сказать, что и такие явления, как бонапартизм или болангизм, объединили в себе консервативные и революционные черты, то она всё же отчётливо отличалась от них фанатизмом, с которым она обвиняла «протестантов, евреев, масонов, метеков» во всех грехах и видела в перевороте не столько путь к восстановлению, но к основанию заново освобождённой от опасностей традиции.

То, что Аксион Франсез перед первой Мировой войной предвосхитила определённым образом фашизм и не только идеологически, ничем не подтверждается лучше, как фактом, что из всех многочисленных конструкций, которые французские левые называли фашистскими, некоторые важнейшие вышли из Аксион Франсез как из матрицы, и что они могли переплюнуть своё происхождение лишь в определённых внешних проявлениях, а в реальной действенности оставались всегда позади. Это касается в первую очередь “Faisceau des combattants et des producteurs” (Союз солдат и рабочих) Жоржа Валуа, который зачастую рассматривается как «первая фашистская группировка Франции». Continue reading

Характер фашизма и история с точки зрения буржуазии

[Искал вообще-то свой старинный перевод такого кошерного исследователя фашизма как Цеев Штерхель, ибо умер дяденька на днях. Текста о феерическом французском фашизме не нашёл, зато на заархивированном сайте yaroslavl.antifa.net нашёл вот это. Не согласен с попытками приуменьшить роль антисемитизма у нацистов, но бордигисты такие бордигисты, что с них взять? – liberadio]

 

«Социальный вопрос – это проблема не тарифных договоров, но проблема воспитания

и муштры», Лей, председатель Германского трудового фронта;

«Столь выгодной и замечательной возможности для
развития настоящего предпринимательства непредставлялось
за все последние десятилетия», национал-социалистский
министр экономики Вальтер Функ в феврале 1938 г.

Характер фашизма, который умело связал капиталистческо-индустриальную современность с реакционным мракобесием идеологии «крови и почвы», также укорачивается и лишается своего действительного классового характера в буржуазном представлении, как и многие другие события. Фашистский миф о нации, сплотившейся за Гитлером и располагавшей лишь немногими мужчинами, пытавшимися организовать «восстание совести», должен, также ввиду отсутствия альтернатив, примирять с буржуазной политикой, которая сегодня решительней, чем когда-либо, делает вид, что прошлое нацистской диктатуры было для неё уроком. Тоталитаризм экстремистской середины, уравнивающий фашизм и социализм, должен поучать нас, что «свободная рыночная экономика» и «буржуазная демократия» представляют собой наилучшую систему, которая только возможна, и что «нам» ещё никогда не было так хорошо. То, что так же и демократический капитализм означает эксплуатацию, отчуждение, контроль, войну, репрессию и демонтаж социальной системы, это мы, однако, переживаем ежедневно. Но демократический тоталитаризм, несущий чушь о «конце истории», пытается продемонстрировать нам безальтернативность капитализма и должен по логике наименьшего зла сделать демократический капитализм приемлемым.

Поэтому так важно, наперекор всей исторической лжи буржуазии, выявить настоящий (классовый) характер фашизма. Буржуазные историки и политики имеют обыкновение представлять нам фашизм и его преступления как нечто «необъяснимое» и «иррациональное», что было порождено мозгами нескольких несчастных «глупцов» вроде Гитлера. Это представляется так, будто Германия была использована «сумасшедшим вождём» собственных целях. Вместо того, чтобы говорить о германском империализме, буржуазный историк рассуждает о «Гитлере» или о «немцах». При этом Гитлер – лишь один из представителей германского империализма, вторая мировая война и антисемитизм всё же не были порождениями его мозга. Так же зачастую речь ведётся о фашистской, а не об империалистской агрессии. После 1946 года политика союзников была отмечена тем, что на немецкий народ была взвалена коллективная виновность в фашизме. Он (народ) должен был быть наказан за «своего» диктатора, а не немецкие концерны, оказывавшие NSDAP широкомасштабную поддержку и наживавшиеся на её политике (тут не могут обмануть даже роспуск IG Farben и обвинение некоторых фабрикантов в нюрнбергских процессах).

Такие схемы объяснения как «один народ, одна империя, один сумасшедший» не помогают нам и ничего не объясняют. Они сводят всё к персоне Гитлера и сохраняют, таким образом, миф нацистов о «великом вожде». А что неизвестно, того ни объяснить, ни бороться с ним нельзя. По нашему мнению, для нас должно быть важно не понимание Аушвица (Освенцима), но понимание того, как это могло случиться. Только это понимание поможет нам предотвратить подобные преступления в будущем. Continue reading