Zum Protestmarsch der Non-Citizens nach München und zur anarchistischen Sicht auf deren Kämpfe

von Good Paulman / Würzburg

erscheint in der Septemberausgabe der GaiDao 33/2013

Am 25. Juni dieses Jahres fingen mehrere Menschen einen Hungerstreik in München an. Das war eine Fortsetzung der vergangenen Proteste, die sich von Würzburg ausgehend (1) in viele kleinere und größere Städte der BRD verlagerten. In diesem Sommer kehrten sie zurück nach Bayern, um weiterhin gegen die menschenverachtende Politik der Landesregierung, die sich am rigorosesten an ihrem Lagersystem festklammert (2), zu kämpfen.

Im Grunde genommen, widerfuhr den protestierenden Geflüchteten nichts anderes als dieselben Tricks und dieselben Lügen der Machthaber*innen, die sie bereits ausreichend in Würzburg, Berlin und an anderen Orten kennen gelernt haben. Verhandlungen, die nur dafür geführt wurden, um Image-Schaden von der Stadt abzuwenden und nicht um (noch) lebendige Menschen aus ihrem Elend zu erlösen. Erneut war das der Grund, warum der Hungerstreik eskalieren und sich in einen trockenen Hungerstreik verwandeln musste. Am 30. Juni, um 4:30 stürmten schließlich etwa 300 Bereitschaftspolizist*innen das Camp am Münchener Rindermarkt, um es zu räumen und den in der Tat sehr gefährlichen Hungerstreik zu beenden. Davor mussten aber die Verantwortlichen erst ein mal gefährliche Tatsachen schaffen: ein Arzt erklärte die Geflüchteten in Lebensgefahr, ohne sie zu untersuchen, Medien hetzten gegen das Camp. Als die Gründe für diese Art „humanitärer Intervention“ in der Welt waren, war es soweit: da durften die bayrischen Polizeibeamt*innen ihren Hang zur Gewalt ausleben, die geschwächten Geflüchteten auf den Polizeistationen misshandeln, einigen von ihnen die notwendige medizinische Hilfe verweigern und die anderen in Krankenhäusern zwangsernähren. (3)

Tage davor bezogen sich die Geflüchteten am Rindermarkt auf den RAF-Terroristen Holger Mains. (4) Es schien, als hätten die Machthaber*innen die Botschaft verstanden und den Protestierenden mittels Zwangsernährungen ohne zu viel Worte vorgeführt, was sie (genau wie Holger Mains damals) dem Souverän sind: eine rechtslose Masse an Menschenfleisch.

Dass die bayrische Unterabteilung des deutschen Souveräns so zynisch von „humanitären“ Gründen und „menschenrettenden Maßnahmen“ schwafelte, wird wahrscheinlich nicht ein mal mehr den zeitunglesenden Wohlstandpöbel Münchens täuschen. Denn dieser hat öfters am Camp vorbei geschaut und sich lautstark gewünscht, dass diese Schande aus ihrem schönen München endlich verschwindet. Was die „humanitären“ Gründe den Verantwortlichen aus der Politik und Verwaltung bedeuten, ist ebenfalls sehr einfach zu bestimmen: sie lassen die Menschen lieber an den europäischen Grenzen zu tausenden umkommen oder in der Hölle der Erstaufnahme- und Rückführungslager schmoren, nur nicht medienwirksam mitten in München sterben.

Das sind jetzt wiederum die Gründe dafür, dass Mitte August (voraussichtlich am 20.08.) ein weiterer Protestmarsch startet. Die eine Route verläuft von Würzburg über Nürnberg und Augsburg nach München, die zweite – von Bayreuth über Regensburg und Landshut. Das voraussichtliche Ankunftsdatum ist der 1. September. Unterwegs werden die Beteiligten einige der vielen bayrischen Asyllagern besuchen, die Situation vor Ort studieren, von ihrem Kampf berichten und die Insassen auffordern, aus dem Verwaltungsapparat auszubrechen und sich dem Kampf anzuschließen. (5)

Für uns, die wir direkt von solchen menschenverachtenden Maßnahmen des deutschen Staates (noch) nicht betroffen sind, für Freundinnen und Freunde der Geflüchteten, für Anarchistinnen und Anarchisten, stellt sich immer wieder dieselbe Frage: wie können wir diesen Kampf unterstützen? Dazu ließe sich vieles sagen und wir müssen weit ausholen.

Die Aktivist*innen der Refugee Tent Action bedienten sich für ihre Überlegungen einiger Ausführungen vom bekannten politischen Philosophen Giorgio Agamben. So richtig mir die Annahme scheint, dass das System der modernen Nationalstaaten zerfällt, dass es folglich immer schwieriger sein wird, für die wenigstens in der Form der Bürgerrechte enthaltenen und mitgedachten universellen Menschenrechte einzustehen, so gefährlich scheint mir die Affirmation der Zumutungen, die Agamben in seinen Thesen vollbringt: „Auf jeden Fall ist, so lange, bis die Nationalstaaten und ihre Souveränität erloschen sein werden, das Dasein als Flüchtling die einzig denkbare Kategorie, in der sich Formen und Grenzen neuer, zukünftiger politischer Gemeinwesen vorstellen lassen. Es kann sogar sein, dass wir, um für die neuen Herausforderungen, die auf uns warten, gewappnet zu sein, die bisherigen Kategorien (Menschenrechte, Bürgerrechte, die Souveränität des Volkes, die Arbeiterklasse usw.), in die wir uns als politische Subjekte eingebunden sahen, aufgeben und, ohne einen bedauernden Blick zurück, unsere politische Philosophie von Grund auf neu gestalten müssen. Den Anfang dazu bildet die einzigartige Figur des Flüchtlings oder Staatenlosen“. (6)

Zuweilen klingt Agambens Vorschlag als Einladung zum bloßen Fleischsein, dazu, was der überforderte Staat und das übersättigte Kapital eh aus dem ungebrauchten menschlichen Material zu machen trachten. Eine Position, die keinen Kampf für das eigene und gemeinsame Glück mehr gestattet, sondern viel mehr zum Einverständnis mit der Herrschaft verleitet.

In ihrer eigenen Analyseschrift „Zur Position ‘Asylsuchender’ und ihre Kämpfe in modernen Gesellschaften“ leiten die streikenden Geflüchteten den Rassismus von der kapitalistischen Irrationalität ab. Im Wesentlichen geht es darum, wer vom Staat das Privileg bekommt, im wirtschaftlichen Sinne als verwertbar anerkannt zu sein.

Ein deutliches Beispiel hierfür ist der Blickwinkel und Diskurs vieler Aktivist_innen, die sich an der Bewegung der letzten 11 Monate beteiligten. Viele dieser Leute und Gruppen (einige von ihnen sind seit langem in die Verteidigung von Geflüchteten-Rechten und in Kämpfe gegen Rassismus involviert) glauben, dass die staatlichen Regulierungen bezüglich der Leben Geflüchteter kulturelle Überbleibsel der Epoche ‘weißer’ Europäischer Kolonisierung oder der Zeit faschistischer Herrschaft sind. Jedoch leben wir in einer Zeit fortdauernder ökonomischer Krisen und die Zunahme radikaler Potentiale der Arbeiter_innen-Klasse gingen einher mit dem Erscheinen neuer Formen von Rassismus. Die Zunahme neofaschistischer Überzeugungen und Verhalten, die von rechts-populistischen Teilen der Regierung gefüttert werden und die Leute, die als ‘Ausländer’, Linke oder beides betrachtet werden, attackieren, verschleiern die wahren Gründe der Krise. Zugleich verhindern sie die Ausformung radikaler Alternativen. Im Prinzip gilt es in dieser Situation, jede Bemühung, Rassismus zu bekämpfen, zu unterstützen. Doch die Idee, dass die Kämpfe der Asylsuchenden in ihrem Wesen antirassistische Kämpfe sind, kann nicht bestätigt werden. […] Das ist die Sichtweise, die dazu geführt hat, dass antifaschistische und antirassistische Aktivist_innen die Hauptunterstützer_innen der Asylsuchendenbewegung geworden sind. Wir wollen hier fragen, ob die Sicht bezüglich des Ursprungs der Gesetzgebung richtig ist und auch, was die theoretische Grundlage der Verknüpfung zwischen den Kämpfen Asylsuchender und antirassistischer Unterfangen ist. Gesetze bezüglich der Leben Asylsuchender, wie ‘Lagerpflicht’, ‘Residenzpflicht’ und Abschiebung, sind Gesetze, die nur für eine Gruppe von Leuten in der Gesellschaft gelten, und sind in diesem Sinne diskriminierend. Doch hat das Abzielen und Isolieren nur einer Gruppe von Leuten nicht notwendigerweise eine rassistische Grundlage. Der Punkt ist, dass Asylsuchende (Nicht-Staatsbürger_innen) nicht alle als „nicht von hier“ markierten Leute einschließen, sondern diejenigen sind, die der Staat als „Asylbewerber“ stigmatisiert und bezeichnet hat. Ein sorgfältiger Blick in diese Gesetze zeigt, dass sie nicht in ihrer Beschaffenheit mit rassistischer Diskriminierung zusammenhängen.“ (7)

Eine adäquate Antwort wäre wohl etwas mehr als „Antirassismus“ und Critical-Whiteness-Debatten. Es scheint viel mehr darum zu gehen, das große falsche Ganze dieser warenproduzierenden Gesellschaft in Frage zu stellen. Continue reading

Паралич критики

Рогер Беренс в Jungle World Nr. 34, 22-го августа 2013 г.

Академическая левая, кажется, едина в своих многословных теориях: от «Арабской весны» до «Occupy Wall Street» и обратно, международные протесты, якобы, обещают возвращение идеи коммунизма. Если бы это было так, дела его были бы плохи.

Взгляд назад: книга стала бестселлером, вдохновила Новых Левых 60-х и 70-х годов, но пропала из виду в 80-е, с 90-х годов её можно найти лишь в антиквариате — и считается сегодня одним из забытых, т.е. неизвестных теоретических трудов либертарной оппозиции. Книга «Одномерный человек» Герберта Маркузе вышла в 1964-м году в США незадолго до международных протестных движений, немецкое издание появилось в 1967-м, как раз к возникновению Внепарламентской опоозиции (APO).

Центральный тезис Маркузе в его, согласно подзаголовку, «Исследованиям идеологии развитого индустриального общества»: тотальность современных обществ сгущается в условиях корпоративного капитализма «тоталитарно», но не в смысле террористического режима, а как система технологической рациональности, которая вместе с расширением свобод расширяет и власть. Те же самые силы, которые могли бы означать освобождение и умиротворение человеческого бытия, одновременно усиливают механизмы приспособления и интеграции. И хотя «буржуазия и пролетариат (…) в капиталистическом мире (…) всё ещё являются основными классами. Но капиталистическое развитие настолько изменило структуру и функцию этих классов, что они больше не кажутся носителями исторических изменений». Да и без того, общественной или политической заинтересованности в исторических изменениях больше нет: «Политический потребности общества становятся промышленными потребностями и желаниями». Они удовлетворяются посредством беспрерывного товарного производства, которое постоянно технически улучшается и тем самым, как кажется, постоянно улучшает жизнь. Люди идентифицируют себя с обстоятельствами в фальшивой непосредственности. В шестидесятые годы Маркузе назвал это «параличом критики: обществом без оппозиции». Continue reading

Милитаризация восстания

К критике повстанчества: мода на «повстанческие» теории является не знаком ренессанса анархизма, а символом его актуальной слабости

Теодор Вебин в Direkte Aktion, Nr, 214, ноябрь/декабрь 2012

Анархизм, а вместе с ним и анархо-синдикализм, и сегодня охотно ассоциируется с готовностью к насилию, хаосу и террору. К сожалению, это не только бзик «буржуазных» СМИ, клише утвердилось отчасти и в анархистском самопонимании. В понимающих себя как анархистских субкультурах насилие играет сегодня значимую роль, хотя в современных анархистских текстах это едва отражается — или, по крайней мере, не отражалось до недавнего времени. Т.к. новейшие произведения, как много обсуждавшийся французский памфлет «Грядущее восстание», кажется, отчасти вполне оправдывают насилие.

searchinПараллельно с этим, насилие открыто взрывается на улице, в повседневности, во время демонстраций: бунты в Греции во время всеобщей стачки являются лишь одним аспектом, бунты во французских пригородах в 2005-м (которые и были поводом к написанию «Грядущего восстания») и в Англии в 2011-м демонстрируют другой аспект. В Германии мы обнаруживаем волну поджогов машин в Берлине и, не в последнюю очередь, эскалацию во время демонстрации М31 31-го марта 2012-го года во Франкфурте на Майне, которая вызвала ожесточённые споры и внутри FAU.

Переменчивая история двояких отношений между анархистской идеей и насилием обильно проиллюстрирована: они начинаются с клише бомбометателя-индивидуалиста в конце 19-го века, который следовал идее «пропаганды действием», ведут к неверному пониманию «прямого действия» как по возможности наиболее воинственного действия и к карикатурам во время и после движения 68-го года, к частичному прославлению насилия в панк. В хардкор-сцене и в обозначении государством RAF «анархистами» – негативный образ бомбометателя часто интерпретировался в (само)описании заново как позитивный.

«Пропаганда действия» Continue reading

Ни марксистки, ни анархистки

«Женский вопрос» и социализм в 19-м столетии

Антье Шруп

application_form

Отношение женского движения к социал-революционным дебатам рабочего движения или «левых» в целом (в которых по сей день отчётливо преобладают мужчины) сложно и отмечено многочисленными переломами. Это касается и самого исторического развития, т.к. феминистки и социалисты периодически выступали с отчасти сходным, отчасти раздельных, отчасти противоположных позиций. Но ещё больше это касается исторического анализа: в трудах по истории социализма женское движение практически не играет никакой роли, в исторических феминистских исследованиях то же касается рабочего движения — конечно, за некоторыми исключениями. (1)

Введённые политологией различия между социалистическими течениями, к примеру, категории «марксизм» и «анархизм», не годятся для того, чтобы описать и исследовать отношения между феминизмом и социализмом. Собственно, эти различия проходят по иным конфликтным линиям. Весьма спорна — и в контексте этой книги особенно интересна — например, общая линия традиции, в которую обычно страиваются Прудон и Бакунин под общим термином «анархизм». Ибо если принять различия между полами за политически существенную категорию, противоречия едва ли могли бы быть большими: Прудон был известным анти-феминистом, в то время как Бакунин был одним из основателей организаций, решительно выступавших за равенство как раз в отношениях между мужчинами и женщинами. Прудон и Бакунин, но более того, их соратники представляют в этом вопросе две современных друг другу крайних позиции, в то время как Маркс и его приверженцы занимали по этому вопросу серединную позицию.

Такие противоречия не дают смягчить себя указанием на то, что «женский вопрос» был всего лишь маргинальной темой. Это не соответствует ни объективной важности вопроса, т.к. отношения между полами играли центральную роль в распространении промышленного капитализма и, соответственно, были одним из значительных вопросов, о которых велись споры в рабочем движении 19-го века. Но это также не касается и субъективного восприятия тогдашних протагонистов: если посмотреть на участвующие личности, то между «бакунистами» и «прудонистами» обнаруживается глубокая неприязнь. Конкретно говоря: Бакунини и его соратники в своё время имели куда меньше проблем с марксистами, чем с прудонистами. С исторической точки зрения, не было никаких связующих линий, но зато существовала открытая вражда между прудонистскими «мутюэлистами» и «коллективистами» (и «коллективистками»), как в общем называли приверженцев Бакунина.

Утверждаемая позже идейная близость, которая вылилась в общее обозначение «анархизм», является всего лишь исторической проекцией в прошлое. Своё начало она берёт в анализе Петра Кропоткина (1913) и некритично воспроизводится до сих пор. (2)

Кропоткин в начале 20-го столетия пытался позиционировать анархизм как «научную» теорию и заявил претензию на Прудона для этой традиции. При этом он руководствовался не столько историческим интересом, сколько желанием улучшить «имидж» анархизма, который в то время из-за бомбометательства и покушений имел образ, скорее, бессмысленного терроризма, чем достойной обсуждения политической теории. Во время Кропоткина прудонизма как политического течения больше не существовало, воспоминания о спорах между прудонизмом и коллективизмом сорокалетней давности поблёкли. Да и между тем на сцене в роли главных врагов анархистских движений появились марксизм и социал-демократия. И именно тут можно обнаружить главное сходство между Прудоном и Бакуниным: Маркс критиковал их боролся с ними обоими.

Споры, которые вели друг с другом в 19-м веке различные течения рабочего движения — таков тезис этой статьи — нельзя достойно описать противопоставлением «марксизма» и «анархизма». Понимание разницы между полами как важной политической темы требует большего, чем замалчивания женоненавистничества Прудона или его оправдания как продукта того времени. Женоненавистничество Прудона было центральной частью его политической мысли и не может быть «вынесено за скобки». Оно уж точно не было продуктом эпохи, но необыкновенно радикальным, и было для многих людей причиной, чтобы дистанцироваться от Прудона. (3)

Касательно отношений между женским и рабочим движением можно грубо выделить три фазы:

  • «ранее-социалистическая», длившаяся примерно с 1790 по 1850 гг., в которую отношения между полами были центральной частью большинства революционных движений. В эту эпоху было создано множество предложений и теорий по переустройству общества, но при этом всегда играли роль социальный вопрос и вопрос освобождения женщин.

  • «кризисная фаза», длившаяся примерно с 1850 по 1880 гг., в которой отношения между феминизмом и социализмом, где доминировали мужчины, претерпевали изменения. В этой фазе возникла и первая Международная ассоциация трудящихся (1864-1872), которая, в конце концов, распалась из-аз конфликта между Карлом Марксом и Михаилом Бакуниным,

  • и, наконец, «идеологическая» фаза, в которой женское и рабочее движения, по большей части, шли раздельными путями и воспринимались как различные проекты.

В этой статье мне хочется заново представить идейно-исторические взаимные влияния феминистских и социалистических тем, причём касательно дебатов в Первом Интернационале, приведших в конце к разделению рабочего движения на «марксистское» и «анархистское» течения. Continue reading

Значение анархизма для современного общества

Сэм Долгофф, 1971

Буржуазный нео-анархизм

Осмысленная дискуссия о значении анархистских идей для современных индустриальных обществ должна в первую очередь, во имя ясности, выявить различия между сегодняшним «нео-анархизмом» и классическим анархизмом Прудона, Бакунина, Кропоткина, Малатесты и их последователей. За редкими исключениями первый порождён посредственным и поверхностным характером идей, предоставленных современными теоретиками анархизма. Вместо того, чтобы представить свежий взгляд на вещи, он состоит из повторения утопических идей, которые анархистское движение давно переросло и отвергло как совершенно лишённые какого-либо значения для проблем нашего всё более усложняющегося общества.

Многие из идей, которые видный анархистский теоретик Луиджи Фаббри обозначил полвека назад как буржуазные влияния в анархизме», снова в ходу. (1) Вот, например, статья Кингсли Вайдмера «Анархизм оживил правых, левых и всё вокруг». Как и похожие буржуазные движения, Вайдмер корректно подмечает, что «Актуальное оживление анархизма… исходит, в основном, от недовольного среднего класса — от интеллектуалов, студентов и других маргинальных групп, которые опираются на индивидуалистские, утопические и прочие не-рабочие аспекты анархизма» (2) Подобно старым буржуазным анархистам, Вайдмер, практически, тоже отрицает связь анархизма и вольного социализма и укоряет Ноама Чомского за то, что тот считает «анархизм важнейшей составляющей частью социализма».

Continue reading

После конца света. Грядущие восстания, часть IV.

Для того, кого я не хочу забыть.

Йорг Финкенбергер

Мир, в котором мы сегодня живём, никогда не закончится. Ибо мы уже живём после конца света. Катастрофе, которой всё равно все опасаются, больше не надо происходить. То, что всё продолжается, как раньше, после всего, что было, это и есть катастрофа.

Ранняя коммунистическая критика капитала основывала свои надежды на его возможное упразднение на указание, что капитал существует под знаком кризиса. Капитал создаёт при помощи мирового рынка, пролетариата и развития средств производства основания для своего упразднения и всеобщего освобождения, а его внутренние противоречия, которые насильственно проявляются во время кризиса и со временем всё более обостряются, делают его крах неизбежным.

Двойственной неизбежностью — из борьбы классов и финального кризиса — родилось обещание мировой революции, в которой пролетариат как класс-освободитель упраздняет основания старого порядка: государство, семью и капитал, и сохраняет достижения их цивилизации, на их высочайшем уровне, для наконец-то освобождённого человечества. Это обещание не сбылось, но не потому, что оно было неверным, а потому, что революционеры не победили. Continue reading

Почему панк даже не мёртв

[Ну, а мы продолжаем спасать культурное наследие «Последнего хайпа» для грядущих поколений. Панк и автономия, контрреволюция и индустрия культуры. – liberadio]

(К тридцатилетию 1977-го года)

Йорг Финкенбергер

Окружающая нас реальность возникла, в основных своих чертах, в районе 1977-го года, если понимать под реальностью конкретное прохождение границы между контрреволюционным порядком с одной стороны и стремительно уменьшающимися свободными пространствами того, что некогда было восстанием — с другой.

Понятие «контрреволюционный» имеет в этом смысле вполне точное значение, и сегодняшний порядок является ничем иным как ответом власти на конкретную угрозу, принявшим общественную форму постоянного ответного нападения. То, что этот порядок всё ещё узнаваем как повседневный террор, из которого этот порядок, по сути, и состоит, является предпосылкой для его упразднения.

1. 1968-й год не был делом западно-берлинских студентов, и лишь из вдвойне искажённой перспективы, провинциально-немецкой и социальной перспективы нового среднего класса, может показаться, что речь тогда шла о чрезвычайных законах или о реформах университетов. К сожалению, именно этот новый средний класс из бывших студентов писал историю; этот класс воображает, что делал тогда историю.

В итальянском языке есть понятие «68-й рабочих», и взгляд на международную одновременность показывает французский май 68-го года лишь как кульминационный момент того дела, которое от Аргентины до Заира обладало одними и теми же чертами, постольку было направлено против жизни, которая, по сути, повсюду была одинаковой.

Но специфические формы поражения, специфические формы контрудара различались от страны к стране. Государственные перевороты и бойни, деиндустриализация и обнищание, постмодернизм и New Economy наложили на общество свой отпечаток: но они немногим старше меня. Continue reading

Любовь и её противоположность

[В виде разминки я, наверное, переведу пару-тройку коротких и более-менее обобщённых вещичек из почившего ситауационистско-антинемецкого самиздата Letzter Hype. Просто попал в руки архив журнала, перелистал с удовольствием, чуть не прослезился. Мда, весёлая компания была… Ну, пока созреет осознание «событий» первого мая и в продолжение попыток самокопания и фундаментальных сомнений в себе и «других» – всем полюбовных пиздюлей! – liberadio]

tumblr_kyh648EBOl1qa9b8ro1_500Любовь есть одновременно протест против бытия покинутого, презренного существа и выражение условий, делающих индивидов именно такими существами. Она, с одной стороны, является лишь частичным, иллюзорным снятием покинутости, и, одновременно, его действенным подтверждением; она не в состоянии хотя бы частично преодолеть отделение от другого человека, не становясь при этом инструментом отделения от всех остальных людей. При этом, последнее – не только цена, которой расплачиваются за первое, оно всё более становится собственной целью сделки.

Любовь становится, таким образом, не только лишь иллюзорным средством освобождения из невыносимых условий, но и сама – причиной их продолжающегося существования; больше не никчёмное утешение, но условие производства несчастья. Она становится им в том размере, в котором она складывает с себя характер неожиданного помешательства и лихорадки и начинает содействовать тому, что буржуазный цинизм называет «браться за ум».

Тем самым, она играет роль катализатора при так называемом созревании так называемого характера, то есть в карьере от недобровольной несвободы ребёнка к добровольной несвободе тех, кого называют взрослыми потому, что им больше некуда развиваться. Не в последнюю очередь она ловит большую часть того, что «молодости» отводится на «бунт», на невероятно глупый триумф незаметного становления как раз тем, что казалось таким презренным или, по меньшей мере, печальным в собственных родителях. Continue reading

Теодор В. Адорно о любви, верности и ревности

[Мда, может быть, я бегу от реальности, от непосредственного конфликта с самим собой, прячусь за сутулую спину Адорно. Просто актуально больно, и никто не знает, никто не может знать как быть. А быть как-то надо. И не тогда, когда всё устаканится, а вот уже сейчас. Может быть, это малодушная попытка вытеснения конфликта: кажется «Minima Moralia» на русском нет, вот такой вам вот заковыристый афоризм или что-то в том духе, высрал в блогосферу, может, заглянет случайно дюжина человек, скажет, ага, угу, хм, ну, заебись типа. Ну и я, глядишь, дело своё сделал, проблему прорефлектировал. А как говорил некогда любимый и ныне ненавидимый мною человек: так рефлектировать может и алюминиевая фольга…

В общем, да, воспринимайте это как личную записку в бутылке где-то на просторах океана. А кроме того, я думаю, это хорошая идея — перевести кое-что по мелочи из Адорно, нэ? – liberadio.]

Мораль и порядок времени

Теодор В. Адорно, Minima Moralia

В то время как литература занималась всеми видами эротических конфликтов, самая простая общеизвестная причина конфликта осталась без внимания по причине её элементарности. Это феномен «занятости»: когда любимый человек оказывается недоступен нам не по причине своих внутренних антагонизмов и комплексов, из-за слишком большого количества холода или слишком большого количества вытесненного тепла, но потому, что уже существуют отношения, исключающие новые. Абстрактный порядок времени играет на самом деле ту роль, которую хочется приписать иерархии чувств. Это заключается в бытии «занятым», вне свободы выбора и решения, а также в случайном, что, кажется, вполне противоречит притязаниям свободы. Даже и именно в излеченном от анархии товарного производства обществе едва ли могут быть правила, блюдущие то, в каком порядке мы сближаемся с людьми. Было бы иначе, то такое учреждение было бы равносильно невыносимому вмешательству в свободу. Посему и имеет приоритет случайного на своей стороне могущественные причины: если одному человеку предпочитают другого, то первому причиняется большое зло тем, что стирается прошлое совместной жизни, перечёркивается сам опыт. Необратимость времени являет собой объективный моральный критерий. Но он сродни мифу, как и само абстрактное время. Заключённая в нём исключительность развивает согласно своей сути в исключающую власть герметично закрытых групп, в конце концов — в грубую индустрию. Нет ничего более трогательного, чем опасения любящих, что новый человек мог бы перетянуть на себя любовь и нежность, самое ценное имущество, именно потому, что обладать им нельзя, именно из-за той новизны, возникающей как раз из-за привилегии старшего. Но от этого трогательного, вместе с которым улетучивается всё тепло и вся надёжность, неуклонно ведёт путь через нелюбовь братишки к новорожденному и презрение корпорированного студента к своему «новобранцу» (в оригинале «Fuchs») к иммиграционным законам, держащим в социал-демократической Австралии всех не-кавказцев снаружи, до самого фашистского уничтожения расового меньшинства, где и в самом деле тепло и надёжность выстреливаются в ничто. Не только, как знал ещё Ницше, всё хорошие вещи были некогда плохими: и самые нежные, предоставленные своей собственной силе тяжести, обладают тенденцией завершаться в немыслимой грубости.

Было бы праздным начинанием пытаться указать выход из подобной ситуации. Но, пожалуй, можно обозначить роковой момент, с которого начинается вся диалектика. Он лежит в исключающем характере Первого. Изначальные отношения, во всей из непосредственности, уже предполагают тот самый абстрактный порядок времени. Исторически глядя, понятие времени само возникло из порядка собственности. Но желание обладания понимает время как страх потери, невозвратимости. То, что есть, воспринимается в отношении к своему возможному небытию. Именно по-этому оно и делается собственностью и именно в такой закостенелости — чем-то функциональным, что может быть обменяно на другую адекватную собственность. Став однажды собственностью, любимый человек больше не рассматривается. Абстрактность в любви есть придаток к исключительности, которая обманчиво кажется своей противоположностью, цеплянием к вот этому именно так существующему. Это цепляние как раз и выпускает свой объект из рук тем, что делает его объектом и промахивается мимо человека, которого оно деградирует до «моего человека». Если бы люди перестали быть собственностью, их нельзя было бы обменять. Истинной симпатией была бы такая симпатия, которая обращается к другому специфически, привязывается к любимым чертам, а не к идолу личности, отражению собственности. Специфическое не исключает: в нём нет тенденции к тотальности. Но в другом смысле оно всё-таки исключительно: оно хотя и не запрещает замещение неразрывно связанного с ним опыта, но в своей чистой сущности просто не даёт ему возникнуть. Надёжность совершенно определённого в том, что оно не может повториться, и именно поэтому оно терпит иное. К собственническим отношениям между людьми, к исключительному праву приоритета, принадлежит эта мудрость: Боже, да это всего лишь люди, и который это из них, это не так уж и важно. Симпатии, которая ничего бы не знала об этой мудрости, не нужно было бы опасаться измены, ибо она была бы защищена от вероломства.

Сепаратизм и национализм в Европе

Pайнер Трамперт в Jungle World Nr. 48, от 29-го ноября 2012

Идея Соединённых Штатов Европы и националистический сепаратизм неслучайно всегда дополняли друг друга. Когда возникали нации, движение капитала и современная идея государственности шли рука об руку. Фабриканты и торговцы могли положиться на тот дух, который с флагами, мифами и мужскими хорами стремился объединить «различные провинции с различными (…) правительствами и таможнями в единую нацию», как это говорится в «Коммунистическом манифесте». Вскоре национальная самодостаточность сменится «всесторонней зависимостью наций друг от друга». Пруссия не собиралась вышвырнуть Шаумбург-Липпе из-за долгов из «Германского союза», а Виктор Гюго провозгласил на конгрессе пацифистов, что «вскоре Соединённые штаты Америки и Соединённые штаты Европы протянут друг другу руки». Вышло по-другому. Европа содрогнулась от конкуренции между нациями и начатых Германией войн, от её геноцида и мегаломанского стремления «германизировать» Европу.

Намерение взять Германию под контроль, завистливый взгляд в сторону США и желание мира периодически наводили на размышления об объединении Европы. Но Европа никогда не горячила умы так, как нация. Сегодня европейский капитал взрывает границы национальных государств, но актуальное сознание липнет к нации или впадает в государственную раздробленность. Во время югославской войны баски вывешивали в окнах хорватские флаги — за кусочек этнической почвы не жалко ни выстрела. Распад наций становится привычным. Чехословакия распалась на две, Советский Союз на пятнадцать, Югославия — на шесть государств. Кандидатами на распад являются Испания, Великобритания и Бельгия. «Нация» некогда означала объединение двойных государств, сегодня желание собственной нации означает распад государства.
Continue reading