[В виде разминки я, наверное, переведу пару-тройку коротких и более-менее обобщённых вещичек из почившего ситауационистско-антинемецкого самиздата Letzter Hype. Просто попал в руки архив журнала, перелистал с удовольствием, чуть не прослезился. Мда, весёлая компания была… Ну, пока созреет осознание «событий» первого мая и в продолжение попыток самокопания и фундаментальных сомнений в себе и «других» – всем полюбовных пиздюлей! – liberadio]
Любовь есть одновременно протест против бытия покинутого, презренного существа и выражение условий, делающих индивидов именно такими существами. Она, с одной стороны, является лишь частичным, иллюзорным снятием покинутости, и, одновременно, его действенным подтверждением; она не в состоянии хотя бы частично преодолеть отделение от другого человека, не становясь при этом инструментом отделения от всех остальных людей. При этом, последнее – не только цена, которой расплачиваются за первое, оно всё более становится собственной целью сделки.
Любовь становится, таким образом, не только лишь иллюзорным средством освобождения из невыносимых условий, но и сама – причиной их продолжающегося существования; больше не никчёмное утешение, но условие производства несчастья. Она становится им в том размере, в котором она складывает с себя характер неожиданного помешательства и лихорадки и начинает содействовать тому, что буржуазный цинизм называет «браться за ум».
Тем самым, она играет роль катализатора при так называемом созревании так называемого характера, то есть в карьере от недобровольной несвободы ребёнка к добровольной несвободе тех, кого называют взрослыми потому, что им больше некуда развиваться. Не в последнюю очередь она ловит большую часть того, что «молодости» отводится на «бунт», на невероятно глупый триумф незаметного становления как раз тем, что казалось таким презренным или, по меньшей мере, печальным в собственных родителях.
Каменистый, но неизбежный путь между двумя фазами несвободы, от семьи к семье, это путь более или менее недолгого времени сексуальной свободы, которая придаёт всему этому вид чего-то выбранного самостоятельно, где. Однако, если бы только нашлись силы держать глаза открытыми, весь скучный процесс с самого начала не имеет ничего общего с самостоятельностью. Для этого слишком очевидна лунатическая самоуверенность, с которой любовь делает первые шаги. С самого начала — она тень брака и семьи, тренировка перед ними или их замещение.
Этот путь преодолевается в мучительном сознании, в котором даже короткий период предполагаемой сексуальной свободы инсценируется как та самая «молодость», которую мы потом надеемся вспомнить и у которой можно будет греться в одиночестве своих отношений. Одновременно, она сама является упражнением в этом одиночестве, в котором мы знакомимся с ограничением и отказом, которые пригодятся позже. Иного, собственного смысла этого периода предположить нельзя. Для этого он слишком говённый.
Эта «молодость», на котором грязью налипло обещание свободы, является бунтом, о котором известно, что его предадут, как только с ним познакомятся, ибо нельзя не заметить, что это обещание — ложь. Обещанной свободы не настанет. Она реализуется только в постоянной конкуренции за секс, в котором столь же мало хоть какой-либо межчеловеческой любви, как и в призрачных дискотеках, на чьих рынках эта конкуренция происходит.
Об этой, якобы, свободе не стоит тратить ни единого слова. Никто на неё не способен. Мы столь жадны по отношению к себе, что любовь, близость для нас невозможны без исключения всех прочих из интимной близости нашего сердца; ибо исключение — настолько мы ослеплены — есть единственная форма, в которой мы позволяем себе видеть и любить нашу собственную уникальность и уникальность другого. И так наше богатство воплощается как нищета, а наши желания — как отказ; то, что мы могли бы нести, вся та бесконечная любовь, погибает вместе с нами.
Более того, мы обращаемся с собой столь по-экономически, что исключающая близость к телу становится залогом исключающей близости душ; мы слишком хорошо знаем, как мы функционируем, мы слишком хорошо знаем, как теряют любимых людей. Сексуальность не свободна, она – всё, что угодно, но только не свободна; она — рабыня наших страхов и дурных снов.
То, что сегодня зовётся любовью, обычно является её противоположностью. Это бегство от точного осознания потерянности, которое оплачивается ценой добровольного отказа от того огромного, всеобъемлющего и совершенно безумного предприятия, которое было бы действительно достойным называться любовью, и о котором нам известно, что мы его всё-таки никогда не испытаем.
Это – величайшая учительница дисциплины тел. Это власть, заставляющая страсть порождать бетонные многоэтажки. Не самый могущественный демон в пантеоне, конечно, нет, но необходимый элемент власти.
Доверие и близость являются лишь оборотной стороной разделения, царящего между людьми, и тем более осознанно и тем более непреклонно оно может быть претворено в жизнь. Нет ничего более жестокого и равнодушного, чем «счастливая пара». Нет более низкого предательства всего того, что некогда освещало как беглое счастье кошмары беспокойной юности. Заслуженное наказание за это — однажды самим вырастить детей, перед которыми мы сами должны играть роль авторитета, в которой мы так долго упражнялись перед собой.
Если бы это было хотя бы amour fou, подмигивающий огонёк на краю дороги, обманчивый и многообещающий, но хотя бы настоящее отражение счастья, т.к. оно, кажется, вообще не из этого мира; если бы это делало нас хотя бы безумными, а не умудрёнными. Если бы это хотя бы несло в себе опасность потерять себя, вместо самодовольной уверенности в полном обладании собой. Если бы это хотя бы не было столь же очевидно общественно-полезным, как работа.
Счастье непостоянно потому, что мы сидим взаперти. Всё же, это простой факт, его можно принять к сведению, но не стоит выдавать это за рай. «Маленькое счастье», которое защищают министры внутренних дел, это сама тюрьма. Нет совершенно никакой причины, чтобы так романтично таращиться.
Перевод с немецкого.
Йорг Финкенбергер в Letzter Hype №10, февраль/март 2009