Моше Постоун, 2006
Как известно, период с начала 1970-х годов стал периодом масштабных исторических структурных трансформаций мирового порядка, которые часто называют переходом от фордизма к постфордизму (или, лучше сказать, от фордизма к постфордизму и неолиберальному глобальному капитализму). Эта трансформация социальной, экономической и культурной жизни, повлёкшая за собой подрыв государственно-центричного порядка середины 20-го века, была столь же фундаментальной, как и более ранний переход от либерального капитализма 19-го века к государственно-интервенционистским, бюрократическим формам 20-го века.
Эти процессы повлекли за собой далеко идущие изменения не только в западных капиталистических, но и в коммунистических странах, привели к краху Советского Союза и европейского коммунизма, а также к фундаментальным преобразованиям в Китае. Соответственно, они были истолкованы как означающие конец марксизма и теоретической актуальности критической теории Маркса. Однако эти процессы исторической трансформации также подтвердили центральное значение исторической динамики и масштабных структурных изменений. Эта проблема, лежащая в основе критической теории Маркса, как раз и ускользает от понимания основных теорий непосредственно постфордистской эпохи – Мишеля Фуко, Жака Деррида и Юргена Хабермаса. Недавние трансформации показали, что эти теории были ретроспективны, критически ориентированы на фордистскую эпоху, но больше не адекватны современному постфордистскому миру.
Подчёркивание проблематики исторической динамики и трансформаций бросает иной свет на ряд важных вопросов. В этом эссе я начинаю рассматривать общие вопросы интернационализма и политической мобилизации сегодня в связи с масштабными историческими изменениями последних трёх десятилетий. Однако прежде я кратко коснусь нескольких других важных вопросов, которые приобретают иной оттенок, если рассматривать их на фоне недавних всеобъемлющих исторических трансформаций: вопрос об отношении демократии к капитализму и его возможном историческом отрицании – в более общем смысле, об отношении исторической случайности (и, следовательно, политики) к необходимости – и вопрос об историческом характере советского коммунизма.
Структурные преобразования последних десятилетий привели к изменению на противоположное, как казалось, логики растущего государствоцентризма. Тем самым они ставят под сомнение линейные представления об историческом развитии – будь то марксистские или веберианские. Тем не менее масштабные исторические закономерности «долгого двадцатого века», такие как подъём фордизма из кризиса либерального капитализма 19-го века и более поздний крах фордистского синтеза, позволяют предположить, что в капитализме действительно существует всеобъемлющая модель исторического развития. Это, в свою очередь, подразумевает, что рамки исторической случайности ограничены данной формой социальной жизни. Одна лишь политика, например различия между консервативными и социал-демократическими правительствами, не может объяснить, почему, например, режимы на Западе, независимо от партии власти, углубляли и расширяли институты государства всеобщего благосостояния в 1950-е, 1960-е и начале 1970-х годов, а в последующие десятилетия лишь сокращали такие программы и структуры. Конечно, между политикой различных правительств были различия, но это были различия скорее по степени, чем по характеру.
Я бы утверждал, что такие масштабные исторические закономерности в конечном счёте коренятся в динамике капитала и в значительной степени упускаются из виду в дискуссиях о демократии, а также в спорах о преимуществах социальной координации, осуществляемой посредством планирования, по сравнению с координацией, осуществляемой рынками. Эти исторические закономерности подразумевают определённую степень ограниченности, исторической необходимости. Однако, пытаясь разобраться с такого рода необходимостью, не нужно её овеществлять. Одним из важных вкладов Маркса было исторически конкретное обоснование такой необходимости, то есть крупномасштабных моделей капиталистического развития, в детерминированных формах социальной практики, выраженных такими категориями, как товар и капитал. При этом Маркс понимал эти закономерности как выражение исторически конкретных форм гетерономии, ограничивающих сферу политических решений и, следовательно, демократии. Из его анализа следует, что преодоление капитала подразумевает не только преодоление ограничений демократической политики, вытекающих из системно обоснованной эксплуатации и неравенства; оно также подразумевает преодоление детерминированных структурных ограничений действия, тем самым расширяя сферу исторической случайности и, соответственно, горизонт политики.
В той мере, в какой мы решаем использовать «неопределённость» в качестве критической социальной категории, она должна быть целью социального и политического действия, а не онтологической характеристикой социальной жизни. (Именно так она обычно представляется в постструктуралистской мысли, которую можно рассматривать как овеществленный ответ на овеществлённое понимание исторической необходимости). Позиции, онтологизирующие историческую неопределённость, подчёркивают, что свобода и случайность взаимосвязаны. Однако они упускают из виду ограничения случайности, накладываемые капиталом как структурирующей формой общественной жизни, и по этой причине в конечном счёте неадекватны в качестве критических теорий современности. В рамках представленной мною концепции понятие исторической неопределённости может быть переосмыслено как то, что становится возможным при преодолении ограничений, налагаемых капиталом. Социал-демократия в этом случае будет означать попытки смягчить неравенство в рамках необходимости, структурно навязанной капиталом. Посткапиталистическая общественная форма жизни, будучи неопределённой, может возникнуть только как исторически детерминированная возможность, порождённая внутренним напряжением капитала, а не как «тигриный прыжок» из истории. Continue reading
