Archives

by olladij

Syndikalisten in der Russischen Revolution (1940)

Grigori Maximow

Die Revolution erschütterte alle Klassen und Schichten des russischen Gesellschaftslebens. Als Folge der drei Jahrhunderte währenden Unterdrückung durch das zaristische Regime hatte sich eine große Unruhe in allen Schichten der russischen Gesellschaft ausgebreitet.

Während der revolutionären Explosion wurde diese Unruhe zu der Kraft, die die heterogenen Elemente zu einer mächtigen Einheitsfront zusammenschweißte und die das Gebäude der Despotie innerhalb von drei Tagen zerstörte – eine kurze revolutionäre Periode, die in der Geschichte beispiellos ist. In dieser Bewegung herrschte trotz der Tatsache, dass die einzelnen Kräfte von unterschiedlichen und sich oft gegenseitig ausschließenden Aufgaben und Zielen angetrieben wurden, völlige Einmütigkeit. Im Moment der revolutionären Explosion stimmten die Ziele dieser verschiedenen Kräfte zufällig überein, denn sie hatten einen negativen Charakter, da sie auf die Vernichtung des überkommenen absolutistischen Regimes gerichtet waren. Die konstruktiven Ziele waren noch nicht klar. Erst im weiteren Verlauf der Entwicklung, durch die unterschiedlichen Konstruktionen der Ziele und Aufgaben der Revolution, kristallisierten sich die bis dahin amorphen Kräfte heraus und es entstand ein Kampf zwischen ihnen um den Triumph ihrer Ideen und Ziele.

Es ist ein bemerkenswertes Merkmal der Revolution, dass sie trotz des eher geringen Einflusses der Anarchisten auf die Massen vor ihrem Ausbruch von Anfang an den anarchistischen Kurs der vollständigen Dezentralisierung verfolgte; die revolutionären Gremien, die durch den Verlauf der Revolution sofort an die vorderste Front gedrängt wurden, waren in ihrem wesentlichen Charakter anarchosyndikalistisch. Sie waren von der Art, die sich als geeignete Instrumente für die schnellste Verwirklichung des anarchistischen Ideals anboten – Sowjets (Räte), Fabrikkomitees, bäuerliche Land- und Hauskomitees usw. Die innere Logik der Entwicklung und des Wachstums solcher Organisationen führte im November (Oktober) 1917 zur vorübergehenden Abschaffung des Staates und zur Beseitigung der Grundlagen der kapitalistischen Wirtschaft. Ich sage „vorübergehend“, denn auf lange Sicht triumphierten der Staat und der Kapitalismus, da die logische Entwicklung der Revolution von denjenigen offen vereitelt wurde, die anfangs dazu beitrugen, ihren Entwicklungsprozess zu beschleunigen. Ungehemmt von den allzu vertrauensvollen Massen, deren Ziele und Handlungsweisen zwar instinktiv spürbar, aber noch weit davon entfernt waren, klar erkannt zu werden, hüllten die Bolschewiki in dem Maße, wie sie das Vertrauen dieser Massen gewannen, die Revolution allmählich in die abschreckende Atmosphäre staatlicher Dominanz und roher Gewalt ein und verdammten sie so zu einem unvermeidlichen Zerfallsprozess. Dieser Prozess machte sich jedoch erst sechs Monate nach der „Oktoberrevolution“ bemerkbar. Bis zu diesem Zeitpunkt reifte die Revolution immer weiter heran. Der Kampf wurde schärfer und die Ziele nahmen einen immer klareren und deutlicheren Charakter an. Das Land brodelte und sprudelte und lebte ein erfülltes Leben unter den Bedingungen der Freiheit.

Der große Kampf

Der Kampf der Klassen, Gruppen und Parteien um den vorherrschenden Einfluss in der Revolution war intensiv, kraftvoll und auffällig. Infolge dieses Kampfes kam es zu einer Art Patt der Kräfte; keine war in der Lage, eine Überlegenheit gegenüber den anderen zu erlangen. Dies wiederum machte es dem Staat und der Regierung – der äußeren, über der Gesellschaft stehenden Kraft – unmöglich, zum Instrument einer der streitenden Kräfte zu werden. Der Staat war also gelähmt, da er seinen negativen Einfluss auf den Lauf der Dinge nicht ausüben konnte, zumal die Armee aufgrund ihrer aktiven Rolle in der Bewegung aufhörte, ein gehorsames Instrument der Staatsmacht zu sein. In diesem großen Kampf der Interessen und Ideen nehmen die Anarchisten eine aktive und lebendige Rolle ein.

Die Periode von März (Februar) bis November (Oktober) 1917 war in ihrem Umfang und ihrer Tragweite für die anarchosyndikalistische und anarchistische Arbeit, d.h. für die Propaganda, die Agitation, die Organisation und die Aktion, eine höchst glänzende Zeit.

Die Revolution öffnete die Tür für anarchistische Emigranten, die aus verschiedenen Ländern zurückkehrten, aus denen sie vor der grausamen Verfolgung durch die zaristische Regierung geflohen waren. Aber schon vor der Rückkehr der Emigranten entstanden unter aktiver Beteiligung von aus dem Gefängnis und dem Exil entlassenen Genossen Gruppen und Vereinigungen von Anarchisten sowie anarchistische Publikationen. Mit der Rückkehr der Anarchisten aus dem Ausland erlebte diese Arbeit einen erheblichen Aufschwung. Russland war mit einem dichten, wenn auch zu lose verbundenen Netz von Gruppen überzogen. Kaum eine größere Stadt, in der es nicht eine anarchosyndikalistische oder anarchistische Gruppe gab. Die Propaganda nahm Dimensionen an, die für anarchistische Aktivitäten in Russland beispiellos waren. Im Verhältnis dazu gab es eine große Anzahl anarchistischer Zeitungen, Zeitschriften, Flugblätter, Pamphlete und Bücher. Der Buchmarkt wurde mit anarchistischer Literatur überschwemmt. Das Interesse am Anarcho-Syndikalismus und Anarchismus war enorm und erreichte sogar die entlegenen Winkel des fernen Nordens.

Zeitungen wurden nicht nur in den großen Verwaltungs- und Industriezentren wie Moskau und Petrograd herausgegeben, in denen es mehrere anarchistische Zeitungen gab (in Petrograd betrug die Auflage der anarchosyndikalistischen „Golos Trouda“ und der anarchistischen „Burevestnik“ jeweils 25.000; die Moskauer Tageszeitung „Anarchia“ hatte etwa die gleiche Auflage), aber auch in Provinzstädten wie Kronstadt, Jaroslawl, Nischni-Nowgorod, Saratow, Samara, Krasnojarsk, Wladiwostok, Rostow am Don, Odessa und Kiew. (1918 erscheinen anarchistische Zeitungen in Iwanowo-Wosnesensk, Tschembar, Jekaterinburg, Kursk, Jekaterinoslaw und Wiatka).

Die mündliche Propaganda war noch umfangreicher als die schriftliche – sie wurde sowohl in der Armee als auch in den Fabriken und Dörfern durchgeführt. Die Propaganda betonte die zentrale Aufgabe, die der Revolution innewohnenden anarchistischen Prinzipien und Tendenzen herauszuarbeiten und zu ihrem logischen Ende zu führen. Diese Propaganda, insbesondere die anarchosyndikalistische Propaganda, war bei den Werktätigen sehr erfolgreich. Der Einfluss des Anarchismus, insbesondere seiner anarchosyndikalistischen Spielart, war bei den Petrograder Arbeitern so groß, dass sich die Sozialdemokraten gezwungen sahen, eine Sonderpublikation herauszugeben, um den Kampf gegen den „Anarchosyndikalismus im organisierten Proletariat“ zu führen. Leider wurde dieser Einfluss nicht organisiert. Continue reading →

by olladij

Эрих Мюзам: Идеалистический манифест (1914)

Тот, кто, устремляясь в безграничные просторы, делает содержанием своих начинаний новую мораль, новую справедливость, новую человечность, по бесчисленному опыту знает, что он будет не понят. Это почти неизбежная судьба его искусства убеждения — вызывать качание головой и пожимание плечами даже среди людей понимающих, критичных и доброжелательных. Ибо всякая агитация, намерения которой не ограничены временем, беспечно и безрассудно поднимается над практическими соображениями. Для буржуазных натур, то есть тех, кто озабочен настоящим, цель — это всегда следующий шаг. Те, кто стремится к идеалу, «проскакивают мимо цели». Не знать пути к цели на каждом шагу, не испытать инструменты борьбы против любой опасности — вот что вызывает сомнения, предостережения, тревогу и даже яростное сопротивление тенденциям, честность которых не вызывает никаких возражений. Но того, кто после честного размышления знает истину и воздерживается от неё в благоразумном скептицизме, я называю тряпкой.

Вот моя идеальная цель — вот я вижу средства её достижения: какое мне дело до осторожных хамелеонов? Учёные-естествоиспытатели, экономисты, историки, географы, политики и коммерсанты могут быть сто раз правы — они не могут опровергнуть моё чувство, которое знает свои пути. Я хочу международного мира, потому что он кажется мне хорошим. Я знаю, что он будет, когда труд народа не будет больше направлен на войну, когда солдаты откажутся убивать равных себе, когда воля народа будет направлена на мир. Я хочу социализма и анархии. Я знаю, что они возможны, когда труд и потребление будут приведены в справедливое равновесие, когда порядок и миролюбие завоюют жизнь в народе, когда власть и повиновение, господство и рабство уступят место обычаю народов. Они уступят, когда стремление к свободе превратится в желание быть свободным повсюду. Я хочу, чтобы культура и искусство стали общим достоянием народов. Они станут таковыми, когда вкус лучших будет донесён до всех, когда этика масс превратится в порядочность, когда принуждение и наказание станут справедливостью и пониманием.

Но все предпосылки для мира остались невыполнеными. Народы испытывают естественное стремление к экспансии и угрожают границам своих соседей. Неповиновение, всеобщие забастовки и революции приводят к ужасающим наказаниям. Мысль о том, что хищные животные-люди смогут ужиться друг с другом в порядке и понимании, что вкус грубых масс можно переделать, что свобода когда-нибудь станет чем-то иным, кроме красивой фразы, — абсурдна и ребячлива. Сама формулировка ваших идеалов является доказательством того, насколько неизбежны и естественны все институты, против которых вы выступаете. Пожалуйста: я не прошу, я признаюсь. И я стремлюсь перенести свои чувства, которые для меня являются истинами, на чувства моих соседей. Интеллектуально холодные возражения могут быть правильными или неправильными — они отскакивают от осознания того, что хорошо и правильно. В этом и заключается суть агитации: высказать то, что субъективно истинно, повлиять на энергию других в направлении, к которому нужно стремиться. Что захочет самая сильная энергия — немногие или многие — то и будет в будущем. Сиюминутные практические эффекты не имеют большого значения. Они ценны лишь как симптомы нового духа, зарождающегося в подполье. Но новый дух возникает тайно и незаметно, медленно и гораздо позже, чем рассеивается его семя. Когда он впервые внезапно вырывается из-под земли в виде мысли, действия, произведения искусства или познания, его происхождение уже невозможно обнаружить, он действует так, как будто это само собой разумеется и всегда было цельным.

Внезапно появляется новое движение, неожиданно, казалось бы, из ниоткуда. Оно распространяется по кругу, растёт, работает, но его истоки теряются. Весь прогресс рождается незаметно, потому что он исходит от Святого Духа, он исходит от тоски и горечи прошлых идеалистов. Конечно, каждый успех идеализма выглядит иначе, чем его реклама. То, что проявляется из него в жизни людей, — это приспособление к сложившимся условиям, не более чем факторы развития. Но именно поэтому требования к миру должны быть максимально жёсткими, всегда нужно требовать максимум возможного, независимо от перспектив реализации. Только идеальное требование в самом широком смысле создаёт прогресс в узком кругу. Утопия — это предпосылка любого развития.

Развитие не имеет ничего общего с течением лет не только потому, что мы осознаем нереальность времени, но и потому, что история прошлого учит нас, что увеличение количества лет не является гарантией более высокой культуры и более глубокого человеческого достоинства. Понимание и обычаи возникают и исчезают со сменой поколений. Никогда не наступит время, когда революция будет не нужна. Тем не менее мы хотим формировать своё мировоззрение в соответствии с идеалом совершенства, и это возможно, если мы будем устремлены в будущее, которое есть вечность. И мы хотим радоваться, когда где-то из событий времени прорастает цветок, в котором мы узнаем зародыш нашей рекламы, преобразованный и разбавленный.

Вот уже полвека мы переживаем огромное социальное движение. Трудящееся человечество, то есть рабы и бесправные, пересмотрело свои притязания на участие в жизненных ценностях. Да, они осознали, на чем основано их порабощение, и поняли, что замена капитализма должна называться социализмом. Правда, пришли пропагандисты и политики, спекулянты и демагоги, и захватили идею справедливости и освобождения, превратив её в партийную программу. Правда, что инерция мысли и действия вернулась к массам и к самому глубокому проклятию живых — довольству. Но искра от священных углей Сен-Симона, Прудона, Бакунина и Лассаля все ещё тлеет под обломками, и мы, живые, не должны останавливаться в наших усилиях освободить её и раздуть в новый яркий огонь. Женщина пробудилась от позора тысячелетнего унижения как творение мужчин.

Она хочет быть человеком, иметь права и признание мужчины. Тот факт, что борющиеся женщины наших дней жаждут свободы и хотят получить права мужчин, а не права человека, не должен нас раздражать. Трудности и упрямство времени навязали женщинам мужские обязанности. Может быть, хоть раз придёт осознание того, что счастье женщины заключается не в ассимиляции с другим полом, а в освобождении от его господства, то есть в свободе женщины в любви и материнстве. Женщины, вступившие в борьбу, должны ставить перед собой высокие цели. Они должны требовать реорганизации всех социальных форм на основе материнских прав. Когда они добьются того, что ни одна женщина не будет презирать другую за то, что она мать, тогда они должны почувствовать удовлетворение от того, что их усилия и борьба не были напрасными, так же как они сами должны свидетельствовать о том, что славные женщины романтизма не зря были образцами свободной, прекрасной женственности.

Однако в последнее время мы наблюдаем первые вздохи нового движения, которое, возможно, будет призвано сделать высший анархический идеал, самоопределение человека, его гордое доверие к собственной личности, вожделением его послушных современников. Впервые молодежь организуется против власти и принуждения, против традиций и воспитания, против школы и родителей. Молодые люди хотят освободить свои шеи от ремней запретов и дрессировки. Они хотят, чтобы их признали людьми с собственными стремлениями, с собственной жизнью, которых нужно не благодарить, а требовать. С прекрасным радикализмом они стремятся к величайшим вещам: к правде в получении и отдаче, к свободе в жизни и обучении, к пространству для дыхания и становления. В молодёжном журнале «Der Anfang» много недозрелого и порой странного, но это язык молодости, это взволнованное исповедание священного, сильный революционный задор, который будоражит друзей будущего. Пусть учителя, священники и родители взорвутся от возмущения, пусть вооружатся дулами и вызовут полицию, чтобы заблокировать свободное слово в устах молодых, — ничто больше не поможет. Мысль сильнее слова, мысль высвобождена, и ничто не может её остановить. Проблема отцов и сыновей решена, её решила молодёжь. Они перешагивают через страдания стариков, как весна через засуху зимы. Испытанный «опыт» шестидесяти- и семидесятилетних обогатился вот чем: те, кто на целое поколение моложе, правы, то есть у них есть ещё одно поколение опыта. Битва молодых разгорелась. Она приведёт к победе, потому что недостатка в новой крови никогда не будет, а весёлая глупость, которая является прекрасной прерогативой молодости, всегда будет её хорошим оружием.

Вот великолепный пример того, как идеалистическая агитация работает до тех пор, пока не размываются истоки и пока внезапно, в месте, которое никто не знал, способом, который никто не предвидел, его благословение не прорастает из земли. Чего только не делали древние, чтобы сохранить свою власть над молодыми! Они запрещали и наказывали, били и лгали, они скрывали от детей тайну становления человеком, как будто всё спасение было в опасности, если мальчик узнает, что такое девочка. И вот теперь молодёжь со смехом стоит перед ними и кричит им в лицо: вам не нужно ничего нам объяснять, потому что мы давно уже такие же умные, как вы. Не надо нам ничего запрещать, потому что мы делаем то, что считаем нужным. Вам не нужно указывать нам, что делать, потому что мы больше не слушаемся вас. Мы, старшие, ещё не решились на это, как бы горячо мы этого ни желали. Но теперь мы хотим быть искренне счастливы, что видим это в младших, и хотим, чтобы те, кто придёт после нас, выросли в духе, который владеет собой и больше не терпит господства извне. Молодёжь, следующее поколение, грядущее поколение заявило о своей зрелости. Старость не имеет права поколебать её своими устаревшими, окостеневшими принципами. Будущее уверенно за молодёжью. Мы хотим доверить им наши идеалы. Если мы завоевали молодёжь, значит, мы завоевали всё: свободу и культуру, революцию и новое человечество. Молодые люди должны разрушить государства и построить мир, они должны создать социализм и культуру, они должны сделать землю пригодной для жизни духа и человеческого счастья. Мы, оставшиеся, должны довольствоваться тем, чтобы подбадривать их в поэзии и рекламе и открывать рты тем, в ком хранятся духовные блага человечества, чтобы они делали то же самое.

Художники и деятели культуры всё ещё коротают время в кругах эстетов. Они ещё не осознали, что принадлежат народу, общему сообществу, и что их творчество обретает ценность только тогда, когда находит отклик в сердцах собратьев. Дух живых должен быть в авангарде и среди последователей бунтующей молодёжи. Давайте будем агитаторами, давайте сформируем молодёжь мира, чтобы наше слово также посеяло семена новых событий и новой организации! Заткнём уши пророчествам праздных обывателей об обречённости и арифметическим аргументам практичных ворчунов! Давайте провозгласим истинность наших идеалов, невзирая на опыт и сомнения, — и мы увидим мир, построенный на красоте и общности, и — вдали от Бога и церкви — на религиозном пыле.

Перевод с немецкого. Из «Kain. Zeitschrift für Menschlichkeit», Nr. 1/1914.

https://www.anarchismus.at/anarchistische-klassiker/erich-muehsam/6390-erich-muehsam-idealistisches-manifest

by olladij

Г. Ландауэр: Германия и её революция (1918)

[Отрывок из речи, произнесённой Ландауэром перед Временным национальным советом Народного государства Бавария, согласно стенографическому отчёту о заседании от 18-го декабря 1918-го года. Опубликован в журнале «Erkenntnis und Befreiung», № 6 и 7, 1919 г. Для коллекции, что называется. – liberadio]

Как же это следует понимать? С одной стороны, самая добродушная и гуманная революция, которая когда-либо происходила, помимо того, что она прошла совершенно без кровопролития, особенно здесь, в Баварии, это толерантное отношение к устному и письменному волеизъявлению, а также возникает впечатление, что почти на следующий день после завершения революции партии старого типа удивительно быстро оправились, можно сказать, от ужаса и удивления, и встроились в новую ситуацию.

Не знаю, чему больше удивляться: буржуазным партиям, которые – не со зла, позвольте мне употребить популярное слово — переобуваются с поистине обезьяньей быстротой, или социал-демократии, социал-демократии при власти в составе бывшего правительства, которая ведёт себя так, как будто ничего не произошло, которая не чувствует необходимости рассматривать революцию как сокрушительное потрясение, которая, в крайнем случае, кажется некоторым своим членам почти раздражённой тем, что произошло нечто, что не было предусмотрено программой и тактикой, что, кажется, не вписывается в столь надёжные партийные организации и профсоюзные организации, во всю это программное направление.

Неприятно затронуты и многие другие течения, особенно когда речь идёт о происхождении, об истоках, о духовно-ментальных истоках этой революции, о значении этой революции. Ибо нельзя говорить о происхождении этой революции, не говоря об этой войне, о происхождении этой войны и о вине этой войны. Возможно, вы ещё помните слишком грубый выпад, который давно ушедший рейхсканцлер, господин Михаэлис, вместе с господином фон Капелле сделал против некоторых членов, фактически против всей Независимой социал-демократической партии, в связи с известными восстаниями на флоте. В то время говорили, что Независимая партия виновна в государственной измене, виновна в этих действиях. Но не было даже судебного дела, не было даже следов доказательств. Но сейчас, когда мы уже не в старом режиме, когда мы размышляем, мы должны сказать: это были первые признаки для широкой публики, что среди солдат развернулось серьёзное повстанческое движение, серьёзное революционное движение, и что это революционное движение проистекало не только из недовольства начальством или какими-либо другими местными делами, и ни в коем случае не из того только, что что наши матросы и солдаты на флоте в открытом море имели столько времени для занятия духовными, историческими и другими вопросами, но что это движение было связано с небольшой группой людей, имевших совершенно особые мысли о происхождении этой войны и о вине Германии. Это была группа, ни в коем случае не просто организованная партией; это были люди, составлявшие определённое крыло, например, в «Нойес Фатерлянд» (1), которые знали то, что другие не хотели, но могли знать.

Вчера здесь было сказано, что такое может случиться только в Германии — слово, вероятно, было выбрано не совсем точное, но, вероятно, имелось в виду нечто похожее, — что человек загадил своё гнездо. Но нужно различать немецкую страну, немецкий народ, покрытое позором прошлое немецкое правительство и эту систему правления.

Англичанин не говорит: «Right or wrong, my government», он не говорит: «Правильно или неправильно — это моё правительство»; англичанин говорит: «Правильно или неправильно — это моя страна». Кто не встанет на защиту своего дома, своей страны, своего народа, даже если этот народ сам наложил на себя тяжёлую вину невежеством, трусостью, покорностью и подневольным отношением, которое ему навязали и воспитали? Что значит пассивная вина немецкого народа за попустительство, за незнание, закрывание глаз, за равнодушие, по сравнению с огромной виной тех, кто очень сознательно, очень осознанно развязал эту войну? Иначе этого и не выразить.

Вы можете сказать: «Ну, ну! Конечно, мы не единственные, кто виноват! В конце концов, эта война медленно нарастала на протяжении десятилетий, мы видели, как условия во всех странах становились все более воинственными, мы видели президента Пуанкаре, мы видели политические условия в России и т.д., мы видели то, что называется окружением Германии. У меня есть свои соображения на этот счёт. Суть в следующем: Необходимо различать возможность, более того, я допускаю, вероятность того, что война рано или поздно должна была наступить, и начало этой войны. Совершенно верно, что с 1870-71-го года ситуация постепенно ухудшалась — отчасти по вине Германии — до такой степени, что война должна была разразиться снова. Когда эпоха Бисмарка, которая была эпохой насилия, закончилась, когда призывы к разоружению и международному взаимопониманию были встречены с большим пониманием повсюду, во всех странах, вплоть до правительств, когда состоялись Гаагские конференции — и каждый, кто действительно изучал Гаагские конференции, должен признать это, — произошло то, что привело к добровольной изоляции Германии. Continue reading →

by olladij

Даниель Герен: Анархизм и марксизм (1973)

[Чё ещё нашёл на свалке истории в этом вашем интернете — лекция, прочитанная Гереном в Нью-Йорке в 1973 году. Навозём это «примиренческой» позицией. Хотя деды придерживались мнения, что примирять особо было нечего. Один из, наверное, самых первых переводов вообще. А может быть, я просто уже выжил из ума и ни хера не помню. – liberadio]

1. Если мы хотим заниматься этой темой, то мы сталкиваемся с многими трудностями. Начнём с первой: что мы подразумеваем под понятием «марксизм»? О каком «марксизме» идёт речь?

Я считаю необходимым сразу ответить на это. В последующем мы называем «марксизмом» все труды самих Маркса и Энгельса, но не труды их более или менее верных последователей, претендовавших на этикетку «марксистов». С уверенностью мы исключаем искажённый марксизм, можно даже сказать: преданный марксизм немецкой социал-демократии. Некоторые примеры: в первые годы социал-демократической партии в Германии, при жизни Маркса, социал-демократы сформировали требование «народного государства». Вероятно, Маркс и Энгельс были весьма счастливы и горды тем, что наконец-то в Германии появилась массовая партия, которая действовала от их имени, так что они относились к ней с неподобающей готовностью к компромиссам. Сначала Бакунин должен был горячо и неоднократно нападать на «народное государство» в полемике, сначала, в то же время, должно было состояться тайное соглашение социал-демократов с радикально-буржуазными партиями, прежде чем Маркс и Энгельс были вынуждены отказаться от понятия и практики «народного государства».

Позднее, стареющий Энгельс, когда писал в 1895 г. своё знаменитое предисловие к «Классовой борьбе во Франции» Маркса, выработал полноценную ревизию марксизма к реформизму, тем что ставил акцент в первую очередь на использование избирательного листа, казавшегося ему подходящим, если не единственным средством для достижения власти. В конце концов Карл Каутский стал сомнительным наследником Маркса и Энгельса. Теоретически он претендовал всё ещё на то, что стоит на основе борьбы революционных классов, на практике, однако, он соответствовал методу действия своей партии, которая вела себя всё более по-оппортунистски и реформистски.

В то же время Эдуард Бернштейн, так же выдававший себя за «марксиста», требовал от Каутского быть последовательным и оказаться от классовой борьбы, которую он считал устаревшей. В противовес он высказывался за выборы, парламентаризм и социальные реформы.

Сам Каутский утверждал, что совершенно неверно утверждать, что социалистическое сознание являлось бы необходимым и неизбежным последствием пролетарской классовой борьбы. Если верить ему, то социализм и классовая борьба не были зависимы друг от друга. Они, якобы, происходят из различных условий. Социалистическое сознание происходит, например, из науки. Носителем науки является, однако, не пролетариат, а интеллектуальная буржуазия. Только через неё социализм был «передан» пролетариям. Следовательно: «Социалистическое сознание – это элемент, вводимый извне в классовую борьбу пролетариата, а не такой, который спонтанно выходит из классовой борьбы».

Единственным теоретиком немецкой социал-демократии, оставшимся верным изначальному марксизму, была Роза Люксембург. Но она должна была сделать много тактических уступок лидерам своей партии. Она не отваживалась открыто критиковать Бебеля и Каутского. До 1910 г. она не вступала в открытый конфликт с Каутским, пока собственно её бывший учитель не отверг идею массовой забастовки. Но прежде всего она была занята тем, что оспаривала тесное сходство между анархизмом и её концепцией революционной спонтанности масс, пороча анархистов искажёнными представлениями. И она делала это, чтобы не испугать партию, с которой она чувствовала себя связанной своими убеждениями, но и, это должно быть ясно сказано, материальными интересами.

Но не смотря на различные способы представления, не было серьёзных различий между анархо-синдикалистской всеобщей стачкой и массовой забастовкой Розы Люксембург. Точно так же её противоречия с Лениным (1904 г.) и с пришедшим к власти большевизмом (1918 г.) не особенно далеки от анархизма. То же касается и её конечных представлений в конце 1918 г. в «спартакистском» движении о социализме, претворяемом снизу вверх посредством рабочих советов. Роза Люксембург является одной из точек соприкосновения анархизма с незамутнённым марксизмом. Но первоначальный марксизм был искажён не только немецкой социал-демократией. Он был значительно изменён Лениным, явно усилившим некоторые якобинские и авторитарные черты, иногда, но не всегда, проскальзывавшие в трудах Маркса и Энгельса. Он расширил их до ультрацентрализма, узкой и сектантской концепции партии и прежде всего практики профессиональных революционеров как лидеров масс. Касательно этих пунктов у Маркса мы многого не найдём, где они, в лучшем случае, содержатся в зачатке и неосознанно. В то же время Ленин яростно осуждал немецкую социал-демократию за клевету на анархистов и в своей книге «Государство и революция» он посвятил особую часть похвале их верности революции. Continue reading →

by olladij

Мюррей Букчин: Анархизм эпохи после дефицита (1968)

Предварительные условия и возможности

Все успешные революции прошлого были партикуляристскими революциями меньшинств, стремившихся утвердить свои специфические интересы над интересами всего общества. Великие буржуазные революции Нового времени предлагали идеологию масштабного политического переустройства, но в действительности они лишь подтверждали социальное господство буржуазии, давая формальное политическое выражение экономическому превосходству капитала. Возвышенные понятия «нации», «свободного гражданина», равенства перед законом скрывали обыденную реальность централизованного государства, атомизированного изолированного человека и господства буржуазных интересов. Несмотря на свои масштабные идеологические заявления, партикуляристские революции заменили господство одного класса другим, одну систему эксплуатации – другой, одну систему труда – другой, а одну систему психологического подавления — новой.

Уникальность нашей эпохи заключается в том, что партикулярная революция теперь уступила место возможности всеобщей революции — полной и тоталистической. Буржуазное общество, если оно не достигло ничего другого, произвело революцию в средствах производства в беспрецедентных в истории масштабах. Эта технологическая революция, кульминацией которой стала кибернетика, создала объективную, количественную основу для мира без классового господства, эксплуатации, труда и материальной нужды. Теперь существуют средства для развития совершенного человека, тотального человека, освобождённого от чувства вины и авторитарных методов воспитания и отданного на волю желания и чувственного постижения чудесного. Теперь можно представить будущий опыт человека в терминах целостного процесса, в котором раздвоения мысли и деятельности, разума и чувственности, дисциплины и спонтанности, индивидуальности и сообщества, человека и природы, города и страны, образования и жизни, работы и игры разрешаются, становятся гармоничными и органично скрепляются в качественно новом царстве свободы. Как партикулярная революция породила партикулярное, раздвоенное общество, так и всеобщая революция может породить органически единое, многогранное сообщество. Великая рана, открытая собственническим обществом в форме «социального вопроса», теперь может быть исцелена.

То, что свобода должна пониматься в человеческих, а не в животных терминах — в терминах жизни, а не выживания, – достаточно ясно. Люди не избавляются от уз рабства и не становятся полноценными людьми, лишь избавившись от социального господства и обретя свободу в её абстрактной форме. Они должны быть свободны и конкретно: свободны от материальной нужды, от труда, от бремени посвящать большую часть своего времени — более того, большую часть своей жизни — борьбе с необходимостью. Увидеть эти материальные предпосылки человеческой свободы, подчеркнуть, что свобода предполагает наличие свободного времени и материальных предпосылок для отмены свободного времени как социальной привилегии, – таков великий вклад Карла Маркса в современную революционную теорию.

В то же время не следует путать предпосылки свободы с условиями свободы. Возможность освобождения не означает его реальность. Наряду с позитивными аспектами технический прогресс имеет и явно негативную, социально регрессивную сторону. Если верно, что технический прогресс расширяет историческую возможность свободы, то верно и то, что буржуазный контроль над технологией укрепляет сложившуюся организацию общества и повседневной жизни. Технологии и ресурсы изобилия дают капитализму средства для ассимиляции широких слоёв общества в установленную систему иерархии и власти. Они обеспечивают систему оружием, средствами обнаружения и средствами пропаганды как угрозы, так и реальности массовых репрессий. По своей централизованной природе ресурсы изобилия усиливают монополистические, централистские и бюрократические тенденции в политическом аппарате. Короче говоря, они предоставляют государству исторически беспрецедентные средства для манипулирования и мобилизации всей сферы жизни — и для увековечивания иерархии, эксплуатации и несвободы.

Следует, однако, подчеркнуть, что такое манипулирование и использование окружающей среды крайне проблематичны и чреваты кризисами. Попытка буржуазного общества контролировать и эксплуатировать окружающую среду, как природную, так и социальную, далеко не всегда приводит к умиротворению (вряд ли здесь можно говорить о гармонизации), но имеет разрушительные последствия. О загрязнении атмосферы и водных путей, об уничтожении древесного покрова и почвы, о токсичных веществах в продуктах питания и водах написаны огромные тома. Ещё более угрожающими по своим конечным результатам являются загрязнение и разрушение самой экологии, необходимой для существования такого сложного организма, как человек. Концентрация радиоактивных отходов в живых организмах представляет угрозу для здоровья и генетического потенциала почти всех видов. Всемирное загрязнение пестицидами, подавляющими выработку кислорода в планктоне, или почти токсичный уровень свинца в бензиновых выхлопах – примеры постоянного загрязнения, угрожающего биологической целостности всех развитых форм жизни, включая человека.

Не менее тревожным является тот факт, что мы должны кардинально пересмотреть наши традиционные представления о том, что является загрязнителем окружающей среды. Ещё несколько десятилетий назад было бы абсурдно называть углекислый газ и тепло загрязнителями в привычном понимании этого термина. Однако оба эти вещества могут оказаться в числе наиболее серьёзных источников будущего экологического дисбаланса и представлять серьёзную угрозу для жизнеспособности планеты. В результате промышленной и бытовой деятельности количество углекислого газа в атмосфере за последние сто лет увеличилось примерно на двадцать пять процентов, а к концу века может удвоиться. В средствах массовой информации широко обсуждается знаменитый «парниковый эффект», который, как ожидается, вызовет увеличение количества этого газа; предполагается, что в конечном итоге газ будет препятствовать рассеиванию мирового тепла в пространстве, вызывая повышение общей температуры, что приведёт к таянию полярных ледяных шапок и затоплению обширных прибрежных районов. Тепловое загрязнение — результат сброса тёплой воды атомными и обычными электростанциями — оказывает катастрофическое воздействие на экологию озер, рек и эстуариев. Повышение температуры воды не только наносит ущерб физиологической и репродуктивной деятельности рыб, но и способствует мощному цветению водорослей, которые стали такой грозной проблемой для водных путей. Continue reading →

by olladij

Авангард и идеология. Послесловие к коммунизму советов

Йоахим Брун

Рабочий класс либо революционный, либо он не существует.

Карл Маркс, 1865

Труд есть религия социализма.

Фридрих Эберт, 1918

Революционные движения европейского пролетариата вспыхивают в эпоху между 1870-м и 1936-м годами, во время, которое начинается с Парижской коммуной, затем достигает своего апогея в немецкой Ноябрьской революции, итальянском «biannio rosso», восстанием в российском Кронштадте в 1921-м, чтобы навсегда завершиться в 1936-м году вместе с Испанской революцией. Все эти движения доказывают, что организации пролетарского класса, его партии и профсоюзы не способны понять ни его сути, ни его сущностного интереса, т.е. не умеют выразить их и воплотить. Более того, эти организации трансформируют класс в сословие временно занимающихся капитально-продуктивными задачами государственных граждан; они превращают классовую борьбу в смазочное средство для накопления. Но и сам класс не понимал себя, когда назначил эти организации своими интерпретаторами и адвокатами, когда он настаивал на том, чтобы его интерес, т.е. «экономику труда» (Маркс) признали в форме права и при помощи государства. Хотя таким образом класс обращается против капиталистических отношений в их тотальности, одновременно против эксплуатации и власти как в только в таком виде становящейся практической «критике политической экономии», он восстаёт одновременно против капитала и суверенитета как против всего лишь различных проявлений идентичного, негативного в себе общественного отношения.

Но остаётся проблема центральности, в том числе и организационной: снятие политического суверенитета капитала требует противостояния ему на равных, его упразднения как социально действительного. «Диктатура пролетариата» в виде якобинской, централизованной и военизированной кадровой партии – это ответ воинствующего крыла социал-демократии, против которого подлинные теоретики класса выдвинули идею «пролетарского антибольшевизма», а также: «марксистского антиленинизма» и мобилизовали практику советов. Именно советы должны были проводить аутентичную самоинтерпретацию класса и при этом решить проблему центральности, решаемости и социальной обоснованности. Подобно тому, как партийная форма призвана авторитарно приписывать и диктовать эмпирическим трудящимся объективно-научное классовое сознание сверху, так и форма советов должна обобщать и заострять эмпирическое сознание трудящихся снизу до его революционной истинности: Не возникает вопроса, какая концепция является более эмансипативной и правдивой; но также нет сомнений и в том, что ни та, ни другая концепция не могут разрешить взаимоотношений между классом и личностью, вопроса о сущности класса и эмпирии наёмного труда, о правде капитала и возникающей идеологии о, например, «достойной оплате труда», а скорее только мечутся в этой дилемме. Дедукции авторитарного, «научного социализма» как и индукции антиавторитарного коммунизма лишь ходят вокруг да около этих проблем. Это заставляет обе стратегии, авторитарную и либертарную, понимать сущность класса, рабочей силы как изначальной социальной силы, которая лишь отчуждает себя в капитале, как нечто, что не тождественно самому себе и которое не осознает себя, которая составляет общество, но только без сознания. Капитал же, напротив, должен был быть производным и иллюзией, оккупацией и высокомерием. Следовательно, как не понята продуктивность политической формы, т.е. её способность к трансформации; не понята и производительность экономической формы: её способность к абстракции и субсуммации. Всё это делает ленинизм столь же устаревшим, сколь и коммунизм советов вышедшим из моды.

Однако, когда материалистическая критика рабочего класса ещё, возможно, могла помочь, рэтекоммунисты из фракций официального рабочего движения СДПГ и КПД занимали наиболее передовую позицию. Не только потому, что в своих текстах, как Вилли Хун, указывали на этатизм социал-демократии и предостерегали от идеологической навязчивой идеи, что государство – понимаемое только как принцип – является воплощением и проводником народной воли; не только потому, что начиная с 1917-го года, с тех пор как Роза Люксембург написала свою книгу о русской революции, они объясняли сначала ленинизм, а затем, как его наследника, и сталинизм как производственные отношения государственного капитализма; не только потому, что они развили принцип советов как самоорганизации и самоуправления пролетариата, нет — их авангардизм заключается главным образом в том, что они впервые со времён утопического социализма, а также по эту сторону «научного социализма», они впервые изложили «Основные принципы коммунистического производства и распределения». В 1930-м г., за три года до так называемого так называемого нацистского «захвата власти». Именно такие авторы, как Антон Паннекук, Герман Гортер и Карл Корш, развили содержание коммунизма как безгосударственного и бесклассового мирового общества, а затем, после 1945 года и в почти полной изоляции, Кайо Брендель, Пауль Маттик и некоторые другие. Continue reading →

by olladij

История и беспомощность: мобилизация масс и современные формы антикапитализма

Моше Постоун, 2006

Как известно, период с начала 1970-х годов стал периодом масштабных исторических структурных трансформаций мирового порядка, которые часто называют переходом от фордизма к постфордизму (или, лучше сказать, от фордизма к постфордизму и неолиберальному глобальному капитализму). Эта трансформация социальной, экономической и культурной жизни, повлёкшая за собой подрыв государственно-центричного порядка середины 20-го века, была столь же фундаментальной, как и более ранний переход от либерального капитализма 19-го века к государственно-интервенционистским, бюрократическим формам 20-го века.

Эти процессы повлекли за собой далеко идущие изменения не только в западных капиталистических, но и в коммунистических странах, привели к краху Советского Союза и европейского коммунизма, а также к фундаментальным преобразованиям в Китае. Соответственно, они были истолкованы как означающие конец марксизма и теоретической актуальности критической теории Маркса. Однако эти процессы исторической трансформации также подтвердили центральное значение исторической динамики и масштабных структурных изменений. Эта проблема, лежащая в основе критической теории Маркса, как раз и ускользает от понимания основных теорий непосредственно постфордистской эпохи – Мишеля Фуко, Жака Деррида и Юргена Хабермаса. Недавние трансформации показали, что эти теории были ретроспективны, критически ориентированы на фордистскую эпоху, но больше не адекватны современному постфордистскому миру.

Подчёркивание проблематики исторической динамики и трансформаций бросает иной свет на ряд важных вопросов. В этом эссе я начинаю рассматривать общие вопросы интернационализма и политической мобилизации сегодня в связи с масштабными историческими изменениями последних трёх десятилетий. Однако прежде я кратко коснусь нескольких других важных вопросов, которые приобретают иной оттенок, если рассматривать их на фоне недавних всеобъемлющих исторических трансформаций: вопрос об отношении демократии к капитализму и его возможном историческом отрицании – в более общем смысле, об отношении исторической случайности (и, следовательно, политики) к необходимости – и вопрос об историческом характере советского коммунизма.

Структурные преобразования последних десятилетий привели к изменению на противоположное, как казалось, логики растущего государствоцентризма. Тем самым они ставят под сомнение линейные представления об историческом развитии – будь то марксистские или веберианские. Тем не менее масштабные исторические закономерности «долгого двадцатого века», такие как подъём фордизма из кризиса либерального капитализма 19-го века и более поздний крах фордистского синтеза, позволяют предположить, что в капитализме действительно существует всеобъемлющая модель исторического развития. Это, в свою очередь, подразумевает, что рамки исторической случайности ограничены данной формой социальной жизни. Одна лишь политика, например различия между консервативными и социал-демократическими правительствами, не может объяснить, почему, например, режимы на Западе, независимо от партии власти, углубляли и расширяли институты государства всеобщего благосостояния в 1950-е, 1960-е и начале 1970-х годов, а в последующие десятилетия лишь сокращали такие программы и структуры. Конечно, между политикой различных правительств были различия, но это были различия скорее по степени, чем по характеру.

Я бы утверждал, что такие масштабные исторические закономерности в конечном счёте коренятся в динамике капитала и в значительной степени упускаются из виду в дискуссиях о демократии, а также в спорах о преимуществах социальной координации, осуществляемой посредством планирования, по сравнению с координацией, осуществляемой рынками. Эти исторические закономерности подразумевают определённую степень ограниченности, исторической необходимости. Однако, пытаясь разобраться с такого рода необходимостью, не нужно её овеществлять. Одним из важных вкладов Маркса было исторически конкретное обоснование такой необходимости, то есть крупномасштабных моделей капиталистического развития, в детерминированных формах социальной практики, выраженных такими категориями, как товар и капитал. При этом Маркс понимал эти закономерности как выражение исторически конкретных форм гетерономии, ограничивающих сферу политических решений и, следовательно, демократии. Из его анализа следует, что преодоление капитала подразумевает не только преодоление ограничений демократической политики, вытекающих из системно обоснованной эксплуатации и неравенства; оно также подразумевает преодоление детерминированных структурных ограничений действия, тем самым расширяя сферу исторической случайности и, соответственно, горизонт политики.

В той мере, в какой мы решаем использовать «неопределённость» в качестве критической социальной категории, она должна быть целью социального и политического действия, а не онтологической характеристикой социальной жизни. (Именно так она обычно представляется в постструктуралистской мысли, которую можно рассматривать как овеществленный ответ на овеществлённое понимание исторической необходимости). Позиции, онтологизирующие историческую неопределённость, подчёркивают, что свобода и случайность взаимосвязаны. Однако они упускают из виду ограничения случайности, накладываемые капиталом как структурирующей формой общественной жизни, и по этой причине в конечном счёте неадекватны в качестве критических теорий современности. В рамках представленной мною концепции понятие исторической неопределённости может быть переосмыслено как то, что становится возможным при преодолении ограничений, налагаемых капиталом. Социал-демократия в этом случае будет означать попытки смягчить неравенство в рамках необходимости, структурно навязанной капиталом. Посткапиталистическая общественная форма жизни, будучи неопределённой, может возникнуть только как исторически детерминированная возможность, порождённая внутренним напряжением капитала, а не как «тигриный прыжок» из истории. Continue reading →

by olladij

Чёрное знамя анархизма

Пол Гудмэн

(The New York Times Magazine, July 14, 1968)

 

Волна студенческого протеста в развитых странах преодолевает национальные границы, расовые различия, идеологические различия фашизма, корпоративного либерализма и коммунизма. Разумеется, чиновники капиталистических стран говорят, что агитаторы — коммунисты, а коммунисты — что они буржуазные ревизионисты. По моему мнению, в основе лежит совершенно иная политическая философия – и это анархизм.

Актуальные проблемы носят локальный характер и часто кажутся тривиальными. Беспорядки, как правило, возникают спонтанно, хотя иногда среди зарождающихся волнений появляется группа, желающая устроить драку. Запрет спектакля, увольнение преподавателя, цензура студенческого издания, непрактичность университетских курсов или неадекватность материальной базы, излишняя строгость администрации, ограничения экономической мобильности или технократическое мандаринство, высокомерное отношение к бедным, призыв студентов на несправедливую войну – все это в любой точке мира может привести к большому взрыву, закончившемуся полицией и разбитыми головами. Спонтанность, конкретность тем, тактика прямого действия – все это характерно для анархизма.

Исторически анархизм был революционной политикой квалифицированных ремесленников и фермеров, которым не нужен был начальник, рабочих опасных профессий, например, шахтёров и лесорубов, которые научились доверять друг другу, а также аристократов, которые экономически могли позволить себе быть идеалистами. Он возникает, когда система общества недостаточно нравственна, свободна и братски настроена. Студенты, скорее всего, являются анархистами, но в условиях повсеместного распространения школьного образования они составляют новый вид массы и не понимают своей позиции.

Политический анархизм редко упоминается и никогда не объясняется в прессе и на телевидении. И на Западе, и на Востоке журналисты говорят об анархии, имея в виду хаотическое восстание и бесцельное неповиновение властям; либо объединяют коммунистов и анархистов, буржуазных ревизионистов, инфантильных левых и анархистов. Освещая события во Франции, они вынуждены были различать коммунистов и анархистов, поскольку коммунистические профсоюзы быстро отреклись от студентов-анархистов, но ни одно предложение анархистов не было упомянуто, за исключением хвастливого заявления Даниэля Кон-Бендита: «Я насмехаюсь над всеми национальными флагами!»

(Возможность анархистской революции – децентралистской, антиполицейской, антипартийной, антибюрократической, организованной на основе добровольных объединений и ставящей во главу угла стихийность низов – всегда была анафемой для марксистских коммунистов и безжалостно подавлялась. Маркс исключил анархистские профсоюзы из Международной ассоциации рабочих; Ленин и Троцкий расправились с анархистами на Украине и в Кронштадте; Сталин уничтожил их во время гражданской войны в Испании; Кастро посадил их в тюрьму на Кубе, а Гомулка – в Польше. Анархизм также не обязательно является социалистическим в смысле поддержки общей собственности. Это зависит от обстоятельств. Корпоративный капитализм, государственный капитализм и государственный коммунизм неприемлемы, потому что они загоняют людей в ловушку, эксплуатируют их и давят на них. Анархистам подходит чистый коммунизм, подразумевающий добровольный труд и свободное присвоение. Но и экономика Адама Смита в её чистом виде также является анархистской, и в своё время её так и называли; анархистское звучание имеет и аграрное представление Джефферсона о том, что человек должен достаточно контролировать своё воспроизводство, чтобы не испытывать непреодолимого давления. В основе всей анархистской мысли лежит стремление к крестьянской независимости, самоуправлению ремесленных гильдий и демократии средневековых вольных городов. Естественно, возникает вопрос, как всего этого можно достичь в современных технических и городских условиях. На мой взгляд, мы можем пойти гораздо дальше, чем думаем, если будем стремиться к порядочности и свободе, а не к иллюзорному величию и пригородному изобилию).

В этой стране, где у нас нет непрерывной анархистской традиции, молодёжь вообще почти не понимает своей тенденции. Я видел анархистский чёрный флаг только на одной демонстрации, когда 165 студентов сожгли свои призывные карточки а парке Шип Мидоу в Нью-Йорке в апреле 1967 г. – естественно, пресса обратила внимание только на претенциозно выставленные вьетконговские флаги, не имевшие никакого отношения к сжигавшим военные билеты. (А ещё на национальном съезде «Студентов за демократическое общество» в Ист-Лансинге в июне [1968 г.] наряду с красным флагом был поднят и чёрный). Недавно в Колумбийском университете красный флаг развевался с крыши. Американская молодёжь необычайно невежественна в вопросах политической истории. Разрыв поколений, их отчуждение от традиций настолько глубоки, что они не могут вспомнить правильное название того, чем они, собственно, занимаются. Continue reading →

by olladij

Эрих Мюзам: Кризис большевизма (1928)

«Мы пользуемся этой возможностью, чтобы отдать дань уважения знаменитым лидерам Германской коммунистической партии, прежде всего Марксу и Энгельсу, а также гражданину Ф. Беккеру, нашему бывшему другу и нынешнему непримиримому противнику, которые были истинными создателями Интернационала, в той мере, в какой отдельным людям дано создавать что-либо. Мы чтим их тем более, что вскоре нам придётся с ними бороться. Наше уважение к ним чисто и глубоко, но оно не доходит до идолопоклонства и никогда не приведёт нас к роли рабов по отношению к ним. И хотя мы отдадим полную справедливость тем огромным заслугам, которые они оказали и продолжают оказывать Интернационалу, мы будем до смерти бороться с их ложными авторитарными теориями, их диктаторскими притязаниями и теми подземными интригами, тщетными махинациями, жалкими личностями, нечистыми оскорблениями и позорной клеветой, которые характеризуют политическую борьбу почти всех немцев и которые, к сожалению, втянули их в Интернационал».

Михаил Бакунин написал эти фразы в 1871 году, когда уже не было сомнений в намерении Маркса, Энгельса и Беккера расколоть Интернационал, исключив из него бакунистов. Франц Меринг, из чьей биографии Маркса я привожу эту цитату, комментирует: «Это, конечно, было достаточно грубо, но Бакунин никогда не позволял себе увлекаться отрицанием бессмертных заслуг, которые Маркс приобрёл как основатель и лидер Интернационала».

В своей важной работе «Анархизм от Прудона до Кропоткина» (в издательстве «Der Syndikalist», Берлин, 1927 г.) Макс Неттлау привёл документальные свидетельства того, что Маркс «и пальцем не пошевелил, чтобы внести свой вклад в основание Интернационала». Знал ли Бакунин об этой негативной роли своего оппонента в революционном рабочем движении, вряд ли можно предположить. Но даже если бы он сам знал, насколько энергичнее и плодотворнее его собственная деятельность и деятельность его друзей способствовала созданию первой Международной рабочей ассоциации, чем деятельность коммунистов-государственников, то он испытывал достаточно товарищеской справедливости к авторам «Коммунистического манифеста» и особенно к Карлу Марксу, чьим анализом капиталистической экономической системы он с благодарностью восхищался, и, независимо от этого, достаточно потребности в чистоте, чтобы не пользоваться отвратительными методами клеветы, используемые против него марксистами, даже в свою защиту. Меринг признает это, когда говорит: «Бакунин ни на минуту не отрицал глубокого антагонизма, который отделял его от Маркса и его “государственного коммунизма”, и он не относился к своему противнику мягко. Но он, по крайней мере, не изображал его никчёмным субъектом, у которого на уме только его собственные предосудительные цели».

Несомненно: с точки зрения подлинных большевиков, преемников Маркса и Энгельса, Маркс, преследовавший своего противника самыми гнусными личными оскорблениями и клеветой, действовал «по-ленински», тогда как Бакунин, презиравший эти средства, действовал «не по-ленински». По крайней мере, Ленин – которого можно использовать таким образом за и против всего – может быть прекрасно использован как теоретик унижения инакомыслящих, с обычной процедурой среди партийных коммунистов – трубить цитаты из своих умерших или ещё живых авторитетов как истины вечной евангельской ценности. В самом деле, Ленин, представ перед партийным трибуналом в 1907-м году, сделал следующее признание: «Что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между членами партии разделённой. Нельзя писать о товарищах по партии языком, возбуждающим в рабочих массах ненависть, отвращение, презрение и т. п. к тем, кто думает иначе. Но можно и нужно писать так, если это отдельная организация». «С точки зрения психики совершенно ясно, что разрыв всякой организационной связи между товарищами сам по себе является крайней степенью взаимного ожесточения и ненависти, переходящей во вражду». (Цитируется по библиографии Ernst Drahn «Marx, Engels, Lasalle», R. L. Prager, Berlin 1924).

И наконец, высказывание марксиста Меринга, которое именно в работе, с преданным почтением посвящённой памяти Карла Маркса, показывает его в резком контрасте со своими авторитетами в суждениях о формах, в которых Маркс и Энгельс вели борьбу с Бакуниным: «Но они только затушёвывали свою правоту, когда утверждали, что Интернационал погиб из-за махинаций одного демагога… Действительно, нужно согласиться с сегодняшними анархистами, когда они говорят, что нет ничего более немарксистского, чем идея о том, что необычайно злобный человек, “опаснейший интриган”, мог разрушить такую пролетарскую организацию, как Интернационал, а не с теми верующими душами, которые содрогаются при любом сомнении, что Маркс и Энгельс всегда расставляли точки над i. Сами эти два человека, конечно, если бы они могли говорить сегодня, не испытывали бы ничего, кроме едкого презрения к утверждению, что беспощадная критика, которая всегда была их самым острым оружием, должна отступить перед ними самими». ( Цит. по «Karl Marx, Geschichte seines Lebens», Leipzig, 1918).

Эти два человека больше не могут говорить, и поэтому благосклонное предположение Меринга остаётся неопровержимым, хотя оно кажется более чем сомнительным для немарксистских знатоков их поведения, если кто-то действительно осмелился критиковать их, и для наблюдателей за поведением их законных преемников. Однако вопрос, вокруг которого различные марксисты читают друг другу лекции на языке, «который вызывает ненависть, отвращение, презрение и т.д. у рабочих масс», – это вопрос о том, являются ли они «теми же самыми» марксистами. Вопрос о том, какое марксистское течение сам Маркс уполномочил бы называть всех других марксистов негодяями, контрреволюционерами, бандитами, доносчиками, предателями и слугами буржуазии, очень трудно разрешить, поскольку как практик он был, вероятно, первым сталинистом, а как теоретик – несомненно, каутскианцем. Continue reading →

by olladij

Tomăš G. Mazaryk: Russische Geistes- und Religionsgeschichte, 1913

Bd. 1, FfM 1992

Die zerntralisierende Administration vollendete, was sie ökonomischen Verhältnisse begonnen hatten – eigentlich kam zu der privatrechtlichen die öffentlichrechtliche Ökonomie hinzu: der neue Staat brauchte für seine Einrichtungen mehr Geld, das wenig bevölkerte Land brauchte Arbeitshände, das Heer Soldaten,, und so wurde der Bauer „befestigt“ – „Befestigung“ (prikrĕplenie) ist der russische Ausdruck für die Hörigkeit und Schollenpflichtigkeit, aber auch für die Leibeigenschaft, due sich aus der Hörigkeit bald entwickelte. (S. 29)

Die russische Leibeigenschaft ist von der europäischen dadurch verschieden, dass sie ältere Mirverfassung beibehalten wurde; aber der Mir und sein Agrarkommunismus hat eine andere wirtschaftliche und rechtliche Bedeutung erlangt. Die wachsende Macht des Großfürsten und Zaren zeitigte die Vorstellung, der gesamte Boden sei sein Eigentum und werde den Gutsherren und durch diese den Bauern zu Nutznießung überlassen; faktisch waren die Gutsherren neben dem Großfürsten Eigentümer des Bodens, sowohl ihres Familiengutes als auch des Bauerngutes. Der Gutsherr konnte darum des Bauer aus der Gemeinde nach dem Belieben wegnehmen und hineinbringen.

Der zentralisierte Staat benutzte den Mir fiskalisch dadurch, dass er die Steuern von der ganzen Gemeinde, nicht von den einzelnen Bauern eintrieb; diese Gemeinbürgschaft hat den Mir fester gefügt und ihm eine gewisse Macht über den einzelnen verliehen; aber die Theorie, der Mit sei überhaupt aus der Gemeinbürgschaft entstanden, ist unrichtig. (S. 31)

Das Christentum konnte von den Russen nicht geistig aufgefasst werden, dazu fehlte ihnen die Bildung – in Byzanz, in Rom wurde das gebildete, philosophisch geschulte Volk christianisiert, die späteren westlichen Völker haben an der römischen Bildung teilgenommen; die Russen waren ganz unvorbereitet, was sollte ihnen die byzantinische Gottesgelehrsamkeit und theologische Religionsphilosophie? Die Russen nahmen darum von Byzanz vorwiegend den Kultus und Kirchenzucht auf. Die Moral dieser Christen blieb vielfach äußerlich und wurde durch äußerliche Dressur verbreitet und befestigt; die Strafen, die die Kirche mit ihrer selbständigen Judikatur verhängen konnte, wirkten mehr als das „Wort“; am stärksten war der Einfluss der mönchischen Moral mit ihrer Askese und dem Klosterwesen. Der Mönch war das lebendige Beispiel, das im Laufe der Zeit am meisten wirkte. Die Byzantiner brachten mit dem Evangelium der Liebe nicht zu viel Menschlichkeit mit sich; es sind byzantinische Sitten, die sich in den neu eingeführten Strafen geltend machten – das Blenden, Handabhauen u. dgl. Grausamkeiten mehr, die dann später durch die tatarischen Sitten vermehrt und verstärkt wurden. (S. 35f)

Die byzantinische Kirche war erstarrt, trotzdem gerade die Griechen die Lehre und die Moral ausgebildet hatten; die Byzantiner begnügten sich mit der fast mechanische Tradition, die Religion war vornehmlich Übung des Kultes. Die Russen haben die Lehre, den Kult, die Moral und Kirchenorganisation von Byzanz fertig übernommen, an der Ausbildung des kirchlich-religiösen Lebens nicht weitergearbeitet, die Erstarrung war womöglich noch intensiver.

Das Gesagte gilt vom Klerus, das Volk begnügte sucg mit der passiven Rezeption der Kirchenzucht und mit dem blinden Wunderglauben, wie derselbe die niedere Stufe der mythischen Weltbetrachtung bedingt.

Die Byzantiner waren scholastisch gebildet, die philosophische Tradition der Griechen erhielt sich in einer Art theosophischer Gnosis; die Russen bemühten such, ihren lehren auch da nachzukommen, aber es gelang ihnen besser, im Kultus ihre religiöse Befriedigung zu finden. Die Mystik war in Moskau weniger theosophisches Schauen, als vielmehr praktische Mystagogie. (S. 38)

Die Geschichte so vieler russischer Sekten zeigt und diesen Tiefstand des religiösen Empfindens und zugleich die Mängel der offiziellen Kirche. Die Europäer haben die moskovitischen Russen sehr oft nicht als Christen, sondern als Polytheisten hingenommen, die Russen selbst aber feierten ihr Land als das „heilige Russland“. (S. 39)

Continue reading →