[В момент своего появления «Империя» произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Погрустневшие после развала и реинтеграции Восточного блока левые воспрянули духом — кто-то снова лестно разъяснил им кто и зачем они в этом мире. И новый класс управленцев, считающих себя левыми, а свои классовые притязания — антагонизмом Империи капитала, с восторгом бросился с головой в активизм и политиканство. Двадцать лет спустя от учения Негри и Хардта не осталось ничего, кроме академического пиздабольства псевдолевых из среднего класса. Упоминаемый в этой критической рецензии 2002-го года тезис Роберта Курца, мол, когда люди не смотрят, вещи занимаются между собой коммунизмом, долгое время был инсайдерской шуткой в школе критики идеологии, в простанародье – у «антинемцев» (мемчиков тогда ещё не было). Затем Бобби умер и его хохмы постепенно забылись, в каком-то смысле он как и Негри до конца жизни оставался кондовым ленинистом. Но в чём ему никогда нельзя было отказать — это в том, что он никогда в отличие от Негри не был антисионистом и всегда активно хуесосил антисемитов, маскирующихся под благочестивых «левых критиков Израиля», по причине чего однажды и разосрался с группой «Кризис». Но это уже совсем другая история. – liberadio]
Труд Негри и Хардта «Empire» обслуживает потребность левых в толковании мира, но мало что объясняет.
Андреас Бенль
Своей книгой «Империя» Антонио Негри и Майкл Хардт, очевидно, написали стандартный труд для движения против глобализации. Книга удовлетворяет левые потребности. В конце концов, вряд ли есть ещё столь массивные труды, претендующие на глобальную критику капитализма. Кроме того, описание Хардтом и Негри «нового мирового порядка» кажется более оригинальным, чем то, что обычно предлагается в этой области.
«Империя» воздерживается от открытого антиамериканизма и, таким образом, может восприниматься и за пределами регрессивного антиимпериализма традиционных левых. К сожалению, это уже не мелочь, учитывая обратную реакцию левых, которые доходят до некогда «антинемецкого» спектра и спонтанно интерпретируют антиамериканский и антисемитский террор исламистов как реакцию на преступления внешней политики США и вообще на страдания, которые ежедневно порождает капиталистический миропорядок. Таким образом, вопрос заключается в том, является ли энтузиазм, с которым Негри и Хардт относятся к протестам против «глобализации», просто недоразумением, или же сходство лежит на более глубоком уровне.
В «Империи» Хардт и Негри 150 лет спустя вновь обращаются к пафосу «Коммунистического манифеста». Смена парадигмы от классического империализма национальных государств к транснациональной империи, произошедшая после Второй мировой войны, заново ставит вопрос о коммунистическом снятии капитализма.
Для Хардта и Негри история национальных государств, колониализма, фашизма – всех отдельных явлений буржуазной современности – лишь преходящие этапы на пути к буквально безграничному капиталистическому обобществлению: «В отличие от империализма, Империя не создаёт территориального центра власти, не основывается на априорно фиксированных границах и барьерах. Она децентрализована и детерриториализована, это аппарат власти, который постепенно поглощает глобальное пространство во всей его полноте, включая его в свой открытый и расширяющийся горизонт. (…) Различные национальные цвета империалистической карты сливаются и перетекают в глобальную радугу Империи».
Антагонизм империи, «Множество», представляется столь же линейным. Это «вновь созданный и расширенный постмодерновый пролетариат». Количественно Множество включает в себя «почти всё человечество, которое либо интегрировано в сети капиталистической эксплуатации, либо подвержено им». В качественном отношении Множество – это всеобщий интеллект: Марксова перспектива социального знания как непосредственной производительной силы становится реальной благодаря компьютеризации производства.
Техническое развитие требует автономии и сотрудничества вместо централизации и дисциплины. По мнению Хардта и Негри, это значительно расширяет потенциал коммунистического обобществления. В конце концов, капиталистическое развитие всё больше позволяет множеству людей организовывать производство без капиталистического командования.
Хардт и Негри формулируют свою философию истории, которая не хочет быть философией истории, в явной оппозиции к любой диалектике, которая отвергается как «телеологическая». На её место приходят два методологических подхода. Первый – «критический и деконструктивный», направленный на «ниспровержение гегемониального языка и социальных структур». Это позволит выявить «онтологическую основу, предлагаемую творческой и продуктивной практикой толпы».
Теперь она должна быть основана «конструктивно, этически и политически». Таким образом, Империя и Множество в конечном счёте сталкиваются друг с другом совершенно неопосредованно. Практики пролетарской толпы действительно представляют собой Империю, но только негативно, поскольку она постоянно ломает сопротивление Множества. Под поверхностью Империи баланс неумолимо смещается к концу в сторону освобождения Множества.
Подобно тому, как релятивизация границ национальных государств уже интерпретируется как их конец, информатизация у Хардта и Негри делает излишним вопрос об иерархических формах, в которых она происходит. Ведь по критериям Хардта и Негри и местный пост-операционистский босс, и нелегальные иностранные «фрилансеры» компании на мировом рынке являются частью Множества.
По мнению Маркса, тенденция капитала сделать создание богатства независимым от затрачиваемого на него рабочего времени, оттеснить непосредственный труд, может иметь место только как кризис, как процессуальное противоречие с необходимостью «соизмерять эти созданные таким образом огромные общественные силы с рабочим временем и сдерживать их в пределах, необходимых для сохранения уже созданной стоимости как стоимости».
Для Хардта и Негри, с другой стороны, растворение капиталистической меры времени уже является позитивным фактом согласно их антидиалектической «философии освобождения». Принуждение псевдосамозанятого творческого работника или надомника к интернализации сдельной работы или к компенсации собственной недостаточной производительности, сопоставленной с общественно необходимым средним рабочим временем, путём увеличения продолжительности рабочего дня представляется Хардту и Негри как обещание. В конце концов, эти субъекты, «освобождённые» от прямого командования капиталистической фабрики, работают над «производством и воспроизводством общественной жизни». Пролетариат изобретает «общественные формы и формы производства, которые капитал вынужден принять в будущем». Капитал и государство становятся внешним противоречием производства, которое объединённое Множество держит в своих руках: «чистое осуществление командования, без какого-либо адекватного соотношения с жизненным миром».
Сюда же относится и большая часть критики «Империи». Хардт и Негри воспроизводили фетиш продуктивности и телеологию рабочего движения, их требования к государству и капиталу (право на переступающее через границы «мировое гражданство» и всемирная система базового социального обеспечения) были наивными. Но даже такой ярый критик «марксизма рабочего движения», как Роберт Курц, уже десять лет назад представлял себе, что человечество уже обобществлено коммунистически «за спиной», «хотя и в вывернутой наизнанку, негативной форме в капиталистической оболочке мировой системы товарного производства: а именно как перевёрнутый коммунизм вещей, как глобальное объединение содержания человеческого воспроизводства». Если коммунизм группы «Кризис» до его культурно-пессимистического поворота был помещён в технические агрегаты, то у Хардта и Негри он находится в головах и (с позитивным поворотом к концепции «биополитики» Фуко) в телах.
«Империя», таким образом, может быть прочитана как субъективно-политическая обратная сторона критики политической экономии, которая делится на политику и экономику. Коммунизм вещей Курца находит свой аналог в коммунизме субъективностей Хардта и Негри, который возникает, якобы, автоматически. Хардта и Негри не интересует ни конкретное положение индивидов, причисляемых к Множеству, в процессе производства, ни качество человеческих производительных сил, развитых в общий интеллект. Почти не затрагиваются реальные политические артикуляции постмодернистского пролетариата, который, например, на севере Италии, где в 1960-е годы возник так называемый оперизм, скорее проголосует за расистскую Lega Nord, чем займётся революционной деятельностью.
Для понимания и критики «Империи» Хардта и Негри пропуски не менее важны, чем объяснения. В отличие от левого мейнстрима, который интерпретирует национал-социалистическую контрреволюцию до тех пор, пока она не перестаёт угрожать его собственному традиционализму, в работе Негри и Хардта эта угроза, по крайней мере, ощущается, а именно в их открыто демонстрируемом децизионизме, который исключает фашизм и национал-социализм из анализа: «Мы хотим оставить эту историю другим учёным и позору истории».
Этим решением Хардт и Негри, которые в других случаях ссылаются и критикуют почти все важные теории империализма последних 100 лет, также исключили две работы из своей книги, посвящённые отношениям между западным и национал-социалистическим империализмом: «Элементы и истоки тоталитаризма» Ханны Арендт и «Бегемот» Франца Ноймана.
Это отнюдь не означает, что Хардт и Негри не знают этих авторов. Арендт почитается как онтолог политического и как ключевой свидетель позитивной оригинальности американской демократии. А коллег Нойманна – Хоркхаймера и Адорно — они неоднократно похлопывают по спине за их анализ дисциплинарности и индустрии культуры (который, однако, не смог охватить всего многообразия происходящего).
Национал-социализм как наднациональный политический проект не может рассматриваться Хардтом и Негри, поскольку это поставило бы под сомнение их героическую песню о детерриториализации капитализма.
В 1944-м году Франц Нойманн заметил, что в фашистской критике империализма конституционного юриста Карла Шмитта существует чёткая грань между фаустовским законом национал-социалистического «регионализма» и англо-американским и советским универсализмом: «За фасадом общих норм (международного права) в действительности скрывается система англо-саксонского мирового империализма, говорит Карл Шмитт. (…) Поскольку государства больше не находятся в центре международного права, концепции государственного суверенитета и равенства должны исчезнуть. Универсализм должен быть заменён мышлением в терминах конкретных порядков, и самым конкретным из всех существующих порядков является “Великий немецкий рейх”».
Эта дихотомия, похоже, повторяется и сегодня, но в обратном порядке. С 1989-го года ФРГ смогла навязать этнически определённые «конкретные порядки» в Восточной Европе в противовес традиционному многонациональному государственному суверенитету, например, Югославии или Чехословакии. Хотя вначале это делалось в одиночку, впоследствии ЕС последовал немецкой линии. По крайней мере, с тех пор как Германия и Европа все чаще вмешиваются в дела Ближнего Востока в этом смысле, они также встречают большую симпатию в странах на периферии, где, очевидно, от антиимпериалистического освободительного национализма остался только национализм.
И если Ханна Арендт уже заметила, что вне рамок государственного суверенитета не существует гарантированных прав человека, то в условиях «отсоединения» все более крупных регионов от мирового рынка этническое или религиозное «право на самоопределение» само становится центральным правом человека, какой бы кажущейся ни была эта независимость.
США как защитники капиталистического миропорядка, конечно, отчасти ответственны за этот процесс. Однако, поскольку национализация общества там менее развита, расизм и антисемитизм не могут напрямую слиться с неолиберальным государственничеством в той же степени, что и в европейском политическом спектре. Это делает США, которые также являются последним важным союзником Израиля, общим врагом правых и левых националистов и антисемитов всех фракций в мире. С другой стороны, в Германии на фоне преступления, совершенного в рамках национального проекта – Шоа, – национальный коллектив может быть интегрирована в демократию. Таким образом, постнацистское государство остаётся «самым конкретным из всех существующих порядков» на идеологическом уровне и в то же время универсальным гарантом прав этнических групп и отечеств.
Нынешний спор вокруг требования США предоставить иммунитет своим солдатам в Международном уголовном суде может послужить примером поверхностности предпосылок «Империи». Для Хардта и Негри международные суды – это всего лишь логическое и беспроблемное продолжение Империи; они призваны юридически обеспечить глобальный интервенционизм.
Однако уже в 1990-е годы можно было предвидеть, что международный суд, исполнительная власть которого чётко не определена, рано или поздно станет объектом межгосударственных споров. В противоположность своему изображению в «Империи», именно ЕС проявляет наиболее яростный интерес к постоянному международному суду, чтобы «этически» компенсировать свою экономическую и военную неполноценность. Для немцев это ещё и мотив сокрытия особого юридического случая Нюрнбергского процесса над нацистской Германией посредством суда, на скамье подсудимых которого в один прекрасный день могли бы оказаться и бывшие союзники по Второй мировой войне.
Антисионистское единство государств и неправительственных организаций на конференции по борьбе с расизмом в Дурбане или антиамериканская реакция на 11-е сентября (2001 г.) также дают понять, что универсалистская держава США и Израиль – государственная реакция на национал-социалистический расовый империализм – теперь на скамье подсудимых как деспотичные партикуляристы, стоящие на пути демократического права на народ, родину и религию.
Хардт и Негри в основном воздерживаются от создания своей позитивной онтологии революционной субъективности, отграничивая её от привычных навязчивых идей левого здравого смысла – американизма и сионизма. Однако форма их репрезентации – мрачный ропот против «коррупции», противостоящей «фундаментальному сообществу и солидарности, определяемым биополитическим производством», – служит недовольству, которое обычно артикулируется в антисемитских и расистских терминах. Чем больше толпа усваивает капиталистическую самооценку и государственную защиту как вторую природу, тем меньше эксплуатация может восприниматься как нечто иное, чем внешняя и персонифицированная махинация паразитического финансового капитала или иностранных паразитов.
Хардт и Негри определяют «не-место власти», называемое Империей, как конгломерат властей и институтов без центра. Однако это «не-место», которое Хардт и Негри противопоставляют Множеству, есть сама ценность, которая утверждает себя как автоматический субъект через практики множества, которые приветствуются как подрывные. Однако Хардт и Негри растворяют по сути безличные капиталистические отношения принуждения в оппозиции автономии самоэксплуатации и контролирующей власти Империи. Предполагается, что демократическая толпа противостоит вездесущему деспотизму Империи, не атакуя, однако, свою собственную обусловленность требованиями рынка.
Незадолго до конца своей книги Хардт и Негри, наконец, подводят итог и связывают стоимость с хайдеггеровским Бытием и вступают в борьбу с коррумпированной властью. «Коррупция (…) – это знак невозможности сочетания власти и стоимости, и её осуждение, таким образом, является прямым осознанием отсутствия Бытия. Коррупция отделяет тело и разум от того, чего они способны достичь. Поскольку знание и существование в биополитическом мире всегда заключаются в производстве стоимости, это отсутствие Бытия предстаёт как рана, (…) как изъятие Бытия из мира».
После четырехсотстраничного пробега по истории 20-го века, после восхваления капиталистической «детерриториализации» и критики левого антиимпериализма Хардт и Негри наконец приходят к философскому обоснованию требования, которое «Attac» носит в своём названии. Необходимо бороться с коррупцией и спекуляцией, чтобы производство стоимости продолжалось справедливо. Коммунизм Хардта и Негри оказывается религиозно вдохновлённым коммунитаризмом.
Подрывной характер «Империи» заключается не в сопоставлении философских теорий и истории левых сил, а в стремлении объединить разрозненные части в созидательный, позитивный синтез. Именно этот синтез объясняет впечатляющий успех книги; центральные концепции сосредоточены на нём. Если «вычесть христианский импульс, весёлый оперный театр, смещение эмансипации в сторону автономной субъективности», как предлагает Катя Дифенбах (Jungle World, 25/02), то от конструкции мало что останется, а мягко говоря, нетрадиционная интерпретация Маркса, Дебора или Фуко сразу бросается в глаза.
Вальтер Беньямин, как коммунист и еврей, за которым охотились нацисты, в 1940-м году, незадолго до своего самоубийства на французско-испанской границе, писал в своих тезисах «О понятии истории», что «ничто не развратило немецкий рабочий класс в такой степени, как мнение, что он плывёт по течению. Он рассматривал техническое развитие как уклон течения, по которому, как ему казалось, он плывёт. Отсюда был всего один шаг до иллюзии, что фабричный труд, который был частью технического прогресса, являет собой политическое достижение».
После 1968-го года радикальные левые в основном подавляли и идеологизировали своё собственное экономическое существование в борьбе за пролетариат, природу, мир и т. д. Теперь Хардт и Негри предлагают возможность увидеть своё собственное, в основном шаткое и бесправное существование в качестве «нематериальных» рабочих как «политическое достижение» и позволить себе плыть по течению истории к «коммунизму».
Работа Хардта и Негри не привносит никакого вклада в необходимое противостояние провалу «реального социализма» и его реакционным последствиям. Вместо этого «Империя» создаёт революционные образы для левых, которые отказались от утверждения, что радикальная критика своего конформизма и сотрудничества с фашистской и антисемитской контрреволюцией в прошлом и настоящем – единственный способ создать условия, в которых оптимизм снова будет оправдан.
Перевод с немецкого. https://jungle.world/artikel/2002/36/ein-reich-komme