Андрес Спокойни
Не так давно было время, когда общество строило свои истории вокруг героев. Теперь жертва вытеснила героя из центра обожания и желания общества. Мы мечтали быть героями, а теперь жаждем, чтобы нас считали жертвами.
Герои и жертвы очень разные. Героиня жертвует собой ради общего блага. Она выходит «из себя» и идёт навстречу другому. Жертва же замыкается в себе. Гериня вознаграждается обществом за свои заслуги, жертва — за свои страдания, реальные или воображаемые. Культура, которая ценит героев, предъявляет к герою требования величия, но культура жертвы освобождает жертву от любых требований. Она выдаёт жертвам векселя, срок действия которых никогда не истекает и которые никогда не могут быть полностью оплачены.
В культуре жертв, как только вы достигаете места в жертвенном пантеоне, вы становитесь неприступным. Вы наслаждаетесь презумпцией морального превосходства и фактической моральной безнаказанностью. Ваши чувства становятся абсолютными арбитрами истины. Подобно Христу, благодаря своим страданиям вы становитесь фигурой святости, средоточием истины и добродетели. Вы достигаете своего рода божественности, да ещё и самозваной. Жертва страдала, и общество в неоплатном долгу перед ней, поэтому ad eternum у неё будут права без обязанностей.
Неудивительно, что, по словам Рене Жирара, все борются за то, чтобы занять «самое желанное место — место жертвы». Потому что на самом деле, «к лучшему или худшему, обида жертвы доминирует в монокультуре мира, в котором мы живём», и служит единственной оставшейся абсолютной ценностью во времена, когда все другие абсолютные понятия рухнули.
Справедливая реабилитация жертвы превратилась в идеологию виктимности, в конструкцию, в которой «просвещённая элита» распределяет должности в аристократии страдания и определяет степень морального авторитета жертвы. Вот что такое «интерсекциональность»: замена наград и лент на груди солдата или возведения лауреатов Нобелевской премии в высшие эшелоны нашего общества на случаи угнетения, от которых кто-то страдает. Чем больше виктимности человек испытывает, тем больше он может требовать от общества. Идеология виктимности — это то, что антропологи Дидье Фассен и Ришар Рехтман с одобрением назвали «реконфигурацией современной моральной экономики». Теперь жертва представляет собой «добро», и от неё не может исходить зло. Реконфигурация также носит эпистемический характер, поскольку сакрализация жертвы меняет наше отношение к понятию истины. В конце концов, никакая проверка фактов не может противостоять слову божественного существа.
В этом контексте случай с Рейчел Долежал, которая притворилась чернокожей, чтобы говорить с авторитетом двойной жертвы, не только неудивителен, но и ожидаем. Если есть преимущества, которые можно получить, поднимаясь по иерархии виктимности, зачем их упускать?
И, конечно, не бывает жертвы без виктимизатора. Ницше в «Генеалогии морали» осуждал позицию «я страдаю, и кто-то должен быть в этом виноват». Чтобы жертва оставалась жертвой — и продолжала извлекать выгоду из виктимности, — угнетатель должен оставаться угнетателем. Вот почему так называемому «антирасисту» нужен расизм. Без него он теряет смысл существования. Именно поэтому Робин ДиАнджело может так уверенно утверждать, что белые всегда будут расистами. В идеологии виктимности невозможно искупить вину, нельзя надеяться на перемены и улучшения. Остаётся лишь возможность наживаться на страданиях жертв, взимая, подобно ДиАнджело, астрономические гонорары в качестве консультанта по борьбе с расизмом.
Виктимность настолько неотразима, что ей потворствуют даже самые влиятельные люди мира. Дональд Трамп, несмотря на то что он миллиардер, мошенник, судимый за изнасилование, и бывший президент, знаменито утверждает, что он жертва. Так же поступает и Элон Маск, самый богатый человек планеты. Никто не хочет оставаться в стороне от виктимной вечеринки.
Как мы до этого дошли?
Как и многие плохие вещи, идеология виктимности начиналась с чего-то хорошего. Мишель Фуко справедливо радовался тому, что «страдания мужчин и женщин больше не являются немым остатком политики». Были и есть реальные примеры дискриминации и угнетения колониальных стран, небелого и коренного населения, женщин, LGBTQ и других.
Тем не менее, для всех групп населения, всё ещё подвергающихся угнетению, годы после Второй мировой войны стали историей освобождения, не имеющей прецедентов. Прогресс был огромным и, с исторической точки зрения, стремительным. Так как же объяснить, что именно сейчас, когда мы видим «дугу справедливости, изгибающуюся в сторону правосудия», идеология виктимности берет верх? Почему, когда мы видим, что прогресс возможен, мы стремимся заморозить его, навсегда закрепив роли угнетённого и угнетателя?
Это озадачивает ещё больше, если учесть, что прогресс прошлого века был достигнут менталитетом героя, а не жертвы; такими людьми, как Роза Паркс и «Трое из Миссисипи», а не плаксивыми, богатыми студентами колледжей и изрыгающими словесные салаты академиками. Почему же этот сдвиг происходит сейчас?
Здесь имеет место стечение многих факторов.
Запад как пост-героическое общество
Начнём с того, что после двух мировых войн культуре героя был нанесён страшный удар. Отсутствие решительной победы в Корейской войне и все более непопулярная Вьетнамская война запятнали образ солдата, готового идти «на всё» и стоически маршировать по ничейной земле, пока вражеские пулемёты разрывали его на части. «Посмотрите, что принесло нам поклонение героям», — говорили люди, — «немыслимую бойню». Частота, с которой американских мужчин призывали на войну, после двух «войн, которые якобы закончат все войны», оставила в обществе усталость, достаточно сильную, чтобы создать новую фигуру для восхищения: жертву. И когда мир узнал о глубинах разложения, который произошёл во время Холокоста, жертва Холокоста присоединилась к этому списку.
Холокост по праву стал высшим показателем зла, а его жертвы — архетипическим определением жертвы. Не все евреи смирились с этой сомнительной честью; и хотя в нашем национальном характере есть доля жертвенности, наши источники избегают этого понятия. Истории о нашем угнетении, например, о рабстве в Египте или Пуриме, подчёркивают героический триумф. В этих историях виктимность наделяет нас моральными обязанностями, а не правами (то, что мы были рабами, лежит в основе многих этических норм). На самом деле, в еврейской Библии нет слова «жертва», а в современном иврите для этого используется слово «корбан» (то же самое слово, которым обозначали предметы древних жертвоприношений). Как бы то ни было, после Второй мировой войны возникла идеализированная конструкция зла и его жертв. Нацисты с одной стороны и евреи с жёлтыми звёздами с другой стали обозначать абсолютное зло и абсолютные жертвы. А с появлением идеологии виктимности место, занимаемое Шоа и её жертвами, стало самой желанной недвижимостью в мире.
Критическая расовая теория вымещает марксизм
Ещё одним важным фактором, способствовавшим развитию идеологии виктимности, стал упадок марксизма. Точнее, осознание того, что классовая война не может быть продолжена после беспрецедентного материального прогресса, которого добились рабочие классы на Западе. Нераскаявшиеся, но недоумевающие марксисты задались вопросом: «Если капитализм работает для пролетариата лучше, чем коммунизм, и если люди, рискуя жизнью, покидают так называемый „коммунистический рай“, как мы можем сохранить марксистскую философию живой и под контролем?» Ответ: перейти от класса к расе и полу. Обвинить расизм и сексизм в белом, патриархальном капитализме (игнорируя, конечно, тот факт, что некапиталистические общества, как правило, ещё более патриархальны и расистски, чем капиталистические).
Наиболее значимое для неомарксистов преимущество расы и пола над классом заключается в том, что эти категории (по большей части) постоянны. Капиталисты могут размывать наши аргументы, добиваясь классовой мобильности и материального прогресса, но они никогда не смогут изменить расовую принадлежность людей. Конструкция, основанная на расовом угнетении, а не на классовом, практически гарантирует вечное состояние недовольства.
Затем к ним присоединились постколониальная философия и критическая теория рас. Конечно, процесс, привёдший к независимости бывших колоний, был одним из самых вдохновляющих движений в истории. Но то, что мы понимаем под сегодняшней «деколонизацией», имеет мало или вообще ничего общего с этим эпическим движением. Если верить сегодняшним «деколонизаторам» (которые проживают в основном в башнях из слоновой кости на Западе), деколонизация никогда не заканчивается. Всегда есть что-то ещё, что нужно деколонизировать. Во всех проблемах «Глобального Юга» виноват «Запад». Потому что если бы деколонизация закончилась, то бывшим колониям пришлось бы взять ответственность за себя, а это гораздо более обременительное предложение, чем обвинять во всех своих бедах старую метрополию.
Принимая исламский фундаментализм
Увлечение крайне левых исламским фундаменталистским насилием (и его оправдание) — часть этого явления. Точно так же в 1970-х годах «прогрессивные» академики идеализировали геноцид Пол Пота. Поскольку мусульмане теперь заняли высокое место на Олимпе жертв, их нельзя винить за насилие, которое они совершают. Поскольку жертве позволено всё, и поскольку у них одни и те же враги, Джудит Батлер может, не меняясь в лице, называть ХАМАС «частью глобальных левых», как будто теократическое, женоненавистническое, гомофобное и глубоко консервативное движение может называться «левым» в любом смысле. После резни в редакции «Charlie Hebdo» и спустя более двухсот лет после их отмены французские левые интеллектуалы потребовали вернуть законы о богохульстве, чтобы защитить чувства мусульман. Виктимность стала той алхимией, которая позволила совершить этот переворот. В прошлом, по их мнению, законы о богохульстве защищали сильных мира сего (католическую церковь и короля), а теперь их отсутствие вредит уязвимым (мусульманам). С точки зрения идеологии виктимности, во всех бедах мусульманского мира виноват Запад, даже и особенно в насилии, которое совершают мусульмане. На самом деле, чем больше их варварство, тем больше наша вина.
Нет нужды говорить, что вера в извечную виктимность бывших колоний — это не что иное, как западный империализм в новом одеянии. «Чем больше западный мир приходит в упадок, — говорит Паскаль Брюкнер, — тем больше он надувает грудь и называет себя ответственным за все ужасы мира… Постколониальная вина… это последняя попытка бывших доминантов почувствовать свою значимость. На каждое потрясение в истории мы говорим: „Это наша вина!“, как будто мы не можем преодолеть потерю наших империй».
Но если все говорят о французской колонизации Алжира, то никто не упоминает об Османской коллонизации, которая просуществовала в три раза дольше. Нет нужды говорить о том, что арабская, персидская, российская или китайская империи никогда не упоминаются как злобные духи, всё ещё преследующие деколонизированные страны.
После деколонизации феминизм также внёс свой вклад в создание идеологии виктимности. В мире «сакрализованных жертв» было вполне ожидаемо, что феминистская борьба также примет язык виктимности. Для вечной жертвы неофеминизма речь идёт уже не о достижении определённых целей, таких как равная оплата труда или репродуктивная свобода, а об утопической и неопределённой задаче демонтажа белого, патриархального капитализма. «Война полов» представлена в тех же вечных и апокалиптических терминах, что и расовые войны. Мужчина всегда будет жестоким и деспотичным, а женщина всегда будет угнетённой, пока мы не достигнем полной деконструкции общества (что бы это ни значило). В работах Кэтрин А. Маккиннон, Джудит Батлер или Андреа Дворкин мы можем увидеть марксизм без революции и христианство без искупления. Конечно, неофеминизм, питаемый виктимностью, на сегодняшний день ничего не достиг. В то время как традиционный феминизм добился огромных успехов на пути к справедливости, доминирующая школа неофеминизма растрачивает успехи своих предшественников. Одна добилась решения «Роу против Уэйда», другая его потеряла.
Движение #metoo снова превратило законную жалобу в праздник жертвы. После того как мужественные женщины раскрыли повсеместное распространение домогательств, каждая женщина была представлена как лишённая права голоса, а каждый мужчина — как потенциальный насильник. Сам хэштег, созданный для того, чтобы жертвы насилия чувствовали себя менее одинокими, в итоге превратился, благодаря идеологии виктимности, в желание принадлежать к эксклюзивному клубу жертв. Хотя отважные феминистки всё ещё борются за расширение прав и возможностей, а не за виктимизацию, и их борьба нелегка.
«Исследования обид» («grievances studies»: гендерные, постколониальные, чёрные, «толстые», транс-, квирные и т.п. исследования) , или то, что Жан-Франсуа Байар назвал «нашим академическим карнавалом», служат поставщиками бесконечного потока псевдоакадемических концепций, поддерживающих идеологию виктимности.
Релятивизация Холокоста
Но для того чтобы идеология жертвенности устояла, необходимо было выполнить одно важное условие. То, без которого вся конструкция рухнет. Чтобы возникла новая аристократия сакрализованных жертв, кто-то должен был уступить своё место, перестать быть моделью жертвы и стать архетипом угнетателя. Вы угадали: это — еврей.
Навязанный ярлык «идеализированной жертвы» теперь необходимо было отобрать у евреев. Нельзя было позволить им комфортно расположиться на вожделенной вершине пирамиды виктимности. И вот еврей стал соперником, которого нужно было устранить и заменить.
В 1960-х и 70-х годах сторонники постколониальной и критической расовой теории начали утверждать, что «настоящий Холокост» был совершён против [укажите здесь пострадавшую группу]. Например, в 1960-х годах программа «Чёрных пантер» релятивизировала Холокост: «Немцы убили шесть миллионов евреев, но американские расисты участвовали в массовом убийстве более 50 миллионов чернокожих». В конце 60-х многие интеллектуалы уподобляли вьетнамский народ евреям. А позднее Дворкин и Маккиннон переформулировали дискриминацию женщин в терминах Холокоста, особенно в их борьбе с порнографией. Для Дворкин журнал Playboy был «Дахау в спальне», а для Маккиннон порнография «хуже Гитлера», потому что «Гитлер не превращал секс в инструмент геноцида».
В последующие годы всё превратилось в Холокост, и каждая угнетаемая группа стала хуже европейских евреев: тестирование на животных — это Шоа, аборт — Холокост, а в эпоху COVID активисты как за, так и против вакцинации претендуют на право носить Жёлтую звезду. Сегодня «присвоение Холокоста» может стать большей проблемой, чем отрицание Холокоста.
В этом перемещении слышны отголоски двух тысячелетий религиозного антисемитизма. В конце концов, и христианство, и ислам являются суперцессионистскими по отношению к иудаизму. Церковь — это «Новый Израиль», христианское Писание — «Новый Завет», который вытесняет «Старый» (уничижительное христианское прилагательное для еврейской Библии), а ислам исправляет и заменяет «ошибки» евреев в толковании Божьего Слова заново. Роль иудейских пророков заключалась лишь в том, чтобы возвестить о приходе Мухаммеда, истинного и окончательного посланника Бога.
Кто-то может спросить: зачем нужна замена? Разве не может быть много жертв? Могут ли евреи делить это место с другими жертвами угнетения?
Как мы уже видели, в идеологии виктимности, в которой роль жертвы наделяет безнаказанностью и властью, по необходимости существует иерархия жертв. Жертва обладает определёнными степенями власти, но высшая власть принадлежит академическому оракулу, который распределяет места в иерархии. Это распределение мест в иерархии связано не с фактической виктимизацией, а с тем, насколько «полезна» жертва в обвинении белого патриархального капиталиста. Это не позволяет считать всех жертв в равной степени заслуживающими сострадания. И, конечно, евреи не вписываются в неомарксистскую программу «обвинения капитализма», потому что, помимо прочего, они являются живым примером того, как капитализм может поднять народ из нищеты и угнетения.
Евреи — это «новые нацисты»
Недостаточно просто заменить еврея в пищевой цепочке виктимности. Поскольку масштабы преступления против них были столь огромны, а соучастие в его совершении столь широко распространено, нужна не просто замена, а обратная трансформация. Евреи не могут быть заменены в качестве окончательной и квинтэссенциальной жертвы, если они не превратятся в новых нацистов. А ради этой цели палестинцы как нельзя лучше подходят на роль новых евреев.
Но переход к этой замене должен быть мягким. Нападки направлены не на «евреев», а скорее на Израиль и сионистов, причём и те, и другие осуждаются не просто как плохие, заблуждающиеся или нуждающиеся в улучшении, а как само воплощение зла. И все это делается с чистыми руками, потому что жертв Холокоста, евреев, якобы пощадили. А если подавляющее большинство евреев — сионисты, что ж, тогда это добровольный отказ от трона жертвы.
Такой разворот творит чудеса с западной психикой. Как мы видели, он оставляет место для «более достойных» жертв и освобождает Запад от чувства вины. Холокост — это неизгладимый обвинительный акт против Запада. Но если мы покажем, что, в конце концов, евреи «хуже нацистов», то Запад не был неправ, преследуя их. Всё, что было сделано с евреями, было и остаётся оправданным. Как иронично заметил философ Владимир Янкелевич (ещё в 1964-м году), антисионизм — это благословение для Европы: «Единственное, что мы, европейцы, сделали, — это просто предвидели метаморфозу евреев в нацистов и попытались её избежать».
Перефразируя гениальную фразу израильского психолога Цви Рекса, можно сказать: «Мир никогда не простит евреям Освенцим».
Как показывает предупреждение Янкелевича от 1964-м года, метаморфоза евреев в нацистов и палестинцев в евреев произошла рано, а после Шестидневной войны она стала массовой. В данном случае «после» означает всего два дня спустя. 12-го июня 1967-го года католический священник Юаким Мубарак написал: «Сионистская оккупация Иерусалима так же болезненна, как нацистская оккупация Парижа в 1940-м году». И, чтобы не оставлять сомнений, он добавил: «Самая большая победа палача над жертвой — не убить её, а превратить в палача». Это означает, что Израиль стал окончательным успехом Гитлера.
Это произошло так быстро, что возникает ощущение — по словам французского социолога Франсуа Азуви — что превращение евреев из жертвы в угнетателя было заранее подготовлено и готово к применению при первой же возможности.
Опять богоубийство
Здесь происходит интересное пересечение классического и нового антисемитизма. В Средние века евреи были «деицидальным» народом, теми, кто убил Христа. В наши дни евреи убивают новую божественную фигуру — жертву. Снова богоубийство. Снова суперцессионизм. Но с превосходной изюминкой. Как говорит Брукнер, «когда Израиль совершает преступления — а он совершает их, как и все государства мира, — это не может быть ничем иным, как геноцидом. Иудаизация палестинцев подразумевает автоматическую «нацификацию» израильтян и каждого еврея, который публично не отрекается от Израиля».
Виктимистский антисемитизм номинально осуждает антисемитизм, а затем, демонстрируя восхитительную пластичность, вновь использует его под именем антисионизма. Палестинцы в этой сделке лишены возможности действовать. Питер Бейнарт, осудив массовые убийства, устроенные ХАМАС, сказал в одном из подкастов: «7-е октября — это то, что происходит, когда людей угнетают». Как будто палестинцы — это существа, не способные выбирать свои действия. Они — последние «благородные дикари», невинные всегда, даже когда они насилуют и убивают.
Таким образом, Холокост стал для евреев «рубашкой Несса», мифологическим одеянием, которое должно было защитить Геракла, но в итоге сожгло его. В этой конструкции еврей предстаёт тем же узурпатором, каким был всегда. Это заставило палестинского христианина Эдварда Саида, папу постколониальной жертвенности, заявить: «Я — последний еврейский интеллектуал». Конечно, это вызвало аплодисменты тех, кто кричал «культурное присвоение», когда евреи пели «Go Down Moses» на своих пасхальных седерах.
Антисемитский бывший мэр Лондона Кен Ливингстон, ещё один виктимистский «прогрессист», даже заявил в 2016-м году: «Гитлер был сионистом».
Как только евреи изгоняются из царства жертв и вместо этого представляют собой высшее зло, ненависть к ним становится не только приемлемой, но и необходимой. Как пророчески сказал Янкелевич в 1986-м году: «Теперь люди имеют право и даже обязаны быть антисемитами во имя антирасизма». Быть антисемитом становится главной обязанностью тех, кто борется с колониализмом, а антирасизм равен антисионизму. Историчность не имеет значения. Тот факт, что сионизм, по сути, является антиколониальным движением, которое боролось с тремя империями (Османской, Германской и Британской) от имени коренного народа, не имеет никакого значения, как только евреи были отбелены и стали архетипом белизны.
Сионизм как анти-виктимность
Сионизм презирают ещё и за другое: он противоречит культуре виктимности. После Холокоста евреи не погрузились в пучину виктимизации. Они взяли свою судьбу в собственные руки, став культурой героев, которые использовали свои возможности и воссоздали своё государство на исторической родине. Именно такое отношение отличает Израиль от других бывших колоний. Первые не поддались виктимистскому соблазну и стали демократией первого мира и экономическим чудом, в то время как многие из вторых продолжают винить своих бывших колониальных хозяев, оставаясь в состоянии хронической дисфункции, поражённые коррупцией, отсталостью и бедностью.
Идеология виктимности является антисемитской по необходимости. Без демонизации евреев вся конструкция рушится. Она представляет евреям антисемитизм, который считает себя праведным, ненависть, замаскированную под добродетель. Как мы видели, эта мутация древнего антисемитского вируса росла десятилетиями, но именно сейчас, в университетских кампусах и на западных улицах, можно увидеть всю глубину его пагубной природы. Чего мы не заметили, так это того, насколько это было неизбежно.
Возможно, одна из самых эффективных форм борьбы с антисемитизмом сегодня — это восстать против идеологии виктимности; перестать принимать её как догму; бросить вызов апостолам новой академической религии «исследования жалоб» и показать всем жертвам угнетения, что трудности самоорганизации более продуктивны, чем неподвижность жалости к себе. Жертвенность может быть болезненно утешительной, но она гарантирует постоянство угнетения.
В общем, нам нужно вернуть отвагу и величие героя.
Перевод с английского: