Любовь и её противоположность

[В виде разминки я, наверное, переведу пару-тройку коротких и более-менее обобщённых вещичек из почившего ситауационистско-антинемецкого самиздата Letzter Hype. Просто попал в руки архив журнала, перелистал с удовольствием, чуть не прослезился. Мда, весёлая компания была… Ну, пока созреет осознание «событий» первого мая и в продолжение попыток самокопания и фундаментальных сомнений в себе и «других» – всем полюбовных пиздюлей! – liberadio]

tumblr_kyh648EBOl1qa9b8ro1_500Любовь есть одновременно протест против бытия покинутого, презренного существа и выражение условий, делающих индивидов именно такими существами. Она, с одной стороны, является лишь частичным, иллюзорным снятием покинутости, и, одновременно, его действенным подтверждением; она не в состоянии хотя бы частично преодолеть отделение от другого человека, не становясь при этом инструментом отделения от всех остальных людей. При этом, последнее – не только цена, которой расплачиваются за первое, оно всё более становится собственной целью сделки.

Любовь становится, таким образом, не только лишь иллюзорным средством освобождения из невыносимых условий, но и сама – причиной их продолжающегося существования; больше не никчёмное утешение, но условие производства несчастья. Она становится им в том размере, в котором она складывает с себя характер неожиданного помешательства и лихорадки и начинает содействовать тому, что буржуазный цинизм называет «браться за ум».

Тем самым, она играет роль катализатора при так называемом созревании так называемого характера, то есть в карьере от недобровольной несвободы ребёнка к добровольной несвободе тех, кого называют взрослыми потому, что им больше некуда развиваться. Не в последнюю очередь она ловит большую часть того, что «молодости» отводится на «бунт», на невероятно глупый триумф незаметного становления как раз тем, что казалось таким презренным или, по меньшей мере, печальным в собственных родителях. Continue reading

Государство, капитал и пол.  Момент феминистской критики государства

Эви Генетти

(Staat, Kapital und Geschlecht. Eine Bestandaufnahme feministischer Staatskritik; Grundrisse Nr. 4, 2002)

Именно на фоне неолиберальных речей об утере значения государственной власти, как и прежде, центральное значение имеет понимание несломленной действенной силы государственных институтов и процессов. С точки зрения критики общества нужно присмотреться к изменившимся формам и функциям государственности в общественных процессах трансформации  последних лет.

Трансформация государственности

В ходе глобализации капиталистического производства и циркуляции совершается кардинальное изменение государственности или политического устройства. Майкл Хардт и Антонио Негри даже говорят в этой связи о переходе от национально-государственного суверенитета к «Империи», как к новым конституционным рамкам глобального мирового порядка: «С глобальным рынком и глобальными процессами производства возник новый глобальный порядок, новая логика и структура власти – короче говоря, новая форма суверенитета. Империя – это политический субъект, который в действительности регулирует этот глобальный обмен, суверенная сила, правящая миром». (Hardt/Negri 2002)

В процессе глобального кризиса и переформирования фордистской модели развития, которая преобладала в западных капиталистических странах после второй мировой войны до примерно середины 70-х годов, произошло и далеко ведущее изменение в роли и функции государства в процессе капиталистического производства. Нео-марксисткие теоретики государства Боб Джессоп и Иоахим Хирш называют это развитие движением от «кейнсианского благотворительного государства» (Jessop 1994) или «фордистского государства безопасности» (Hirsch 1995) к так называемому «шумпетерскому workfare state« (Jessop) или к «национальному конкурирующему государству» (Hirsch).

К важнейшим признакам кейнсианского государства в эпоху фордизма относятся относительно высокий уровень экономическо-социального государственного вмешательства, ориентированная на спрос политика роста, перераспределения доходов и трудоустройства, а также создание благотворительных систем (ср. Hirsch 1998). Новый тип государства, национальное конкурирующее государство, напротив, решительно отмечено диспозициями и условиями интернациональной конкуренцией между местами производства. «Его первая цель теперь – это оптимизация условий обращения капитала на национальном уровне относительно глобализированного процесса аккумуляции в постоянной конкуренции с другими национальными ‘местами производства’» (Hirsch 1998). Дерегуляция и флексибилизация интернациональных рынков капитала и финансов в ходе неолиберальной глобализации повлекли за собой абсолютное преимущество «политики мест производства».

Не смотря на это изменение на национально-государственном уровне можно установить, тем не менее, основные процессы трансформации политической организации или конституции в глобальном контексте, которые постепенно становятся всё более важными. Джессоп и Хирш в целом подчёркивают всего три центральных аспекта: денационализацию государственности, разгосударствление политического режима и интернационализацию режима политики (ср. Jessop 1997; Hirsch 2001). Эти реально констатируемые изменения государства и системы государственных учреждений ни в коем случае не означают – как часто ошибочно считается – что сама государственность при этом разрушается или становится незначительной. Речь идёт, более того, о кардинальном изменении формы и функций политического устройства. Государственные функции и образующие элементы являются, как и прежде, необходимыми и действенными, но смещёнными на другие уровни и поля (ср. Hardt/Negri 2002). Continue reading

“Едиснтвенный” и сескуальность “бесполого Я”

(«Der Einzige» und die Sexualitaet des «geschlechtslosen Ich’s»)

Юрген Мюмкен

«Идеи Макса Штирнера из-за отсутствия отсыла к феминистско-анархистским теориям более не являются для моего исследования интересными», пишет Сильке Лошельдер в своей книге «AnarchaFeminismus. Auf den Spuren einer Utopie». Лошельдер права в том смысле, что нет анархисток / анархофеминисток, по крайней мере, я с такими не знаком, которые бы ссылались открыто на Штирнера, и что исследование Штирнера является привилегией мужчин. Хотя в «Единственном и его собственности» и нет критики патриархата, «Единственного» можно читать как критику идентичности, т.к. если нет «человека», нет ни «мужчины», ни «женщины». У Штирнера Я Единственного не имеет твёрдого ядра и стабильной идентичности, а его существование лежит до всяких категориальных определений: «Никакое понятие не выражает Меня, ничто из того, что выдают за Мою сущность, не исчерпывает Меня; всё это – имена» (Штирнер: Единственный). «Единственный» не является определением Я, но обозначает отдельного существующего человека, причём каждый человек является «Единственным».

В дискуссии о «Единственном» тема сексуальности и вопрос о половой идентичности «Единственного» (и «Единственной») были обделены вниманием. В своей лекции «Сексуальность и теория общества» от 1980-ого года Вольфганг Эссбах уже указывал на то, что у Фейербаха, Маркса и Энгельса сексуальность и половая идентичность (gender identity) играли свою роль в их критике Штирнера. Но в общем, осталось незамеченным, что существует не только «Единственный», но и «Единственная». Так, штирнеров «Единственный» до сих пор понимается как мужчина. Continue reading

Культура и женское движение

Эрих Мюзам

(Kain. Zeitschrift fuer Menschlichkeit, Nr.12, март 1912)

[Позвольте представить вам вполне ещё актуальную статью столетней давности. Своих недостатков она, конечно, не лишена — и так и хочется-то геноссе Мюзаму заставить всех женщин рожать детей и ухаживать за цветами и т.п., да и мужчины, дающие советы женщинам, как им правильно бороться за свои права, это смальца моветон, но сто лет спустя «цивилизованное» человечество находится всё там же, и это жёстко… – liberadio.]

Мы охотно воображаем, что в наши дни изобретательный ум человека подчинил почти все элементы природы своей силе. Философское познание ирреальности времени дополнилo технику с изобретением железных дорог, быстроходных кораблей, автомобилей, дирижаблей и самолётов практическим упразднением пространства. Телеграф и телефон полностью убрали всякое пространственное отдаление из мира. Граммофон и двигающаяся фотография спасают воспоминания о всех событиях для грядущих поколений. Вооружение наших армий и флотов таково, что массовое уничтожение враждующих людей стало делом нескольких движений рук. Медики распознали возбудителей большинства болезней и знают как с ними бороться. Физики вскоре заставят служить первейшие силы природы, морские течения и солнечный свет, потребностям человека, а изучение потаённых качеств радия, кажется, является огромным шагом в направлении окончательного обнаружения «философского камня».

Все эти и многие другие примеры умственных чудес может привести энтузиаст эпохи, когда кто-то осмеливается критиковать все века со времён Ренессанса как эпоху полнейшей культурной стагнации. Ибо всё волшебство технических удобств и рациональности не смог разбудить в людях этой эпохи стремления к благословению внешней цивилизации посредством внутренней культуры.

Культура — это благородство народов: общее знание красоты и справедливости. Там, где буква правит духом, не может быть культуры. Там, где есть порабощение, принуждение, насилие, догма и муштра, там царит бескультурье. Настоящее же со всеми достижениями практической динамики погрязло в предрассудках, моральных и общественных догмах, мании величия, в социальном и умственном хаосе глубже, чем любая другая эпоха. Религиозные и моральные понятия людей застыли, в то время как подвижность человеческого ума побила все рекорды в изобретении ещё более хитроумных аппаратов. И мы видим теперь в роли хозяина Земли существо, чья рука может управлять остью Земли, и чья душа окостенела в незрелости и варварстве.

Всякая попытка преодолеть чудовищную пропасть между цивилизацией и культурой посредством стремления к пристойным отношениям между людьми разбивается о безумие, для которого использование сил природы для механических нужд является полнотой счастья. Конечно, есть достаточно движений и устремлений, чьё существование только подтверждает нищету нашего времени. В них всех отчётливо выражается тоска по более здоровым условиям. Но все они страдают от дилетантизма чрезвычайно заинтересованной односторонности и от недостатка понимания, что культура может возникнуть только из присвоения всей духовной жизни. Continue reading

Много женщин и один бог

В Ливии всё ещё действует шариат

Ханна Веттиг

Воинственные исламитсы, убийства из мести и строгая трактовка шариата — новости из освобождённой Ливии пугают. То, что в Ливии есть воинственные исламисты, просочилось в общественное сознание, самое позднее, с освобождением Триполи. Бывшие бойцы из Афганистана захватили, якобы, ливийскую столицу. Национальный переходный совет ещё до того утвердил шариат как источник права в своём проекте конституции. Для секулярно мыслящих людей это не было добрым сигналом, но не было и причиной для паники. Шариат является в большинстве арабских стран источником права. Конкретная трактовка, однако, сильно различается.

В Ливии трактовка кажется, скорее, регрессивной. Через три дня после смерти Муаммара аль-Каддафи Переходный совет объявил Ливию свободной страной. Презседатель Национального переходного совета, Мустафа Абд аль-Джалиль, заявил перед десятками тысяч человек в Бенгази, что шариат будет фундаментом всех законов, а действующие законы, находящиеся в противоречии с исламом, будут аннулированы. Он высказался за создание новых банков, которые будут соответствовать исламскому праву. Т. е. они не смогут взимать проценты. «Бог бдил над революцией и её победой», заявил он.

Аль-Джалиль уже давно пользуется религиозной риторикой, которой пользуются только исламистские политики региона. Но он не исламист, а был министром правосудия при Каддафи. Али аль-Салаби, один из главных исламистов Ливии, ещё в сентябре поставил притязания аль-Джалиля на лидерство под вопрос и упрекнул его и других видных мирских политиков из Переходного совета в коррупции. Continue reading

Пост-анархизм в двух словах

Джейсон Адамс

В последние несколько лет возрос интерес к тому, что некоторые сокращённо называют «пост-анархизмом», т.к. это слово используется для описания самые различные течения мысли и, возможно, из-за неожиданных временных осложнений, даже для людей с анархистской сцены, это термин, который зачастую по умолчанию не используется. Но как термин он так же относится к волне попыток пересмотреть анархизм в свете великих достижений современной радикальной теории и мира как такового, большая часть которой началась с событиями Мая 1968 года в Париже, Франция, и на интеллектуальной сцене, где возник бунт. И в самом деле, во вступлении к новой книге Эндрю Финберга об этих событиях, «When Poetry Ruled the Streets», Дуглас Келнер высказывает мысль, что постструктуралистская теория как она развилась во Франции, не была отрицанием этого движения, как часто думают, но большей частью была действительно продолжением новых форм мысли, критики и действия, которые завоевали улицы в то время. По его словам: «страстная интенсивность и дух критики во многих версиях французской постмодернистской теории является продолжением духа 1968 года. Бордияр, Лиотар, Вирильо, Деррида, Касториадис, Фуко, Делёз, Гваттари и прочие французские теоретики, ассоциируемые с постмодернистской мыслью, все были участниками майских событий 68-ого года. Они разделяли их революционную силу и радикальное вдохновение, и они пытались развить новые методы радикальной мысли, которые внесли бы в другие исторические условия радикализм 1960-х» (2001).

Continue reading

“Долой антифа!”

(набрёл случайно на свои старые переводы из Jungle World, забираю к себе и вывешиваю для потомков)

Образ врага нацистов мешает нам рассмотреть их политические взгляды и центр общества, откуда они происходят. Среди леваков часто можно встретить очень занятное увлечение, а именно обсуждение вопроса о том, кто, собственно, более искренне придерживается левых взглядов, кто левее и кто всем левакам левак. Должно быть, в этом есть какой-то смысл, да и дело действительно увлекает, так как никто ведь не откажется от участия в таких дискуссиях? Но кто же является – и данный вопрос отнюдь не уходит от темы, раз он опирается на ту же схему левых и правых – собственно, нацистом?
После нападения на немца африканского происхождения в апреле этого года в Потсдаме СМИ, политики и антифашисты принялись обсуждать именно этот вопрос. Являются ли нападающие нацистами даже том случае, если они не числятся в зарегистрированной правоэкстремистской организации? Не достаточно ли для этого вращатья в кругах националистов с физиономиями драчунов и расистских гопников-хулиганов? Подпадает ли нападение по расистским мотивам под определение как нацистское, если нападающий придерживается явно фашистских взглядов, или немецкий глава семьи также может считаться нацистом, если он спонтанно, выпив очередную кружку пива, решил придать своей враждебной к иностранцам обиде материальное выражение? Continue reading

Анархистские перспективы

Габриэль Кун

Видение зачастую так называемого «классического анархизма» можно было относительно легко определить. Несмотря на различные направления — от мутуализма Прудона до анархо-коммунизма Кропоткина — существовало совместное стремление к обществу без государства и классов, обществу, отмеченному равенством и справедливостью. По крайней мере, так можно было сказать о большей части анархистского движения, часто обобщаемого под названием «социального анархизма». Видения индивидуалистских анархисток и анархистов были ясны куда реже. К примеру, «союз эгоистов» Штирнера мог означать многое — или, с определённой точки зрения, вообще ничего.

Примерно в 1920-м году классический анархизм впал в тяжёлый кризис. Государственные репрессии, национализм Первой мировой войны и большевистская революция разрушили структуру, энергию и надежды движения. Короткая эйфория, зародившаяся с началом Испанской революции вскоре сменилась горьким разочарованием поражения. В последующие десятилетия анархизм практически не обладал значением. Continue reading

Dykes and the Holy War ¹.

Борьба против апартеида и queer-сопротивление в Израиле и Палестине

Йосси Братал

[Считаю нужным ясно и отчётливо заявить, что всё ещё считаю, что израильские дела – это дела самих израильтянок и израильтян, и ничьи больше, что при всяких антисемитских и антисионистских заявлениях необходимо тут же аргументировать против них, а если не помогает – элементарно бить по еблету. Есть только одна достойная внимания критика израильского государства, собственно – сформулированная самими жителями и жительницами Израиля. И да – такие слова как «апартеид» и «оккупация», между прочим, часто используемые израильскими анархистками и анархистами, пусть остаются на совести автора. Так что, не прошу любить, но прошу жаловать: Йосси Братал проясняет анархистскую позицию в израильско-палестинском конфликте. – Прим. liberadio]

Как queer-анархистскому активисту из Израиля мне часто задают вопросы о действиях queer-групп или индивидов в палестинской борьбе против израильского режима апартеида. Как я могу, как queer и анархист, бороться за создание государства, в котором оккупация всего лишь будет передана в другие руки, а угнетение по новым и старым схемам сохранено? Что у нас общего с национальным движением, воспроизводящим те же националистические идеи, которые мы в нашем обществе пытаемся разрушить?

В этой статье я попытаюсь исследовать эти вопросы и затем теоретически показать из queer-анархистской перспективы, какую роль играет солидарность в общей палестинско-израильской борьбе.

Continue reading

Человек и животное

Макс Хоркхаймер / Теодор В. Адорно

[Взято из книги «Диалектика просвещения»]

Идея человека в европейской истории находит свое выражение в его отличии от животного. Своим неразумием животные доказывают достоинство человека. Об этой противоположности с такой настойчивостью и единодушием твердилось всеми предтечами буржуазного мышления – древними иудеями, стоиками и отцами церкви, а затем на протяжении средних веков и Нового времени, – что она принадлежит к числу тех немногих идей, которые входят в основной состав западной антропологии. Ее разделяют даже сегодня. Бихевиористы лишь по видимости предали ее забвению. К людям они применяют те же самые формулы и результаты, которых, не зная удержу, добиваются они силой от беззащитных животных в своих омерзительных физиологических лабораториях. Заключение, которое делается ими из изувеченных тел животных, относится не к животному на свободе, но к сегодняшнему человеку. Оно свидетельствует о том, что благодаря учиняемому над животным насилию он и только он один во всем мироздании по доброй воле функционирует так же механически, слепо и автоматически, как извивающаяся в конвульсиях, связанная жертва, из чьей агонии специалист умело извлекает выгоду. Профессор за анатомическим столом определяет агонию научно, как работу рефлексов, гадатель у алтаря провозглашал ее знаком своих богов. Человеку свойственен разум, неумолимо сходящий на нет; у животного, из которого делает он свой кровавый вывод, есть только безрассудный ужас, порыв к бегству, путь к которому ему отрезан.

Отсутствие разума бессловесно. Словоохотливо же обладание им, господствующее во всей истории. Вся Земля свидетельствует во славу человека. В периоды войны и мира, на арене и в скотобойне, начиная с медленной смерти мамонта, которого удавалось одолеть примитивным человеческим племенам с помощью первых планомерных действий, вплоть до сплошной эксплуатации животного мира сегодняшнего дня, неразумные создания неизменно испытывали на себе, что такое разум. Этот видимый ход событий скрывает от палачей невидимый: бытие без света разума, существование самих животных. Оно могло бы быть подлинной темой для психологии, ибо только жизнь животных протекает сообразно душевным побуждениям; там, где психологии надлежит объяснить человека, его душевные побуждения деградируют и разрушаются. Там, где меж людьми призывается на помощь психология, скудная сфера их непосредственных отношений еще более сужается, они превращаются тут еще и в вещи. Прибегать к психологии для понимания другого постыдно, для объяснения собственных мотивов – сентиментально. Психология животных, изощряясь в своих ловушках и лабиринтах, потеряла, однако, из виду свой предмет, забыла о том, что говорить о душе, о ее познании подобает именно и исключительно применительно к животному. Даже Аристотель, признававший у животных наличие некой, хотя бы и низшей души, охотнее, однако, говорил о телах, частях, движении и зачатии, чем о собственно существовании животного.

Мир животного беспонятиен. Там нет слова, чтобы в потоке являющегося констатировать идентичное, в чередовании экземпляров – тот же самый вид, в изменяющихся ситуациях – одну и ту же вещь. Хотя возможность повторного узнавания и не отсутствует полностью, идентификация ограничивается витально значимым. В этом потоке не найдется ничего, что было бы определено в качестве постоянного, и, тем не менее, все остается одним и тем же, потому что нет никакого прочного знаний о прошлом и никакого ясного предвидения будущего. Животное отзывается на имя и не обладает самостью, оно замкнуто в самом себе и, тем не менее, брошено на произвол судьбы, оно всегда принуждается, у него нет идеи, которая могла бы вывести его за пределы принуждения. Взамен утешения животное не обретает смягчения страха, отсутствие сознания счастья оно не обменивает на неведание скорби и боли. Чтобы счастье стало субстанциальным, даровав существованию смерть, требуется идентифицирующее воспоминание, успокоительное познание, религиозная или философская идея, короче – понятие. Есть счастливые животные, но сколь недолговечно это счастье! Течение жизни животного, не прерываемое освободительной мыслью, сумрачно и депрессивно. Чтобы избавиться от сверлящей пустоты существования, необходимо сопротивление, хребтом которого является язык. Даже сильнейшее из животных бесконечно дебильно. Учение Шопенгауэра, согласно которому маятник жизни раскачивается между болью и скукой, между точечными мгновениями утоленного влечения и бесконечной страстью, приложимо к животному, не способному положить конец своей участи путем познания. В душе животного заложены разрозненные человеческие чувства и потребности, даже элементы духа, но без той опоры, которую дает лишь организующий разум. Лучшие его дни протекают в череде хлопот, как во сне, который животное все равно едва ли в состоянии отличить от бодрствования. Ему неведом отчетливый переход от игры к серьезности; радость пробуждения от кошмара к действительности.

Continue reading