Archives

by olladij

Даниель Герен: Анархизм и марксизм (1973)

[Чё ещё нашёл на свалке истории в этом вашем интернете — лекция, прочитанная Гереном в Нью-Йорке в 1973 году. Навозём это «примиренческой» позицией. Хотя деды придерживались мнения, что примирять особо было нечего. Один из, наверное, самых первых переводов вообще. А может быть, я просто уже выжил из ума и ни хера не помню. – liberadio]

1. Если мы хотим заниматься этой темой, то мы сталкиваемся с многими трудностями. Начнём с первой: что мы подразумеваем под понятием «марксизм»? О каком «марксизме» идёт речь?

Я считаю необходимым сразу ответить на это. В последующем мы называем «марксизмом» все труды самих Маркса и Энгельса, но не труды их более или менее верных последователей, претендовавших на этикетку «марксистов». С уверенностью мы исключаем искажённый марксизм, можно даже сказать: преданный марксизм немецкой социал-демократии. Некоторые примеры: в первые годы социал-демократической партии в Германии, при жизни Маркса, социал-демократы сформировали требование «народного государства». Вероятно, Маркс и Энгельс были весьма счастливы и горды тем, что наконец-то в Германии появилась массовая партия, которая действовала от их имени, так что они относились к ней с неподобающей готовностью к компромиссам. Сначала Бакунин должен был горячо и неоднократно нападать на «народное государство» в полемике, сначала, в то же время, должно было состояться тайное соглашение социал-демократов с радикально-буржуазными партиями, прежде чем Маркс и Энгельс были вынуждены отказаться от понятия и практики «народного государства».

Позднее, стареющий Энгельс, когда писал в 1895 г. своё знаменитое предисловие к «Классовой борьбе во Франции» Маркса, выработал полноценную ревизию марксизма к реформизму, тем что ставил акцент в первую очередь на использование избирательного листа, казавшегося ему подходящим, если не единственным средством для достижения власти. В конце концов Карл Каутский стал сомнительным наследником Маркса и Энгельса. Теоретически он претендовал всё ещё на то, что стоит на основе борьбы революционных классов, на практике, однако, он соответствовал методу действия своей партии, которая вела себя всё более по-оппортунистски и реформистски.

В то же время Эдуард Бернштейн, так же выдававший себя за «марксиста», требовал от Каутского быть последовательным и оказаться от классовой борьбы, которую он считал устаревшей. В противовес он высказывался за выборы, парламентаризм и социальные реформы.

Сам Каутский утверждал, что совершенно неверно утверждать, что социалистическое сознание являлось бы необходимым и неизбежным последствием пролетарской классовой борьбы. Если верить ему, то социализм и классовая борьба не были зависимы друг от друга. Они, якобы, происходят из различных условий. Социалистическое сознание происходит, например, из науки. Носителем науки является, однако, не пролетариат, а интеллектуальная буржуазия. Только через неё социализм был «передан» пролетариям. Следовательно: «Социалистическое сознание – это элемент, вводимый извне в классовую борьбу пролетариата, а не такой, который спонтанно выходит из классовой борьбы».

Единственным теоретиком немецкой социал-демократии, оставшимся верным изначальному марксизму, была Роза Люксембург. Но она должна была сделать много тактических уступок лидерам своей партии. Она не отваживалась открыто критиковать Бебеля и Каутского. До 1910 г. она не вступала в открытый конфликт с Каутским, пока собственно её бывший учитель не отверг идею массовой забастовки. Но прежде всего она была занята тем, что оспаривала тесное сходство между анархизмом и её концепцией революционной спонтанности масс, пороча анархистов искажёнными представлениями. И она делала это, чтобы не испугать партию, с которой она чувствовала себя связанной своими убеждениями, но и, это должно быть ясно сказано, материальными интересами.

Но не смотря на различные способы представления, не было серьёзных различий между анархо-синдикалистской всеобщей стачкой и массовой забастовкой Розы Люксембург. Точно так же её противоречия с Лениным (1904 г.) и с пришедшим к власти большевизмом (1918 г.) не особенно далеки от анархизма. То же касается и её конечных представлений в конце 1918 г. в «спартакистском» движении о социализме, претворяемом снизу вверх посредством рабочих советов. Роза Люксембург является одной из точек соприкосновения анархизма с незамутнённым марксизмом. Но первоначальный марксизм был искажён не только немецкой социал-демократией. Он был значительно изменён Лениным, явно усилившим некоторые якобинские и авторитарные черты, иногда, но не всегда, проскальзывавшие в трудах Маркса и Энгельса. Он расширил их до ультрацентрализма, узкой и сектантской концепции партии и прежде всего практики профессиональных революционеров как лидеров масс. Касательно этих пунктов у Маркса мы многого не найдём, где они, в лучшем случае, содержатся в зачатке и неосознанно. В то же время Ленин яростно осуждал немецкую социал-демократию за клевету на анархистов и в своей книге «Государство и революция» он посвятил особую часть похвале их верности революции. Continue reading →

by olladij

Единый антизападный фронт: общее и разъединяющее в оси Китай-Россия-Иран

Йахади Эбади и Мориц Пичевски-Фраймут, 18.2.24

Бряцание саблями

Иранские беспилотники используются в российском вторжении в Украину, а Китай играет при этом роль молчаливого соучастника. Роль Исламской Республики как организатора покушения на Израиль 7-го октября 2023 г. неоспорима. ХАМАС – суннитское пушечное мясо мулл, а «Хезболла» – их длинная рука в Ливане. Через две недели после «чёрной субботы» Москва приняла делегацию ХАМАС. Не только российское, но и высококачественное китайское оборудование находится в руках ХАМАС. До сих пор китайская компартия не выступила с чётким осуждением этой кровавой бойни. Вместо этого в Китае процветает антисемитская пропаганда. Через несколько дней после нападения ХАМАСа в Пекине был зарезан израильтянин.

В конце октября 2023–го года в российской республике Дагестан радикально-исламская толпа охотилась на евреев. В рамках «Оси сопротивления» ополченцы Хути из Йемена постоянно нападают на Израиль и западные торговые суда. Недавно иранские приспешники убили трёх американских солдат в Иордании. Теперь США открывают огонь по проиранским ополченцам в Ираке и Сирии. Даже если Путин и Си Цзиньпин выставляют себя защитниками Палестины, последние эскалации могут оказаться слишком «дурными» на первый взгляд. Россия обеспокоена тем, что исламисты приобретают влияние на её федеральной территории, а Китай призывает к умеренности в борьбе с хути в Красном море. Пока муллы заключают новое военное соглашение с Москвой, две диктатуры одновременно оспаривают претензии ОАЭ на три мини-острова в Персидском заливе.

Как возникло это адское трио, которое ведёт войны по доверенности друг с другом, а также имеет достаточные силы для осуществления серьёзных конфронтаций? Ответ на этот вопрос даёт взгляд на Запад.

Добровольная капитуляция

Слишком много лет люди думали, что они в безопасности. Холодная война была окончена, а Запад преувеличивал свою уверенность в себе до степени высокомерия: с одной стороны, он полагался на «изменения через торговлю» в отношении российских и иранских автократий, а с другой — тривиализировал своих оппонентов и переоценивал собственную демократическую привлекательность. Провал США и НАТО в Ираке и Афганистане лишил иллюзий Запад как проигравшего, которым долгое время считали его антилиберальные глобальные игроки.

Путин не случайно выбрал время для военных действий на Украине. Западная Европа находилась в глубокой стадии постковидного восстановления. Гражданские свободы переживали серьёзные изменения, а Германия обрекала себя на провал, заигрывая с китайской моделью каратина. Способный к обороне Бундесвер считался устаревшим, а в наивности евразийцев не было места для мысли о том, что наша зависимость от российского поставщика энергоресурсов может в какой-то момент дать обратный эффект.

Сущность Запада казалась скорее хрупкой, чем беззащитным. К «высокомерию» добавилась «ненависть к себе». В качестве искупления вины за колониализм и нацистскую эпоху, которая неверно истолковывалась как расистская диктатура, Запад и, в частности, Германия погрузились в «борьбу культур». Это была «mea culpa», которая привела к развитию постколониализма: миграция воспринималась исключительно позитивно, а сохранение цивилизационных достижений — в корне негативно. В результате менталитет «no border» в сочетании с мультикультурной убеждённостью, что «anything goes», превратились в проблему для внутренней безопасности. Политический ислам проник в институты общества и доминирует на улицах во многих странах Европы. Последовательные действия против антисемитской террористической апологии у себя дома кажутся невозможными, потому что мы не хотим отпугнуть её дирижёров из Тегерана, Дохи, Анкары и Эр-Рияда.

Восточные правители знают, как этим воспользоваться. В результате мигранты направляются на Запад в качестве манёвренной массы, как это недавно сделали Путин и Лукашенко, с целью дестабилизации. В качестве сопутствующего ущерба от нелегальной иммиграции западное общество раскалывается на левых идентитаристов, правых популистов и исламистов. В конечном итоге автократам выгоден демонтаж демократии: «Смотрите, они там говорят о свободе самовыражения и индивидуализме. Но их жизнь становится все более небезопасной, а границы того, что можно сказать, все более узкими».

Если Запад не способен отстаивать свои ценности внутри страны, то и во внешней политике они не стоят усилий.

It’s a match! Continue reading →

by olladij

Несвященный союз: левые, исламисты и постколонизаторы

С тех пор как Израиль начал военные действия против ХАМАС после массового убийства мирных жителей 7-го октября, мировые левые протестуют против еврейского государства. Предположительно прогрессивно настроенные люди часто оказываются на стороне исламистов. Сегодня как никогда остро встаёт вопрос о том, откуда взялся этот альянс и почему он так упорно сохраняется.

Пешрав Мохаммед

Как никогда ранее, левые, политический ислам и постколониальная интеллигенция образовали нечестивый альянс. Не понимая истории исламского экспансионизма, арабского колониализма и исламского антисемитизма, часть западных левых рассматривает каждое движение против Запада как борьбу с империализмом США. Таким образом, Исламская республика Иран и исламистские движения, такие как ХАМАС или «Хезболла», становятся частью антиимпериалистического блока.

Эти тенденции уже можно было наблюдать в связи с появлением «Исламского государства» (ИГ). Когда его террористы атаковали курдский город Кобани, курдские ополченцы сражались с ИГ в сотрудничестве с американскими войсками. Некоторые левые в Германии, Великобритании и Соединённых Штатах призвали США прекратить свою бомбардировочную кампанию.

С какой целью это было сделано? США нанесли авиаудары, чтобы дать возможность курдским наземным силам одолеть исламский терроризм. Если бы не бомбили позиции ИГ, это означало бы, что ИГ захватило бы курдские районы, чтобы обратить в рабство или убить женщин и детей. В итоге, как и в случае с езидами, можно было бы опасаться геноцида.

Зацикленность значительной части левых на США и одновременное безразличие к российскому, китайскому, иранскому или турецкому империализму привели к серьёзным политическим просчётам. Сюда же относится идея о том, что любая форма западной мысли, искусства или литературы является частью колониального проекта. Работы прогрессивных философов, таких как Руссо, Гегель, Маркс, Сартр и даже Франц Фанон, теперь рассматриваются как способствующие воспроизводству гегемонии белой Европы и поэтому отвергаются.

Это, возможно, способствовало развитию различных консервативных, отсталых и фанатичных идеологий, от исламистских движений до диктаторских правителей, выступающих против Запада, особенно в случае с Ираном. Из-за такой перспективы большая часть левых не в состоянии понять природу этих исламских и консервативных сил и настаивает на несостоятельном принципе, что враг твоего врага – это твой друг. Вместо того чтобы поддерживать прогрессивные, светские, либеральные и левые движения на Ближнем Востоке, левые обращаются к политическому исламу.

Исламофашизм и исламский антииудаизм

Почти шесть лет назад я приехал в Германию из автономного региона Курдистан в Ираке в качестве политического беженца. Я приехал в Берлин, рассчитывая жить в городе, полном левых и либеральных людей, и иметь возможность выражать свои политические и философские убеждения в свободной обстановке. Спустя почти три года я пришел к выводу, что левые здесь – это не то, о чем я мечтал. Continue reading →

by olladij

Пьер Рамю: Анархизм, синдикализм и антимилитаризм в Австрии (1924)

[Пьер Рамю (псевдоним Рудольфа Гроссмана, 1882-1942 гг.) — один из самых известных представителей «классического», довоенного анархизма в Австрии. Как выяснилось, был известн русскоязычной публике как Рамус. Во-первых, кто ж знал? Во-вторых: поднятие нагора старинной литературы принципиально одобряю. Так, глядишь, и перевод “Воозвания к социализму” Ландауэра 1920-х годов однажды найдётся, мне переводить не придётся. В-третьих, осуждаю пренебрежение переводчиков к франкофильской наклонности автора. Можно ведь и Альбера Камю Авльбертом Камусом называть, но кому от этого легче? В-четвёртых, считаю, что вы разберётесь и сами. – liberadio]

 

Австрийское социалистическое движение всегда шло по стопам движения немецкого рейха. Это означает, что после короткого, мимолётного периода радикального социал-демократического движения в 1880-х годах, это движение – не в последнюю очередь под влиянием таких немецких деятелей, как Каутский и другие – двинулось в воды умеренного социал-демократического направления марксизма. Учитывая крайне скудные и скромные исторические тенденции к социалистическому развитию, когда-либо существовавшие в Австрии, а также сдерживающий эффект, оказанный различными убийствами и актами насилия со стороны радикального движения в то время, то было вполне естественно, что рабочее движение должно было влиться в бассейн социал-демократии и её централистского профсоюзного движения.

Анархизм, включая тех, кто ошибочно присвоил себе это название, а также действительно ценные подходы к нему со временем исчезли, пока в 1907-м году в Вене не была основана организация «Процветание для всех». Однако, хотя для тогдашнего небольшого движения коммунистического анархизма и революционного синдикализма, организованного под названием «Всеобщая федерация профсоюзов Австрии», было большим удовлетворением, что оно смогло сохранить себя и свой орган с тиражом около 1500-2000 экземпляров (в тогдашней территориально большой Австро-Венгрии). Тем не менее, ему не удалось подорвать власть социал-демократии, которая неограниченно руководила австрийским пролетариатом и, в частности, благодаря предоставленному в 1905-м году всеобщему, равному и прямому избирательному праву, быстро превратилась в главную парламентскую коррумпированную партию социализма.

Из всех обещаний и посулов, которые социал-демократия давала пролетариату в то время, ничего не было реализовано, но конечным результатом стало предательство пролетариата 1914-м году ради военных целей династии, которое было очень похоже на предательство родственного движения в Германии. Возможно, предательство австрийской социал-демократии следует считать даже более позорным, чем германской, поскольку первая, благодаря абсолютистской и деспотической прерогативе парламента, имела бы возможность с самого начала выступить против войны как преднамеренной фальсификации воли народа.

Однако австрийское движение поступило так, как его тогдашний лидер доктор Виктор Адлер заявил в июле 1914-го года в «Международном социалистическом бюро» в Брюсселе – по словам его сына Фридриха в суде: австрийская социал-демократия ничего не предпримет против проведения мобилизации и объявления войны, как только она будет объявлена! Это тем более исторически актуально, что автор этих строк ещё в 1909-м году, по случаю своего пребывания в Цюрихе, в ходе антимилитаристской лекции предсказал, что австрийская социал-демократия в серьёзном случае поступит именно так. В то время Фридрих Адлер, присутствовавший на этой встрече, отрицал возможность того, что его партия займёт такую позицию. Опыт показал, кто был прав. Continue reading →

by olladij

Авангард и идеология. Послесловие к коммунизму советов

Йоахим Брун

Рабочий класс либо революционный, либо он не существует.

Карл Маркс, 1865

Труд есть религия социализма.

Фридрих Эберт, 1918

Революционные движения европейского пролетариата вспыхивают в эпоху между 1870-м и 1936-м годами, во время, которое начинается с Парижской коммуной, затем достигает своего апогея в немецкой Ноябрьской революции, итальянском «biannio rosso», восстанием в российском Кронштадте в 1921-м, чтобы навсегда завершиться в 1936-м году вместе с Испанской революцией. Все эти движения доказывают, что организации пролетарского класса, его партии и профсоюзы не способны понять ни его сути, ни его сущностного интереса, т.е. не умеют выразить их и воплотить. Более того, эти организации трансформируют класс в сословие временно занимающихся капитально-продуктивными задачами государственных граждан; они превращают классовую борьбу в смазочное средство для накопления. Но и сам класс не понимал себя, когда назначил эти организации своими интерпретаторами и адвокатами, когда он настаивал на том, чтобы его интерес, т.е. «экономику труда» (Маркс) признали в форме права и при помощи государства. Хотя таким образом класс обращается против капиталистических отношений в их тотальности, одновременно против эксплуатации и власти как в только в таком виде становящейся практической «критике политической экономии», он восстаёт одновременно против капитала и суверенитета как против всего лишь различных проявлений идентичного, негативного в себе общественного отношения.

Но остаётся проблема центральности, в том числе и организационной: снятие политического суверенитета капитала требует противостояния ему на равных, его упразднения как социально действительного. «Диктатура пролетариата» в виде якобинской, централизованной и военизированной кадровой партии – это ответ воинствующего крыла социал-демократии, против которого подлинные теоретики класса выдвинули идею «пролетарского антибольшевизма», а также: «марксистского антиленинизма» и мобилизовали практику советов. Именно советы должны были проводить аутентичную самоинтерпретацию класса и при этом решить проблему центральности, решаемости и социальной обоснованности. Подобно тому, как партийная форма призвана авторитарно приписывать и диктовать эмпирическим трудящимся объективно-научное классовое сознание сверху, так и форма советов должна обобщать и заострять эмпирическое сознание трудящихся снизу до его революционной истинности: Не возникает вопроса, какая концепция является более эмансипативной и правдивой; но также нет сомнений и в том, что ни та, ни другая концепция не могут разрешить взаимоотношений между классом и личностью, вопроса о сущности класса и эмпирии наёмного труда, о правде капитала и возникающей идеологии о, например, «достойной оплате труда», а скорее только мечутся в этой дилемме. Дедукции авторитарного, «научного социализма» как и индукции антиавторитарного коммунизма лишь ходят вокруг да около этих проблем. Это заставляет обе стратегии, авторитарную и либертарную, понимать сущность класса, рабочей силы как изначальной социальной силы, которая лишь отчуждает себя в капитале, как нечто, что не тождественно самому себе и которое не осознает себя, которая составляет общество, но только без сознания. Капитал же, напротив, должен был быть производным и иллюзией, оккупацией и высокомерием. Следовательно, как не понята продуктивность политической формы, т.е. её способность к трансформации; не понята и производительность экономической формы: её способность к абстракции и субсуммации. Всё это делает ленинизм столь же устаревшим, сколь и коммунизм советов вышедшим из моды.

Однако, когда материалистическая критика рабочего класса ещё, возможно, могла помочь, рэтекоммунисты из фракций официального рабочего движения СДПГ и КПД занимали наиболее передовую позицию. Не только потому, что в своих текстах, как Вилли Хун, указывали на этатизм социал-демократии и предостерегали от идеологической навязчивой идеи, что государство – понимаемое только как принцип – является воплощением и проводником народной воли; не только потому, что начиная с 1917-го года, с тех пор как Роза Люксембург написала свою книгу о русской революции, они объясняли сначала ленинизм, а затем, как его наследника, и сталинизм как производственные отношения государственного капитализма; не только потому, что они развили принцип советов как самоорганизации и самоуправления пролетариата, нет — их авангардизм заключается главным образом в том, что они впервые со времён утопического социализма, а также по эту сторону «научного социализма», они впервые изложили «Основные принципы коммунистического производства и распределения». В 1930-м г., за три года до так называемого так называемого нацистского «захвата власти». Именно такие авторы, как Антон Паннекук, Герман Гортер и Карл Корш, развили содержание коммунизма как безгосударственного и бесклассового мирового общества, а затем, после 1945 года и в почти полной изоляции, Кайо Брендель, Пауль Маттик и некоторые другие. Continue reading →

by olladij

История и беспомощность: мобилизация масс и современные формы антикапитализма

Моше Постоун, 2006

Как известно, период с начала 1970-х годов стал периодом масштабных исторических структурных трансформаций мирового порядка, которые часто называют переходом от фордизма к постфордизму (или, лучше сказать, от фордизма к постфордизму и неолиберальному глобальному капитализму). Эта трансформация социальной, экономической и культурной жизни, повлёкшая за собой подрыв государственно-центричного порядка середины 20-го века, была столь же фундаментальной, как и более ранний переход от либерального капитализма 19-го века к государственно-интервенционистским, бюрократическим формам 20-го века.

Эти процессы повлекли за собой далеко идущие изменения не только в западных капиталистических, но и в коммунистических странах, привели к краху Советского Союза и европейского коммунизма, а также к фундаментальным преобразованиям в Китае. Соответственно, они были истолкованы как означающие конец марксизма и теоретической актуальности критической теории Маркса. Однако эти процессы исторической трансформации также подтвердили центральное значение исторической динамики и масштабных структурных изменений. Эта проблема, лежащая в основе критической теории Маркса, как раз и ускользает от понимания основных теорий непосредственно постфордистской эпохи – Мишеля Фуко, Жака Деррида и Юргена Хабермаса. Недавние трансформации показали, что эти теории были ретроспективны, критически ориентированы на фордистскую эпоху, но больше не адекватны современному постфордистскому миру.

Подчёркивание проблематики исторической динамики и трансформаций бросает иной свет на ряд важных вопросов. В этом эссе я начинаю рассматривать общие вопросы интернационализма и политической мобилизации сегодня в связи с масштабными историческими изменениями последних трёх десятилетий. Однако прежде я кратко коснусь нескольких других важных вопросов, которые приобретают иной оттенок, если рассматривать их на фоне недавних всеобъемлющих исторических трансформаций: вопрос об отношении демократии к капитализму и его возможном историческом отрицании – в более общем смысле, об отношении исторической случайности (и, следовательно, политики) к необходимости – и вопрос об историческом характере советского коммунизма.

Структурные преобразования последних десятилетий привели к изменению на противоположное, как казалось, логики растущего государствоцентризма. Тем самым они ставят под сомнение линейные представления об историческом развитии – будь то марксистские или веберианские. Тем не менее масштабные исторические закономерности «долгого двадцатого века», такие как подъём фордизма из кризиса либерального капитализма 19-го века и более поздний крах фордистского синтеза, позволяют предположить, что в капитализме действительно существует всеобъемлющая модель исторического развития. Это, в свою очередь, подразумевает, что рамки исторической случайности ограничены данной формой социальной жизни. Одна лишь политика, например различия между консервативными и социал-демократическими правительствами, не может объяснить, почему, например, режимы на Западе, независимо от партии власти, углубляли и расширяли институты государства всеобщего благосостояния в 1950-е, 1960-е и начале 1970-х годов, а в последующие десятилетия лишь сокращали такие программы и структуры. Конечно, между политикой различных правительств были различия, но это были различия скорее по степени, чем по характеру.

Я бы утверждал, что такие масштабные исторические закономерности в конечном счёте коренятся в динамике капитала и в значительной степени упускаются из виду в дискуссиях о демократии, а также в спорах о преимуществах социальной координации, осуществляемой посредством планирования, по сравнению с координацией, осуществляемой рынками. Эти исторические закономерности подразумевают определённую степень ограниченности, исторической необходимости. Однако, пытаясь разобраться с такого рода необходимостью, не нужно её овеществлять. Одним из важных вкладов Маркса было исторически конкретное обоснование такой необходимости, то есть крупномасштабных моделей капиталистического развития, в детерминированных формах социальной практики, выраженных такими категориями, как товар и капитал. При этом Маркс понимал эти закономерности как выражение исторически конкретных форм гетерономии, ограничивающих сферу политических решений и, следовательно, демократии. Из его анализа следует, что преодоление капитала подразумевает не только преодоление ограничений демократической политики, вытекающих из системно обоснованной эксплуатации и неравенства; оно также подразумевает преодоление детерминированных структурных ограничений действия, тем самым расширяя сферу исторической случайности и, соответственно, горизонт политики.

В той мере, в какой мы решаем использовать «неопределённость» в качестве критической социальной категории, она должна быть целью социального и политического действия, а не онтологической характеристикой социальной жизни. (Именно так она обычно представляется в постструктуралистской мысли, которую можно рассматривать как овеществленный ответ на овеществлённое понимание исторической необходимости). Позиции, онтологизирующие историческую неопределённость, подчёркивают, что свобода и случайность взаимосвязаны. Однако они упускают из виду ограничения случайности, накладываемые капиталом как структурирующей формой общественной жизни, и по этой причине в конечном счёте неадекватны в качестве критических теорий современности. В рамках представленной мною концепции понятие исторической неопределённости может быть переосмыслено как то, что становится возможным при преодолении ограничений, налагаемых капиталом. Социал-демократия в этом случае будет означать попытки смягчить неравенство в рамках необходимости, структурно навязанной капиталом. Посткапиталистическая общественная форма жизни, будучи неопределённой, может возникнуть только как исторически детерминированная возможность, порождённая внутренним напряжением капитала, а не как «тигриный прыжок» из истории. Continue reading →

by olladij

Возвращение прогрессивного зверства

Западные активисты обязаны знать, кого и что они поддерживают, и открыто и решительно отделять себя от программ и режимов, основанных на насилии и репрессиях. [Ссылки на Haaretz, почему-то, заблокированы, так что обходитесь без них. Всё остальное говорит за себя. Глобальные левые утратили какую-либо значимость ещё и в связи с Украиной, т.к. деколонизация и прочий постмодернизм разжижил им мозги — не такие уж актуальные новости, мы говорим об этом уже много лет. – liberadio]

Сузи Линфилд, 18.11.23

All lies and jest,
Still a man hears what he wants to hear,
And disregards the rest…
~Paul Simon, «The Boxer»

В 1957 году Альберт Мемми в своей книге «The Colonizer and the Colonized» обратился к вопросу о взаимоотношениях левых с терроризмом. Мемми был тунисским евреем, в равной степени приверженным социалистическому сионизму и антиколониализму. Левая традиция, по его словам, «осуждает терроризм» как «непостижимый, шокирующий и политически абсурдный. Например, гибель детей и людей, не участвующих в борьбе».

Но предположения Мемми устарели уже тогда, когда он писал. История романа современных левых с терроризмом – не со «старомодной» версией, направленной против царей или имперских чиновников, а с той, что направлена против безоружных гражданских лиц, – уже началась. Он начался с Алжирской войны и набирал обороты в 1960-е, 70-е и последующие годы с появлением «Красных бригад», «Банды Баадера-Майнхоф», Ирландской республиканской армии, Японской Красной армии, «Уэзерменов» и множества организаций, входящих в Организацию освобождения Палестины и, особенно, в её Фронт отвержения. Последний занимал почётное место: «Для Шестого Интернационала палестинское сопротивление – это знамя… вдохновение для восстания лишённых собственности людей, как в его целях, так и в его средствах», – провозгласил Мохаммед Сид-Ахмед, выдающийся египетский левый интеллектуал и активист.

Именно в это время оксюморонная и этически отталкивающая концепция того, что покойный исследователь Ближнего Востока, антиколониалист и социалист Фред Халлидей назвал «прогрессивными зверствами», завоевала доверие левых, особенно внутри палестинского движения и среди групп, поддерживающих его. Конечно, палестинский национальный проект, как и сионизм, всегда содержал в себе множество идеологий — от мирного сосуществования до уничтожения другого. (Последняя тенденция ужасающе распространена среди многих членов нынешнего правительства Биньямина Нетаньяху). Но не будет преувеличением сказать, что палестинское движение, даже до основания Израиля в 1948-м году, больше, чем какое-либо другое, определялось террором, и что террористические группы всегда занимали видное место в этом движении.

В эпоху «прогрессивных злодеяний» террористические нападения ООП на израильтян, евреев и гражданских лиц по всему миру превозносились как инструменты освобождения. В неполный список таких инцидентов можно включить убийство 11–и израильских спортсменов на Олимпийских играх 1972-го года в Мюнхене (игры, тем не менее, продолжились) и массовое убийство в аэропорту Лод в том же году (число погибших – 26 человек, не менее 80 раненых); массовое убийство в Маалоте в 1974-м году, когда 115 израильтян, в основном школьники, были взяты в заложники (число погибших – 31); захват самолёта в Энтеббе в 1976-м году, когда израильские и другие еврейские пассажиры были отделены от остальных и им угрожала смерть (большинство из них были спасены израильскими коммандос); бойня на Coastal Road в 1978-м году, когда был захвачен гражданский автобус (число погибших: 38 человек, включая 13 детей; 71 человек ранен); нападение на кошерный ресторан Chez Jo Goldenberg в Париже в 1982-м году, которое в то время считалось самым страшным проявлением антисемитизма во Франции со времён Холокоста (число погибших: шесть человек, 22 ранены); и другие многочисленные случаи воздушного пиратства. Различные международные группы, особенно немецкая RAF и Японская Красная армия, иногда помогали своим палестинским братьям «в знак солидарности». Не все левые или левые организации поддерживали эти действия, но критиковать их было признаком «буржуазного морализма», как выразился Гассан Канафани, лидер Народного фронта освобождения Палестины. (Канафани, который также был талантливым писателем, был убит после нападения на Лод сотрудниками Моссада).

Любопытно, что ни одна из групп, использовавших терроризм, кроме Алжирского фронта национального освобождения, не достигла своих целей – ну, или вроде того. Алжирцы получили независимость, но режим, установленный ФНО, остается одним из самых репрессивных на Земле – неправительственная организация Freedom House относит Алжир к категории «несвободных», то есть к худшей категории. Успешные революции – китайская, вьетнамская, кубинская, никарагуанская и южноафриканская – не были ненасильственными, но они в основном воздерживались от нападений на безоружных гражданских лиц. Действительно, марксистские движения традиционно избегали террора против гражданского населения как по моральным, так и по политическим соображениям. Террор против гражданских лиц деморализует простых людей и почти всегда толкает их вправо, часто в объятия авторитарных лидеров; терроризм возвышает единичный акт в ущерб созданию массового движения. Роман Андре Мальро «Завоеватели» 1928-го года, действие которого происходит во время неудачного восстания китайских коммунистов в 1925-м году, открывается драматическим актом террора; герой книги, марксист Гарин, выступает против этого. Тяжёлое состояние палестинского движения сегодня наводит на мысль, что существует обратная зависимость между использованием террора и достижением свободы.

В последние годы левые, похоже, перестали поддерживать террор; вы не найдёте много защитников Аль-Каиды, ИГИЛ, Талибана или Боко Харам. Заметным исключением стали группы, выступающие за уничтожение Израиля: ХАМАС, «Исламский джихад» и «Хезболла», которые все ещё вызывают энтузиазм и заблуждение. Можно было бы подумать, что оргия садистских убийств, подобная той, которую ХАМАС совершил 7–го октября, должна была бы побудить к серьёзному моральному и политическому самоанализу. Однако, как показали последние четыре недели, все обстоит с точностью до наоборот.

Экстраординарный характер пропалестинских демонстраций, прокатившихся по столицам Запада, – демонстраций, начавшихся ещё до того, как Израиль сбросил на Газу хоть одну бомбу, – возможно, не был оценён в полной мере. Ужасающие массовые убийства безоружных гражданских лиц, к сожалению, происходят прямо сейчас в Южном Судане, Конго, Эфиопии, Сирии и Дарфуре. К сожалению, так называемое международное сообщество обычно игнорирует их. Но ни одна из них не вызывает возгласов уважения к преступникам и похвалы за их преступления. И нигде жертвы – беззащитные мирные жители, включая детей и их матерей, – не обвиняются в том, что их убили. Именно это и происходит сейчас. Самый смертоносный день в истории еврейского народа после Холокоста был встречен в некоторых кругах с радостью и, прямо скажем, с нескрываемой ненавистью к евреям.

Многие из тех чувств, которые были высказаны в социальных сетях, во время уличных шествий и на страницах различных изданий, демонстрируют поразительную удалённость от всего, что можно считать рациональным политическим суждением и обычной человечностью. На митинге «Все за Палестину» на Таймс-сквер, состоявшемся всего через день после бойни, раздавались восторженные скандирования «700!» – число предполагаемых погибших израильтян на тот момент, а демонстранты делали жесты, перерезающие горло. Оратор на митинге Кампании солидарности с Палестиной в Брайтоне (Англия), также состоявшемся 8-го октября, назвал теракты «прекрасными и вдохновляющими». Изображение дельтаплана – точно такого же, как те, что использует ХАМАС, – с палестинским флагом стало вирусным в сети, его размещают все – от Black Lives Matter/Chicago до неонацистских групп, что придаёт интерсекциональности совершенно новый смысл. Continue reading →

by olladij

Нельзя полагаться на независимую мужскую точку зрения

История левого мужского движения в ФРГ и проблематичные взаимоотношения мужчин с феминизмом

Ким Посстер

Мужчины, как правило, начинают задумываться как реакция на критику извне: «Я не знаю ни одного случая, когда мужчина мог бы по собственной воле сказать, что он осознал/пережил, что патриархат сам по себе – это огромная несправедливость и что его конкретное патриархальное поведение не только является выражением этой несправедливости, но и активно и причинно реализует или организует угнетение», – говорится, например, в статье, опубликованной в 1995 г. в «Профминистском мужском бюллетене», дискуссионном органе автономного, антисексистского мужского движения, издававшегося с 1993 по 2002 гг.

Профеминистское мужское движение, возникшее в левых кругах в конце 1970-х и завершившееся в конце 1990-х годов, было бы немыслимо без второго женского движения. Гей-движение, имевшее конкретные пересечения с женским движением (самое позднее – после легендарной «трансвеститской дискуссией» 1973 года), также называются многими активистами мужского движения толчком для своего движения, что свидетельствует о том, что то, что называло себя “мужским движением”, было в первую очередь движением гетеро-цис мужчин.

Рассмотрение истории этого движения, его истоков и, прежде всего, неудач, может сказать многое об отношениях между маскулинностью и феминизмом сегодня. Маскулинность, как можно понять, не подлежит ни исследованию, ни освобождению. Напротив, в ходе эмансипационной практики маскулинность всегда должна превращаться в проблему, за которую мужчины должны нести организованную ответственность.

Мужчины организуются только как реакция

Антисексистское мужское движение подпитывалось двумя источниками, которые сливались и сосуществовали друг с другом. Первым историческим ориентиром стала феминистская практика самоанализа второго женского движения, вторым – борьба феминисток против сексуального насилия в левом контексте.

Из первого источника были сформированы группы мужского самоанализа. Мужчины, впечатлённые тем, что женщины коллективно размышляют о своём гендерном характере и хотят сами его формировать, по их примеру собирались вместе, чтобы исследовать и обсуждать мужественность. Поскольку таким аспектам, как эмоциональность, сексуальность и отношения, не было места в «общем» политическом пространстве, и мужчины часто не находили здесь доступа к самим себе, мужские группы фокусировались в первую очередь на этих вопросах.

К этой же традиции относятся группы мужской радикальной терапии (МРТ), целью которых было коллективное проведение терапевтических процессов с активистской позиции. Некоторые группы МРТ существуют и по сей день или образовываются заново. Традиция семинаров и (само)обучения, сформировавшаяся сегодня вокруг популярного слова «критическая маскулинность», также во многом основана на традициях мужских групп самоанализа. Такие подходы к взаимодействию мужчин с маскулинностью нуждаются в критике.

История мужских групп самоанализа демонстрирует многие из проблем, которые постоянно повторяются в современных попытках обосновать «критическую маскулинность»: мужчины, которые относительно свободно и открыто объединяются на тему маскулинности, как правило, вращаются вокруг самих себя в плохом смысле этого слова. Они смешивают необходимые эмоциональные процессы критики маскулинности с тоской по мужской идентичности и сообществу. Критиковать и отказываться от маскулинности и в то же время хотеть и оставаться мужчиной – это глубокое противоречие, которое большинству мужчин неоднократно не удаётся преодолеть.

Когда они собираются вместе для этого, то, как правило, снисходительно прикрывают друг друга, вместо того чтобы постоянно требовать (само)критики. Как объяснила Йейа Кляйн в «Страхе левых мужчин перед феминистками», мужчины боятся феминисток по вполне понятным причинам. Именно поэтому, когда речь заходит о взаимоотношениях между мужественностью и феминизмом, их обычно волнует вопрос о том, как они могут оставаться мужчинами, несмотря на критику феминисток. Вместо этого им следует спросить себя, как они могут продвигать феминистскую критику и движения, несмотря на то, что они мужчины.

Не случайно маскулинисты, члены правого движения за права мужчин, также вышли из традиции самоанализа и смогли легко перевести культивируемую ими жалость к себе в организованное женоненавистничество. Я сам потратил более двух лет на то, чтобы разобраться вместе с другими мужчинами в «мужественности как таковой» и попытаться выработать на этой основе свою собственную позицию и практику. Все, что я нашёл, – это (свою собственную) мужскую защиту и фрустрацию. Continue reading →

by olladij

Tomăš G. Mazaryk: Russische Geistes- und Religionsgeschichte, 1913

Bd. 1, FfM 1992

Die zerntralisierende Administration vollendete, was sie ökonomischen Verhältnisse begonnen hatten – eigentlich kam zu der privatrechtlichen die öffentlichrechtliche Ökonomie hinzu: der neue Staat brauchte für seine Einrichtungen mehr Geld, das wenig bevölkerte Land brauchte Arbeitshände, das Heer Soldaten,, und so wurde der Bauer „befestigt“ – „Befestigung“ (prikrĕplenie) ist der russische Ausdruck für die Hörigkeit und Schollenpflichtigkeit, aber auch für die Leibeigenschaft, due sich aus der Hörigkeit bald entwickelte. (S. 29)

Die russische Leibeigenschaft ist von der europäischen dadurch verschieden, dass sie ältere Mirverfassung beibehalten wurde; aber der Mir und sein Agrarkommunismus hat eine andere wirtschaftliche und rechtliche Bedeutung erlangt. Die wachsende Macht des Großfürsten und Zaren zeitigte die Vorstellung, der gesamte Boden sei sein Eigentum und werde den Gutsherren und durch diese den Bauern zu Nutznießung überlassen; faktisch waren die Gutsherren neben dem Großfürsten Eigentümer des Bodens, sowohl ihres Familiengutes als auch des Bauerngutes. Der Gutsherr konnte darum des Bauer aus der Gemeinde nach dem Belieben wegnehmen und hineinbringen.

Der zentralisierte Staat benutzte den Mir fiskalisch dadurch, dass er die Steuern von der ganzen Gemeinde, nicht von den einzelnen Bauern eintrieb; diese Gemeinbürgschaft hat den Mir fester gefügt und ihm eine gewisse Macht über den einzelnen verliehen; aber die Theorie, der Mit sei überhaupt aus der Gemeinbürgschaft entstanden, ist unrichtig. (S. 31)

Das Christentum konnte von den Russen nicht geistig aufgefasst werden, dazu fehlte ihnen die Bildung – in Byzanz, in Rom wurde das gebildete, philosophisch geschulte Volk christianisiert, die späteren westlichen Völker haben an der römischen Bildung teilgenommen; die Russen waren ganz unvorbereitet, was sollte ihnen die byzantinische Gottesgelehrsamkeit und theologische Religionsphilosophie? Die Russen nahmen darum von Byzanz vorwiegend den Kultus und Kirchenzucht auf. Die Moral dieser Christen blieb vielfach äußerlich und wurde durch äußerliche Dressur verbreitet und befestigt; die Strafen, die die Kirche mit ihrer selbständigen Judikatur verhängen konnte, wirkten mehr als das „Wort“; am stärksten war der Einfluss der mönchischen Moral mit ihrer Askese und dem Klosterwesen. Der Mönch war das lebendige Beispiel, das im Laufe der Zeit am meisten wirkte. Die Byzantiner brachten mit dem Evangelium der Liebe nicht zu viel Menschlichkeit mit sich; es sind byzantinische Sitten, die sich in den neu eingeführten Strafen geltend machten – das Blenden, Handabhauen u. dgl. Grausamkeiten mehr, die dann später durch die tatarischen Sitten vermehrt und verstärkt wurden. (S. 35f)

Die byzantinische Kirche war erstarrt, trotzdem gerade die Griechen die Lehre und die Moral ausgebildet hatten; die Byzantiner begnügten sich mit der fast mechanische Tradition, die Religion war vornehmlich Übung des Kultes. Die Russen haben die Lehre, den Kult, die Moral und Kirchenorganisation von Byzanz fertig übernommen, an der Ausbildung des kirchlich-religiösen Lebens nicht weitergearbeitet, die Erstarrung war womöglich noch intensiver.

Das Gesagte gilt vom Klerus, das Volk begnügte sucg mit der passiven Rezeption der Kirchenzucht und mit dem blinden Wunderglauben, wie derselbe die niedere Stufe der mythischen Weltbetrachtung bedingt.

Die Byzantiner waren scholastisch gebildet, die philosophische Tradition der Griechen erhielt sich in einer Art theosophischer Gnosis; die Russen bemühten such, ihren lehren auch da nachzukommen, aber es gelang ihnen besser, im Kultus ihre religiöse Befriedigung zu finden. Die Mystik war in Moskau weniger theosophisches Schauen, als vielmehr praktische Mystagogie. (S. 38)

Die Geschichte so vieler russischer Sekten zeigt und diesen Tiefstand des religiösen Empfindens und zugleich die Mängel der offiziellen Kirche. Die Europäer haben die moskovitischen Russen sehr oft nicht als Christen, sondern als Polytheisten hingenommen, die Russen selbst aber feierten ihr Land als das „heilige Russland“. (S. 39)

Continue reading →

by olladij

Царствие грядёт

[В момент своего появления «Империя» произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Погрустневшие после развала и реинтеграции Восточного блока левые воспрянули духом — кто-то снова лестно разъяснил им кто и зачем они в этом мире. И новый класс управленцев, считающих себя левыми, а свои классовые притязания — антагонизмом Империи капитала, с восторгом бросился с головой в активизм и политиканство. Двадцать лет спустя от учения Негри и Хардта не осталось ничего, кроме академического пиздабольства псевдолевых из среднего класса. Упоминаемый в этой критической рецензии 2002-го года тезис Роберта Курца, мол, когда люди не смотрят, вещи занимаются между собой коммунизмом, долгое время был инсайдерской шуткой в школе критики идеологии, в простанародье – у «антинемцев» (мемчиков тогда ещё не было). Затем Бобби умер и его хохмы постепенно забылись, в каком-то смысле он как и Негри до конца жизни оставался кондовым ленинистом. Но в чём ему никогда нельзя было отказать — это в том, что он никогда в отличие от Негри не был антисионистом и всегда активно хуесосил антисемитов, маскирующихся под благочестивых «левых критиков Израиля», по причине чего однажды и разосрался с группой «Кризис». Но это уже совсем другая история. – liberadio]

Труд Негри и Хардта «Empire» обслуживает потребность левых в толковании мира, но мало что объясняет.

Андреас Бенль

Своей книгой «Империя» Антонио Негри и Майкл Хардт, очевидно, написали стандартный труд для движения против глобализации. Книга удовлетворяет левые потребности. В конце концов, вряд ли есть ещё столь массивные труды, претендующие на глобальную критику капитализма. Кроме того, описание Хардтом и Негри «нового мирового порядка» кажется более оригинальным, чем то, что обычно предлагается в этой области.

«Империя» воздерживается от открытого антиамериканизма и, таким образом, может восприниматься и за пределами регрессивного антиимпериализма традиционных левых. К сожалению, это уже не мелочь, учитывая обратную реакцию левых, которые доходят до некогда «антинемецкого» спектра и спонтанно интерпретируют антиамериканский и антисемитский террор исламистов как реакцию на преступления внешней политики США и вообще на страдания, которые ежедневно порождает капиталистический миропорядок. Таким образом, вопрос заключается в том, является ли энтузиазм, с которым Негри и Хардт относятся к протестам против «глобализации», просто недоразумением, или же сходство лежит на более глубоком уровне.

В «Империи» Хардт и Негри 150 лет спустя вновь обращаются к пафосу «Коммунистического манифеста». Смена парадигмы от классического империализма национальных государств к транснациональной империи, произошедшая после Второй мировой войны, заново ставит вопрос о коммунистическом снятии капитализма.

Для Хардта и Негри история национальных государств, колониализма, фашизма – всех отдельных явлений буржуазной современности – лишь преходящие этапы на пути к буквально безграничному капиталистическому обобществлению: «В отличие от империализма, Империя не создаёт территориального центра власти, не основывается на априорно фиксированных границах и барьерах. Она децентрализована и детерриториализована, это аппарат власти, который постепенно поглощает глобальное пространство во всей его полноте, включая его в свой открытый и расширяющийся горизонт. (…) Различные национальные цвета империалистической карты сливаются и перетекают в глобальную радугу Империи».

Антагонизм империи, «Множество», представляется столь же линейным. Это «вновь созданный и расширенный постмодерновый пролетариат». Количественно Множество включает в себя «почти всё человечество, которое либо интегрировано в сети капиталистической эксплуатации, либо подвержено им». В качественном отношении Множество – это всеобщий интеллект: Марксова перспектива социального знания как непосредственной производительной силы становится реальной благодаря компьютеризации производства.

Техническое развитие требует автономии и сотрудничества вместо централизации и дисциплины. По мнению Хардта и Негри, это значительно расширяет потенциал коммунистического обобществления. В конце концов, капиталистическое развитие всё больше позволяет множеству людей организовывать производство без капиталистического командования.

Хардт и Негри формулируют свою философию истории, которая не хочет быть философией истории, в явной оппозиции к любой диалектике, которая отвергается как «телеологическая». На её место приходят два методологических подхода. Первый – «критический и деконструктивный», направленный на «ниспровержение гегемониального языка и социальных структур». Это позволит выявить «онтологическую основу, предлагаемую творческой и продуктивной практикой толпы».

Теперь она должна быть основана «конструктивно, этически и политически». Таким образом, Империя и Множество в конечном счёте сталкиваются друг с другом совершенно неопосредованно. Практики пролетарской толпы действительно представляют собой Империю, но только негативно, поскольку она постоянно ломает сопротивление Множества. Под поверхностью Империи баланс неумолимо смещается к концу в сторону освобождения Множества. Continue reading →