Archives

by olladij

Форма товара и форма мысли

Введение в основные идеи Альфреда Зон-Ретеля

[Очередной «blast from the past», извинити. Дальман умер в 2017-м году. Может, пригодиться нам парадоксальным образом в грядущем крестовом походе против интеллектуализма. А может, и нет. Диалектика, ну, вы ж понимаете? Из Зон-Ретеля на русском есть, кажется, только «Идеальные поломки» почему-то: пасторальные зарисовки о специфическом итальянском распиздяйсте и пердящих ослах. Любителям Беньямина наверняка понравится. А вот на что другое переводчиков, видимо, не нашлось. Даже на «Экономику и классовую структуру немецкого фашизма», хотя, казалось бы… Переведены, как выяснилось, полторы книги Эрнста Блоха, зато публикация псевдомногозначительных тавтологий нациста Хайдеггера идёт в РФ промышленными темпами с конца 90-х. Какой режим, такая ему и философия, победобесие как бытие к смерти. A мы тут удивляемся, почему у людей член Мамлеевского кружка и шиитский мракобес, Гейдар Джемаль – исламский мистик-анархист, hijab is empowerment (с вариациями), а «Тело и власть» – ебать, новое слово в либертарной мысли. Конъюнктура Ильина в РФ же никого не удивляет, верно? Хоть Канта у фрицев недавно отжали и на том спасибо «дедамвоевалям». – liberadio]

Манфред Дальман, 1999

Подход, с помощью которого я попытаюсь выразить основную идею Зон-Ретеля, содержится в цитате, выражающей его уникальную позицию внутри марксизма: «Если марксизму не удастся снять с вневременной теории истины почву господствующих естественнонаучных доктрин познания, то отречение от марксизма как точки зрения — это просто вопрос времени».

Я хочу лишь кратко остановиться на историко-эмпирическом, т.е. временно-аналитическом подтексте: стоило бы отдельно исследовать, имеет ли тот факт, что сегодня марксизм уже практически никем не представлен как исходная точка мышления, свою глубинную причину не столько в отречении советского марксизма, сколько в том, что даже марксизм, как он присутствует, например, в Критической теории Адорно, не сумел «выбить почву из-под господствующих естественнонаучных доктрин знания».

Так обстоит дело со связью между марксизмом и естествознанием. Рискуя показаться дерзким, я должен попросить вас подождать ещё немного, прежде чем я перейду к Зон-Ретелю, когда я утверждаю, что все, что сегодня понимается наукой, является докритическим — и это «докритическое» является просто другим термином для докантовского, а это, в свою очередь, просто другой термин для того, что Кант называл догматическим. Итак, я утверждаю, что Кант доказал, что современная наука «неистинна», поскольку она не сделала того шага, который сделала его эпистемология. В этом содержится, казалось бы, самонадеянное утверждение: а именно, что все философии и точки зрения до Канта были неопровержимо доказаны им как ложные. В подтверждение этого предположения я могу сослаться на самого Канта, который нигде в своих работах не оставляет сомнений в том, что для него все философы и мыслители до него были догматиками, и что он первым преодолел этот догматизм. Но кто же всерьёз воспринимает такую самооценку философа; ведь каждый философ претендовал на звание величайшего, и, я считаю, тот, кто не думает так о себе как о философе, просто не соответствует своему призванию. Но самооценка Канта, как будет показано далее, не основана на переоценке собственных возможностей, а абсолютно обоснована.

Кант и трансцедентальный субъект

Когда я утверждаю, что вся наука, не только в той мере, в какой она преподаётся в университетах, но и стала частью обыденного сознания, сегодня — за редким исключением — является докритической, то я утверждаю не что иное, как то, что господствующая научная форма мышления, та форма мышления, которая доминирует во всём, по-постмодернистски говоря, обещственном дискурсе как экономическая или инструментальная рациональность, игнорирует те идеи, которые Кант высказал, когда имел дело с естественными науками. Я лишь кратко поясню, как можно сразу распознать этот рецидив: тот, кто рассуждает на основе «Критики чистого разума» Канта, не может утверждать, что ссылка на эмпирические данные может придать любому суждению хотя бы видимость обоснованности. И наоборот: тот, кто понял основную идею Канта, не может утверждать, что обоснованность суждения обязательно следует из логически правильной дедукции. Начиная с Канта, эти суждения имеют иное место для своей обоснованности, т.е. для своей истинности, чем логика или эмпирика. И после Канта уже нельзя утверждать, что разные суждения черпают свою истинность из разных источников: истинность моральных суждений, например, имеет другую причину, чем истинность физических законов и т.д. И уж тем более нельзя утверждать, что не существует универсально достоверной истины: это невозможно просто потому, что суждение может быть только либо истинным, либо ложным. С другой стороны, тот, кто утверждает, что универсальной истины не существует, должен был бы, если бы он был последовательным, в принципе воздерживаться от высказывания каких-либо суждений. Не считая того, что суждение о том, что универсальной истины не существует, является вопиюще самопротиворечивым: я никогда не встречал такого человека, человека, который бы не высказывал никаких суждений, а только тех, кто был способен выносить непоколебимые суждения обо всем и вся. (Кстати, он должен был бы также отрицать, что закон падения распространяется на все тела без исключения, что два и два составляют четыре при любых обстоятельствах, во всех мыслимых мирах, как выражается Лейбниц, и т.д.). Чтобы подчеркнуть важность суждений для нашей повседневной жизни, достаточно вспомнить, что человек может прожить несколько недель без еды, несколько дней без питья. Но человек не может существовать ни секунды без способности суждения: без суждения человек, например, был бы животным, к которому его предпочитает сводить не только наука, известная как бихевиоризм.

Чтобы и здесь не было недоразумений: тот, кто рассуждает на основе Канта, т.е. эпистемологически, не имеет в руках никакого философского камня. Напротив, Кант не даёт никакой истины, из которой реальность могла бы без труда открыться мышлению. На это претендует только докритическая, т.е. аристотелевская концепция истины. Вместо этого Кант не делает ничего другого, как описывает, как должны быть построены суждения, чтобы они могли выполнить требование, которое каждое суждение автоматически предъявляет к самому себе, а именно: быть достоверным суждением. Кант не хочет ни больше, ни меньше, как назвать то место, откуда эти суждения получают свою обоснованность. Как только это место названо, все проблемы возникают вновь, хотя и в совершенно ином виде, чем прежде. Для того чтобы понять Зон-Ретеля, нельзя не знать этого места. Поэтому сначала ответим на вопрос, в чём состоит оригинальное кантовское достижение в познании, достижение, которое фактически возвышает его над всеми философами до него — и до Зон-Ретеля тоже после него.

Это познание Канта состоит из одной мысли, мысли, для изложения которой потребовалось бы так же мало места, как для изложения мысли Зон-Ретеля, и которая — как выяснилось, и по сей день — лишь в очень редких случаях была по-настоящему постигнута его коллегами, как и мысль Зон-Ретеля. Continue reading →

by olladij

Даниель Герен: Анархизм и марксизм (1973)

[Чё ещё нашёл на свалке истории в этом вашем интернете — лекция, прочитанная Гереном в Нью-Йорке в 1973 году. Навозём это «примиренческой» позицией. Хотя деды придерживались мнения, что примирять особо было нечего. Один из, наверное, самых первых переводов вообще. А может быть, я просто уже выжил из ума и ни хера не помню. – liberadio]

1. Если мы хотим заниматься этой темой, то мы сталкиваемся с многими трудностями. Начнём с первой: что мы подразумеваем под понятием «марксизм»? О каком «марксизме» идёт речь?

Я считаю необходимым сразу ответить на это. В последующем мы называем «марксизмом» все труды самих Маркса и Энгельса, но не труды их более или менее верных последователей, претендовавших на этикетку «марксистов». С уверенностью мы исключаем искажённый марксизм, можно даже сказать: преданный марксизм немецкой социал-демократии. Некоторые примеры: в первые годы социал-демократической партии в Германии, при жизни Маркса, социал-демократы сформировали требование «народного государства». Вероятно, Маркс и Энгельс были весьма счастливы и горды тем, что наконец-то в Германии появилась массовая партия, которая действовала от их имени, так что они относились к ней с неподобающей готовностью к компромиссам. Сначала Бакунин должен был горячо и неоднократно нападать на «народное государство» в полемике, сначала, в то же время, должно было состояться тайное соглашение социал-демократов с радикально-буржуазными партиями, прежде чем Маркс и Энгельс были вынуждены отказаться от понятия и практики «народного государства».

Позднее, стареющий Энгельс, когда писал в 1895 г. своё знаменитое предисловие к «Классовой борьбе во Франции» Маркса, выработал полноценную ревизию марксизма к реформизму, тем что ставил акцент в первую очередь на использование избирательного листа, казавшегося ему подходящим, если не единственным средством для достижения власти. В конце концов Карл Каутский стал сомнительным наследником Маркса и Энгельса. Теоретически он претендовал всё ещё на то, что стоит на основе борьбы революционных классов, на практике, однако, он соответствовал методу действия своей партии, которая вела себя всё более по-оппортунистски и реформистски.

В то же время Эдуард Бернштейн, так же выдававший себя за «марксиста», требовал от Каутского быть последовательным и оказаться от классовой борьбы, которую он считал устаревшей. В противовес он высказывался за выборы, парламентаризм и социальные реформы.

Сам Каутский утверждал, что совершенно неверно утверждать, что социалистическое сознание являлось бы необходимым и неизбежным последствием пролетарской классовой борьбы. Если верить ему, то социализм и классовая борьба не были зависимы друг от друга. Они, якобы, происходят из различных условий. Социалистическое сознание происходит, например, из науки. Носителем науки является, однако, не пролетариат, а интеллектуальная буржуазия. Только через неё социализм был «передан» пролетариям. Следовательно: «Социалистическое сознание – это элемент, вводимый извне в классовую борьбу пролетариата, а не такой, который спонтанно выходит из классовой борьбы».

Единственным теоретиком немецкой социал-демократии, оставшимся верным изначальному марксизму, была Роза Люксембург. Но она должна была сделать много тактических уступок лидерам своей партии. Она не отваживалась открыто критиковать Бебеля и Каутского. До 1910 г. она не вступала в открытый конфликт с Каутским, пока собственно её бывший учитель не отверг идею массовой забастовки. Но прежде всего она была занята тем, что оспаривала тесное сходство между анархизмом и её концепцией революционной спонтанности масс, пороча анархистов искажёнными представлениями. И она делала это, чтобы не испугать партию, с которой она чувствовала себя связанной своими убеждениями, но и, это должно быть ясно сказано, материальными интересами.

Но не смотря на различные способы представления, не было серьёзных различий между анархо-синдикалистской всеобщей стачкой и массовой забастовкой Розы Люксембург. Точно так же её противоречия с Лениным (1904 г.) и с пришедшим к власти большевизмом (1918 г.) не особенно далеки от анархизма. То же касается и её конечных представлений в конце 1918 г. в «спартакистском» движении о социализме, претворяемом снизу вверх посредством рабочих советов. Роза Люксембург является одной из точек соприкосновения анархизма с незамутнённым марксизмом. Но первоначальный марксизм был искажён не только немецкой социал-демократией. Он был значительно изменён Лениным, явно усилившим некоторые якобинские и авторитарные черты, иногда, но не всегда, проскальзывавшие в трудах Маркса и Энгельса. Он расширил их до ультрацентрализма, узкой и сектантской концепции партии и прежде всего практики профессиональных революционеров как лидеров масс. Касательно этих пунктов у Маркса мы многого не найдём, где они, в лучшем случае, содержатся в зачатке и неосознанно. В то же время Ленин яростно осуждал немецкую социал-демократию за клевету на анархистов и в своей книге «Государство и революция» он посвятил особую часть похвале их верности революции. Continue reading →

by olladij

Пьер Рамю: Полиция и пролетариат (1920)

В связи с отношением полиции к венскому пролетариату, с её действиями против его движения с применением вооружённой силы, мы должны напомнить два обстоятельства, которые имеют немаловажное значение для суждения о мерах, которые должны быть приняты против полиции. Нам кажется, что до сих пор слишком часто игнорировался тот факт, что венская полиция находится в подчинении социал-демократического министра внутренних дел Эльдерша и, следовательно, действует под его ответственностью и, конечно, с его одобрения, и, кроме того, что сама полиция также представлена в Совете рабочих.

Эти два фактора должны быть приняты во внимание в самой резкой форме, если мы хотим понять, что нужно сделать, чтобы сделать полицию безвредной и предотвратить повторение ее интервенции против рабочих масс. Тем более что несоблюдение этих пунктов, характерное для социал-демократов и «коммунистов», должно привести к новому обману пролетариата, который закончится его новым разочарованием.

Прежде всего, давайте вспомним, что именно автор этих строк наиболее настойчиво боролся против принятия полиции в Совет рабочих. Его не поддержали ни социал-демократы, ни «коммунисты»; последние активно, а вторые пассивно выступали за допуск полиции в Совет.

В свете сегодняшних фактов необходимо ознакомиться с аргументацией венской «Рабочей газеты» того времени, чтобы оценить весь позорный обман, который эта газета совершила в отношении пролетариата от имени своей партии. В статье под названием «Полицейский и рабочий» «Рабочая газета» обманула своих читателей, заставив поверить, что неприятие полиции Советом может быть вызвано только недоверием рабочего класса, идущим из прошлого, но что оно должно исчезнуть со временем, чем больше полиция будет превращаться в так называемую «народную милицию» – прекрасное название! «Рабочая газета» не возражала против работы полиции как таковой. Напротив, она писала: «Постовой — это пролетарий, он, несомненно, выполняет очень полезную и нужную работу, служа верховенству закона и укрепляя правовую безопасность». Continue reading →

by olladij

Пьер Рамю: Ленин и парламентаризм (1920)

I.

В письме к австрийским «коммунистам» Ленин настоятельно советовал им участвовать в антиреволюционном, обманчивом для народа и чисто буржуазном парламентаризме, в выборах в Национальное собрание. Это завершает для нас картину, которую мы всегда о нём рисовали.

Если мы уже знали из его прошлого, что Ленин, будучи ортодоксальным марксистом, не является искренним социалистом или коммунистом, то его нынешняя позиция по парламентаризму также стала доказательством нашего давнего утверждения: Ленин не является и честным революционером; он всего лишь демагогический политик, единственной заботой которого является завоевание власти его партией, амбициозной целью которой является международное признание его как Далай-ламы, после того как он осуществит удовлетворение своих чисто материальных планов самообогащения путем порабощения и эксплуатации русского народа в любом случае.

Вопрос о парламентаризме всегда определяет характер и цели социалиста. Этот вопрос отнюдь не является чисто тактическим, как иногда утверждают неискренние демагоги. На самом деле социалистическое движение всех направлений никогда не относилось к этому вопросу как к второстепенному, как к вопросу, имеющему лишь сиюминутное тактическое значение. Парламентаризм или антипарламентаризм всегда был предметом спора в современном рабочем движении, и это потому, что особая позиция по отношению к нему приводит к совершенно особой фундаментальной приверженности и принципиальным действиям, из которых только затем вытекает тактика, также совершенно особенная в этом отношении.

Мы, безначальственные социалисты, принципиально отвергаем парламентаризм, потому что он является средством господства, специфическим институтом господства буржуазии и её государственно-капиталистической социальной конституции, в рамках которой пролетариат всегда должен эксплуатироваться и угнетаться, потому что именно это состояние пролетариата составляет основу буржуазного строя. Мы отвергаем парламентаризм ещё и потому, что через него не может быть проведено никаких социалистических дискуссий или решений, потому что через него происходит только участие в государственной политике и управлении капиталистическо-буржуазным обществом, и каждый, кто в нем участвует, становится, таким образом, опорой, элементом консервативного поддержания и продолжения существующего общества. В самом парламенте депутаты, какой бы партии они ни были, могут действовать только в этом смысле, и ни в каком другом; если они пытаются действовать иначе, их действия абсолютно бесполезны, как мы видели, что как только социалисты в парламенте хотели действовать социалистически в принципе, они признавали бесполезность своих действий и обычно отказывались от своего мандата или лишались его. Из старых примеров мы приведём только Прудона, Иоганна Моста, Домела Ф. Ньивенхёйса, из более поздних примеров можно назвать английского социалиста Уотсона, немецко-американского Бергера и Карла Либкнехта.

Поэтому парламентаризм совершенно бесполезен и бессмыслен для дела пролетариата. Его принятие, деятельность в его духе, осуществление его функций — что возможно только в том случае, если избранный представитель сначала приносит присягу, в которой он прямо заявляет о своей поддержке существующего правящего института государства и капитализма и обязуется представлять его! – сами по себе являются доказательством того, что данная партия не намерена бороться за социализм, не намерена выступать за ликвидацию капиталистического государственного строя, а стоит на почве существующего и хочет участвовать в его поддержании в административном или законодательном качестве.

Однако такая партия, как социал-демократия, вполне логична, когда появляется в парламенте. Это ни в коей мере не движение, занимающееся реализацией социализма или социальной революции; это, так сказать, полностью демократическая правящая партия, которая, в соответствии с принципами демократии, выступает за разделение власти между представителями различных классов общества. Как демократическая партия, она может добиться и многого буржуазно-прогрессивного, хотя достигнутое совершенно непропорционально затраченным средствам и энергии, которые, будучи использованы в области социальной борьбы, принесли бы бесконечно больше и более целесообразные результаты, чем способны дать даже самые идеальные демократические реформы.

Обман социал-демократии, однако, на самом деле не является обманом народа, а только обманом пролетариата. Пролетариат обманут в том, что парламентские выборы важны для его социального освобождения, и социал-демократия должна совершить этот обман, потому что участие в буржуазных выборах отнимает так много сил и энергии у народа и партии пролетариата, что у них не может остаться времени и средств для более важных и других дел. Поэтому пролетариат должен быть обманут в том, что парламентаризм служит его спасению и пользе, тогда как по вышеуказанной причине он является совершенно вредным и пустой тратой энергии и в действительности действует на пролетариат только как величайший истощающий и ослабляющий аппарат. Ведь даже имея большинство в парламенте – это наиболее ярко проявилось во время Каппского путча в Германии – пролетариат будет совершенно бессилен перед лицом политических и социальных факторов власти и собственности капиталистического меньшинства в парламенте, которые лежат вне его. Если пролетариат хочет бороться с этими факторами, он всегда вынужден использовать внепарламентские методы, социальные средства действия экономической силы, при этом парламентаризм оказывается совершенно бессмысленным и вредным для пролетариата, так как он отвлекает и ослабляет его. Continue reading →

by olladij

Пьер Рамю: Анархизм, синдикализм и антимилитаризм в Австрии (1924)

[Пьер Рамю (псевдоним Рудольфа Гроссмана, 1882-1942 гг.) — один из самых известных представителей «классического», довоенного анархизма в Австрии. Как выяснилось, был известн русскоязычной публике как Рамус. Во-первых, кто ж знал? Во-вторых: поднятие нагора старинной литературы принципиально одобряю. Так, глядишь, и перевод “Воозвания к социализму” Ландауэра 1920-х годов однажды найдётся, мне переводить не придётся. В-третьих, осуждаю пренебрежение переводчиков к франкофильской наклонности автора. Можно ведь и Альбера Камю Авльбертом Камусом называть, но кому от этого легче? В-четвёртых, считаю, что вы разберётесь и сами. – liberadio]

 

Австрийское социалистическое движение всегда шло по стопам движения немецкого рейха. Это означает, что после короткого, мимолётного периода радикального социал-демократического движения в 1880-х годах, это движение – не в последнюю очередь под влиянием таких немецких деятелей, как Каутский и другие – двинулось в воды умеренного социал-демократического направления марксизма. Учитывая крайне скудные и скромные исторические тенденции к социалистическому развитию, когда-либо существовавшие в Австрии, а также сдерживающий эффект, оказанный различными убийствами и актами насилия со стороны радикального движения в то время, то было вполне естественно, что рабочее движение должно было влиться в бассейн социал-демократии и её централистского профсоюзного движения.

Анархизм, включая тех, кто ошибочно присвоил себе это название, а также действительно ценные подходы к нему со временем исчезли, пока в 1907-м году в Вене не была основана организация «Процветание для всех». Однако, хотя для тогдашнего небольшого движения коммунистического анархизма и революционного синдикализма, организованного под названием «Всеобщая федерация профсоюзов Австрии», было большим удовлетворением, что оно смогло сохранить себя и свой орган с тиражом около 1500-2000 экземпляров (в тогдашней территориально большой Австро-Венгрии). Тем не менее, ему не удалось подорвать власть социал-демократии, которая неограниченно руководила австрийским пролетариатом и, в частности, благодаря предоставленному в 1905-м году всеобщему, равному и прямому избирательному праву, быстро превратилась в главную парламентскую коррумпированную партию социализма.

Из всех обещаний и посулов, которые социал-демократия давала пролетариату в то время, ничего не было реализовано, но конечным результатом стало предательство пролетариата 1914-м году ради военных целей династии, которое было очень похоже на предательство родственного движения в Германии. Возможно, предательство австрийской социал-демократии следует считать даже более позорным, чем германской, поскольку первая, благодаря абсолютистской и деспотической прерогативе парламента, имела бы возможность с самого начала выступить против войны как преднамеренной фальсификации воли народа.

Однако австрийское движение поступило так, как его тогдашний лидер доктор Виктор Адлер заявил в июле 1914-го года в «Международном социалистическом бюро» в Брюсселе – по словам его сына Фридриха в суде: австрийская социал-демократия ничего не предпримет против проведения мобилизации и объявления войны, как только она будет объявлена! Это тем более исторически актуально, что автор этих строк ещё в 1909-м году, по случаю своего пребывания в Цюрихе, в ходе антимилитаристской лекции предсказал, что австрийская социал-демократия в серьёзном случае поступит именно так. В то время Фридрих Адлер, присутствовавший на этой встрече, отрицал возможность того, что его партия займёт такую позицию. Опыт показал, кто был прав. Continue reading →

by olladij

Авангард и идеология. Послесловие к коммунизму советов

Йоахим Брун

Рабочий класс либо революционный, либо он не существует.

Карл Маркс, 1865

Труд есть религия социализма.

Фридрих Эберт, 1918

Революционные движения европейского пролетариата вспыхивают в эпоху между 1870-м и 1936-м годами, во время, которое начинается с Парижской коммуной, затем достигает своего апогея в немецкой Ноябрьской революции, итальянском «biannio rosso», восстанием в российском Кронштадте в 1921-м, чтобы навсегда завершиться в 1936-м году вместе с Испанской революцией. Все эти движения доказывают, что организации пролетарского класса, его партии и профсоюзы не способны понять ни его сути, ни его сущностного интереса, т.е. не умеют выразить их и воплотить. Более того, эти организации трансформируют класс в сословие временно занимающихся капитально-продуктивными задачами государственных граждан; они превращают классовую борьбу в смазочное средство для накопления. Но и сам класс не понимал себя, когда назначил эти организации своими интерпретаторами и адвокатами, когда он настаивал на том, чтобы его интерес, т.е. «экономику труда» (Маркс) признали в форме права и при помощи государства. Хотя таким образом класс обращается против капиталистических отношений в их тотальности, одновременно против эксплуатации и власти как в только в таком виде становящейся практической «критике политической экономии», он восстаёт одновременно против капитала и суверенитета как против всего лишь различных проявлений идентичного, негативного в себе общественного отношения.

Но остаётся проблема центральности, в том числе и организационной: снятие политического суверенитета капитала требует противостояния ему на равных, его упразднения как социально действительного. «Диктатура пролетариата» в виде якобинской, централизованной и военизированной кадровой партии – это ответ воинствующего крыла социал-демократии, против которого подлинные теоретики класса выдвинули идею «пролетарского антибольшевизма», а также: «марксистского антиленинизма» и мобилизовали практику советов. Именно советы должны были проводить аутентичную самоинтерпретацию класса и при этом решить проблему центральности, решаемости и социальной обоснованности. Подобно тому, как партийная форма призвана авторитарно приписывать и диктовать эмпирическим трудящимся объективно-научное классовое сознание сверху, так и форма советов должна обобщать и заострять эмпирическое сознание трудящихся снизу до его революционной истинности: Не возникает вопроса, какая концепция является более эмансипативной и правдивой; но также нет сомнений и в том, что ни та, ни другая концепция не могут разрешить взаимоотношений между классом и личностью, вопроса о сущности класса и эмпирии наёмного труда, о правде капитала и возникающей идеологии о, например, «достойной оплате труда», а скорее только мечутся в этой дилемме. Дедукции авторитарного, «научного социализма» как и индукции антиавторитарного коммунизма лишь ходят вокруг да около этих проблем. Это заставляет обе стратегии, авторитарную и либертарную, понимать сущность класса, рабочей силы как изначальной социальной силы, которая лишь отчуждает себя в капитале, как нечто, что не тождественно самому себе и которое не осознает себя, которая составляет общество, но только без сознания. Капитал же, напротив, должен был быть производным и иллюзией, оккупацией и высокомерием. Следовательно, как не понята продуктивность политической формы, т.е. её способность к трансформации; не понята и производительность экономической формы: её способность к абстракции и субсуммации. Всё это делает ленинизм столь же устаревшим, сколь и коммунизм советов вышедшим из моды.

Однако, когда материалистическая критика рабочего класса ещё, возможно, могла помочь, рэтекоммунисты из фракций официального рабочего движения СДПГ и КПД занимали наиболее передовую позицию. Не только потому, что в своих текстах, как Вилли Хун, указывали на этатизм социал-демократии и предостерегали от идеологической навязчивой идеи, что государство – понимаемое только как принцип – является воплощением и проводником народной воли; не только потому, что начиная с 1917-го года, с тех пор как Роза Люксембург написала свою книгу о русской революции, они объясняли сначала ленинизм, а затем, как его наследника, и сталинизм как производственные отношения государственного капитализма; не только потому, что они развили принцип советов как самоорганизации и самоуправления пролетариата, нет — их авангардизм заключается главным образом в том, что они впервые со времён утопического социализма, а также по эту сторону «научного социализма», они впервые изложили «Основные принципы коммунистического производства и распределения». В 1930-м г., за три года до так называемого так называемого нацистского «захвата власти». Именно такие авторы, как Антон Паннекук, Герман Гортер и Карл Корш, развили содержание коммунизма как безгосударственного и бесклассового мирового общества, а затем, после 1945 года и в почти полной изоляции, Кайо Брендель, Пауль Маттик и некоторые другие. Continue reading →

by olladij

История и беспомощность: мобилизация масс и современные формы антикапитализма

Моше Постоун, 2006

Как известно, период с начала 1970-х годов стал периодом масштабных исторических структурных трансформаций мирового порядка, которые часто называют переходом от фордизма к постфордизму (или, лучше сказать, от фордизма к постфордизму и неолиберальному глобальному капитализму). Эта трансформация социальной, экономической и культурной жизни, повлёкшая за собой подрыв государственно-центричного порядка середины 20-го века, была столь же фундаментальной, как и более ранний переход от либерального капитализма 19-го века к государственно-интервенционистским, бюрократическим формам 20-го века.

Эти процессы повлекли за собой далеко идущие изменения не только в западных капиталистических, но и в коммунистических странах, привели к краху Советского Союза и европейского коммунизма, а также к фундаментальным преобразованиям в Китае. Соответственно, они были истолкованы как означающие конец марксизма и теоретической актуальности критической теории Маркса. Однако эти процессы исторической трансформации также подтвердили центральное значение исторической динамики и масштабных структурных изменений. Эта проблема, лежащая в основе критической теории Маркса, как раз и ускользает от понимания основных теорий непосредственно постфордистской эпохи – Мишеля Фуко, Жака Деррида и Юргена Хабермаса. Недавние трансформации показали, что эти теории были ретроспективны, критически ориентированы на фордистскую эпоху, но больше не адекватны современному постфордистскому миру.

Подчёркивание проблематики исторической динамики и трансформаций бросает иной свет на ряд важных вопросов. В этом эссе я начинаю рассматривать общие вопросы интернационализма и политической мобилизации сегодня в связи с масштабными историческими изменениями последних трёх десятилетий. Однако прежде я кратко коснусь нескольких других важных вопросов, которые приобретают иной оттенок, если рассматривать их на фоне недавних всеобъемлющих исторических трансформаций: вопрос об отношении демократии к капитализму и его возможном историческом отрицании – в более общем смысле, об отношении исторической случайности (и, следовательно, политики) к необходимости – и вопрос об историческом характере советского коммунизма.

Структурные преобразования последних десятилетий привели к изменению на противоположное, как казалось, логики растущего государствоцентризма. Тем самым они ставят под сомнение линейные представления об историческом развитии – будь то марксистские или веберианские. Тем не менее масштабные исторические закономерности «долгого двадцатого века», такие как подъём фордизма из кризиса либерального капитализма 19-го века и более поздний крах фордистского синтеза, позволяют предположить, что в капитализме действительно существует всеобъемлющая модель исторического развития. Это, в свою очередь, подразумевает, что рамки исторической случайности ограничены данной формой социальной жизни. Одна лишь политика, например различия между консервативными и социал-демократическими правительствами, не может объяснить, почему, например, режимы на Западе, независимо от партии власти, углубляли и расширяли институты государства всеобщего благосостояния в 1950-е, 1960-е и начале 1970-х годов, а в последующие десятилетия лишь сокращали такие программы и структуры. Конечно, между политикой различных правительств были различия, но это были различия скорее по степени, чем по характеру.

Я бы утверждал, что такие масштабные исторические закономерности в конечном счёте коренятся в динамике капитала и в значительной степени упускаются из виду в дискуссиях о демократии, а также в спорах о преимуществах социальной координации, осуществляемой посредством планирования, по сравнению с координацией, осуществляемой рынками. Эти исторические закономерности подразумевают определённую степень ограниченности, исторической необходимости. Однако, пытаясь разобраться с такого рода необходимостью, не нужно её овеществлять. Одним из важных вкладов Маркса было исторически конкретное обоснование такой необходимости, то есть крупномасштабных моделей капиталистического развития, в детерминированных формах социальной практики, выраженных такими категориями, как товар и капитал. При этом Маркс понимал эти закономерности как выражение исторически конкретных форм гетерономии, ограничивающих сферу политических решений и, следовательно, демократии. Из его анализа следует, что преодоление капитала подразумевает не только преодоление ограничений демократической политики, вытекающих из системно обоснованной эксплуатации и неравенства; оно также подразумевает преодоление детерминированных структурных ограничений действия, тем самым расширяя сферу исторической случайности и, соответственно, горизонт политики.

В той мере, в какой мы решаем использовать «неопределённость» в качестве критической социальной категории, она должна быть целью социального и политического действия, а не онтологической характеристикой социальной жизни. (Именно так она обычно представляется в постструктуралистской мысли, которую можно рассматривать как овеществленный ответ на овеществлённое понимание исторической необходимости). Позиции, онтологизирующие историческую неопределённость, подчёркивают, что свобода и случайность взаимосвязаны. Однако они упускают из виду ограничения случайности, накладываемые капиталом как структурирующей формой общественной жизни, и по этой причине в конечном счёте неадекватны в качестве критических теорий современности. В рамках представленной мною концепции понятие исторической неопределённости может быть переосмыслено как то, что становится возможным при преодолении ограничений, налагаемых капиталом. Социал-демократия в этом случае будет означать попытки смягчить неравенство в рамках необходимости, структурно навязанной капиталом. Посткапиталистическая общественная форма жизни, будучи неопределённой, может возникнуть только как исторически детерминированная возможность, порождённая внутренним напряжением капитала, а не как «тигриный прыжок» из истории. Continue reading →

by olladij

Чёрное знамя анархизма

Пол Гудмэн

(The New York Times Magazine, July 14, 1968)

 

Волна студенческого протеста в развитых странах преодолевает национальные границы, расовые различия, идеологические различия фашизма, корпоративного либерализма и коммунизма. Разумеется, чиновники капиталистических стран говорят, что агитаторы — коммунисты, а коммунисты — что они буржуазные ревизионисты. По моему мнению, в основе лежит совершенно иная политическая философия – и это анархизм.

Актуальные проблемы носят локальный характер и часто кажутся тривиальными. Беспорядки, как правило, возникают спонтанно, хотя иногда среди зарождающихся волнений появляется группа, желающая устроить драку. Запрет спектакля, увольнение преподавателя, цензура студенческого издания, непрактичность университетских курсов или неадекватность материальной базы, излишняя строгость администрации, ограничения экономической мобильности или технократическое мандаринство, высокомерное отношение к бедным, призыв студентов на несправедливую войну – все это в любой точке мира может привести к большому взрыву, закончившемуся полицией и разбитыми головами. Спонтанность, конкретность тем, тактика прямого действия – все это характерно для анархизма.

Исторически анархизм был революционной политикой квалифицированных ремесленников и фермеров, которым не нужен был начальник, рабочих опасных профессий, например, шахтёров и лесорубов, которые научились доверять друг другу, а также аристократов, которые экономически могли позволить себе быть идеалистами. Он возникает, когда система общества недостаточно нравственна, свободна и братски настроена. Студенты, скорее всего, являются анархистами, но в условиях повсеместного распространения школьного образования они составляют новый вид массы и не понимают своей позиции.

Политический анархизм редко упоминается и никогда не объясняется в прессе и на телевидении. И на Западе, и на Востоке журналисты говорят об анархии, имея в виду хаотическое восстание и бесцельное неповиновение властям; либо объединяют коммунистов и анархистов, буржуазных ревизионистов, инфантильных левых и анархистов. Освещая события во Франции, они вынуждены были различать коммунистов и анархистов, поскольку коммунистические профсоюзы быстро отреклись от студентов-анархистов, но ни одно предложение анархистов не было упомянуто, за исключением хвастливого заявления Даниэля Кон-Бендита: «Я насмехаюсь над всеми национальными флагами!»

(Возможность анархистской революции – децентралистской, антиполицейской, антипартийной, антибюрократической, организованной на основе добровольных объединений и ставящей во главу угла стихийность низов – всегда была анафемой для марксистских коммунистов и безжалостно подавлялась. Маркс исключил анархистские профсоюзы из Международной ассоциации рабочих; Ленин и Троцкий расправились с анархистами на Украине и в Кронштадте; Сталин уничтожил их во время гражданской войны в Испании; Кастро посадил их в тюрьму на Кубе, а Гомулка – в Польше. Анархизм также не обязательно является социалистическим в смысле поддержки общей собственности. Это зависит от обстоятельств. Корпоративный капитализм, государственный капитализм и государственный коммунизм неприемлемы, потому что они загоняют людей в ловушку, эксплуатируют их и давят на них. Анархистам подходит чистый коммунизм, подразумевающий добровольный труд и свободное присвоение. Но и экономика Адама Смита в её чистом виде также является анархистской, и в своё время её так и называли; анархистское звучание имеет и аграрное представление Джефферсона о том, что человек должен достаточно контролировать своё воспроизводство, чтобы не испытывать непреодолимого давления. В основе всей анархистской мысли лежит стремление к крестьянской независимости, самоуправлению ремесленных гильдий и демократии средневековых вольных городов. Естественно, возникает вопрос, как всего этого можно достичь в современных технических и городских условиях. На мой взгляд, мы можем пойти гораздо дальше, чем думаем, если будем стремиться к порядочности и свободе, а не к иллюзорному величию и пригородному изобилию).

В этой стране, где у нас нет непрерывной анархистской традиции, молодёжь вообще почти не понимает своей тенденции. Я видел анархистский чёрный флаг только на одной демонстрации, когда 165 студентов сожгли свои призывные карточки а парке Шип Мидоу в Нью-Йорке в апреле 1967 г. – естественно, пресса обратила внимание только на претенциозно выставленные вьетконговские флаги, не имевшие никакого отношения к сжигавшим военные билеты. (А ещё на национальном съезде «Студентов за демократическое общество» в Ист-Лансинге в июне [1968 г.] наряду с красным флагом был поднят и чёрный). Недавно в Колумбийском университете красный флаг развевался с крыши. Американская молодёжь необычайно невежественна в вопросах политической истории. Разрыв поколений, их отчуждение от традиций настолько глубоки, что они не могут вспомнить правильное название того, чем они, собственно, занимаются. Continue reading →

by olladij

Эрих Мюзам: Кризис большевизма (1928)

«Мы пользуемся этой возможностью, чтобы отдать дань уважения знаменитым лидерам Германской коммунистической партии, прежде всего Марксу и Энгельсу, а также гражданину Ф. Беккеру, нашему бывшему другу и нынешнему непримиримому противнику, которые были истинными создателями Интернационала, в той мере, в какой отдельным людям дано создавать что-либо. Мы чтим их тем более, что вскоре нам придётся с ними бороться. Наше уважение к ним чисто и глубоко, но оно не доходит до идолопоклонства и никогда не приведёт нас к роли рабов по отношению к ним. И хотя мы отдадим полную справедливость тем огромным заслугам, которые они оказали и продолжают оказывать Интернационалу, мы будем до смерти бороться с их ложными авторитарными теориями, их диктаторскими притязаниями и теми подземными интригами, тщетными махинациями, жалкими личностями, нечистыми оскорблениями и позорной клеветой, которые характеризуют политическую борьбу почти всех немцев и которые, к сожалению, втянули их в Интернационал».

Михаил Бакунин написал эти фразы в 1871 году, когда уже не было сомнений в намерении Маркса, Энгельса и Беккера расколоть Интернационал, исключив из него бакунистов. Франц Меринг, из чьей биографии Маркса я привожу эту цитату, комментирует: «Это, конечно, было достаточно грубо, но Бакунин никогда не позволял себе увлекаться отрицанием бессмертных заслуг, которые Маркс приобрёл как основатель и лидер Интернационала».

В своей важной работе «Анархизм от Прудона до Кропоткина» (в издательстве «Der Syndikalist», Берлин, 1927 г.) Макс Неттлау привёл документальные свидетельства того, что Маркс «и пальцем не пошевелил, чтобы внести свой вклад в основание Интернационала». Знал ли Бакунин об этой негативной роли своего оппонента в революционном рабочем движении, вряд ли можно предположить. Но даже если бы он сам знал, насколько энергичнее и плодотворнее его собственная деятельность и деятельность его друзей способствовала созданию первой Международной рабочей ассоциации, чем деятельность коммунистов-государственников, то он испытывал достаточно товарищеской справедливости к авторам «Коммунистического манифеста» и особенно к Карлу Марксу, чьим анализом капиталистической экономической системы он с благодарностью восхищался, и, независимо от этого, достаточно потребности в чистоте, чтобы не пользоваться отвратительными методами клеветы, используемые против него марксистами, даже в свою защиту. Меринг признает это, когда говорит: «Бакунин ни на минуту не отрицал глубокого антагонизма, который отделял его от Маркса и его “государственного коммунизма”, и он не относился к своему противнику мягко. Но он, по крайней мере, не изображал его никчёмным субъектом, у которого на уме только его собственные предосудительные цели».

Несомненно: с точки зрения подлинных большевиков, преемников Маркса и Энгельса, Маркс, преследовавший своего противника самыми гнусными личными оскорблениями и клеветой, действовал «по-ленински», тогда как Бакунин, презиравший эти средства, действовал «не по-ленински». По крайней мере, Ленин – которого можно использовать таким образом за и против всего – может быть прекрасно использован как теоретик унижения инакомыслящих, с обычной процедурой среди партийных коммунистов – трубить цитаты из своих умерших или ещё живых авторитетов как истины вечной евангельской ценности. В самом деле, Ленин, представ перед партийным трибуналом в 1907-м году, сделал следующее признание: «Что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между членами партии разделённой. Нельзя писать о товарищах по партии языком, возбуждающим в рабочих массах ненависть, отвращение, презрение и т. п. к тем, кто думает иначе. Но можно и нужно писать так, если это отдельная организация». «С точки зрения психики совершенно ясно, что разрыв всякой организационной связи между товарищами сам по себе является крайней степенью взаимного ожесточения и ненависти, переходящей во вражду». (Цитируется по библиографии Ernst Drahn «Marx, Engels, Lasalle», R. L. Prager, Berlin 1924).

И наконец, высказывание марксиста Меринга, которое именно в работе, с преданным почтением посвящённой памяти Карла Маркса, показывает его в резком контрасте со своими авторитетами в суждениях о формах, в которых Маркс и Энгельс вели борьбу с Бакуниным: «Но они только затушёвывали свою правоту, когда утверждали, что Интернационал погиб из-за махинаций одного демагога… Действительно, нужно согласиться с сегодняшними анархистами, когда они говорят, что нет ничего более немарксистского, чем идея о том, что необычайно злобный человек, “опаснейший интриган”, мог разрушить такую пролетарскую организацию, как Интернационал, а не с теми верующими душами, которые содрогаются при любом сомнении, что Маркс и Энгельс всегда расставляли точки над i. Сами эти два человека, конечно, если бы они могли говорить сегодня, не испытывали бы ничего, кроме едкого презрения к утверждению, что беспощадная критика, которая всегда была их самым острым оружием, должна отступить перед ними самими». ( Цит. по «Karl Marx, Geschichte seines Lebens», Leipzig, 1918).

Эти два человека больше не могут говорить, и поэтому благосклонное предположение Меринга остаётся неопровержимым, хотя оно кажется более чем сомнительным для немарксистских знатоков их поведения, если кто-то действительно осмелился критиковать их, и для наблюдателей за поведением их законных преемников. Однако вопрос, вокруг которого различные марксисты читают друг другу лекции на языке, «который вызывает ненависть, отвращение, презрение и т.д. у рабочих масс», – это вопрос о том, являются ли они «теми же самыми» марксистами. Вопрос о том, какое марксистское течение сам Маркс уполномочил бы называть всех других марксистов негодяями, контрреволюционерами, бандитами, доносчиками, предателями и слугами буржуазии, очень трудно разрешить, поскольку как практик он был, вероятно, первым сталинистом, а как теоретик – несомненно, каутскианцем. Continue reading →

by olladij

Tomăš G. Mazaryk: Russische Geistes- und Religionsgeschichte, 1913

Bd. 1, FfM 1992

Die zerntralisierende Administration vollendete, was sie ökonomischen Verhältnisse begonnen hatten – eigentlich kam zu der privatrechtlichen die öffentlichrechtliche Ökonomie hinzu: der neue Staat brauchte für seine Einrichtungen mehr Geld, das wenig bevölkerte Land brauchte Arbeitshände, das Heer Soldaten,, und so wurde der Bauer „befestigt“ – „Befestigung“ (prikrĕplenie) ist der russische Ausdruck für die Hörigkeit und Schollenpflichtigkeit, aber auch für die Leibeigenschaft, due sich aus der Hörigkeit bald entwickelte. (S. 29)

Die russische Leibeigenschaft ist von der europäischen dadurch verschieden, dass sie ältere Mirverfassung beibehalten wurde; aber der Mir und sein Agrarkommunismus hat eine andere wirtschaftliche und rechtliche Bedeutung erlangt. Die wachsende Macht des Großfürsten und Zaren zeitigte die Vorstellung, der gesamte Boden sei sein Eigentum und werde den Gutsherren und durch diese den Bauern zu Nutznießung überlassen; faktisch waren die Gutsherren neben dem Großfürsten Eigentümer des Bodens, sowohl ihres Familiengutes als auch des Bauerngutes. Der Gutsherr konnte darum des Bauer aus der Gemeinde nach dem Belieben wegnehmen und hineinbringen.

Der zentralisierte Staat benutzte den Mir fiskalisch dadurch, dass er die Steuern von der ganzen Gemeinde, nicht von den einzelnen Bauern eintrieb; diese Gemeinbürgschaft hat den Mir fester gefügt und ihm eine gewisse Macht über den einzelnen verliehen; aber die Theorie, der Mit sei überhaupt aus der Gemeinbürgschaft entstanden, ist unrichtig. (S. 31)

Das Christentum konnte von den Russen nicht geistig aufgefasst werden, dazu fehlte ihnen die Bildung – in Byzanz, in Rom wurde das gebildete, philosophisch geschulte Volk christianisiert, die späteren westlichen Völker haben an der römischen Bildung teilgenommen; die Russen waren ganz unvorbereitet, was sollte ihnen die byzantinische Gottesgelehrsamkeit und theologische Religionsphilosophie? Die Russen nahmen darum von Byzanz vorwiegend den Kultus und Kirchenzucht auf. Die Moral dieser Christen blieb vielfach äußerlich und wurde durch äußerliche Dressur verbreitet und befestigt; die Strafen, die die Kirche mit ihrer selbständigen Judikatur verhängen konnte, wirkten mehr als das „Wort“; am stärksten war der Einfluss der mönchischen Moral mit ihrer Askese und dem Klosterwesen. Der Mönch war das lebendige Beispiel, das im Laufe der Zeit am meisten wirkte. Die Byzantiner brachten mit dem Evangelium der Liebe nicht zu viel Menschlichkeit mit sich; es sind byzantinische Sitten, die sich in den neu eingeführten Strafen geltend machten – das Blenden, Handabhauen u. dgl. Grausamkeiten mehr, die dann später durch die tatarischen Sitten vermehrt und verstärkt wurden. (S. 35f)

Die byzantinische Kirche war erstarrt, trotzdem gerade die Griechen die Lehre und die Moral ausgebildet hatten; die Byzantiner begnügten sich mit der fast mechanische Tradition, die Religion war vornehmlich Übung des Kultes. Die Russen haben die Lehre, den Kult, die Moral und Kirchenorganisation von Byzanz fertig übernommen, an der Ausbildung des kirchlich-religiösen Lebens nicht weitergearbeitet, die Erstarrung war womöglich noch intensiver.

Das Gesagte gilt vom Klerus, das Volk begnügte sucg mit der passiven Rezeption der Kirchenzucht und mit dem blinden Wunderglauben, wie derselbe die niedere Stufe der mythischen Weltbetrachtung bedingt.

Die Byzantiner waren scholastisch gebildet, die philosophische Tradition der Griechen erhielt sich in einer Art theosophischer Gnosis; die Russen bemühten such, ihren lehren auch da nachzukommen, aber es gelang ihnen besser, im Kultus ihre religiöse Befriedigung zu finden. Die Mystik war in Moskau weniger theosophisches Schauen, als vielmehr praktische Mystagogie. (S. 38)

Die Geschichte so vieler russischer Sekten zeigt und diesen Tiefstand des religiösen Empfindens und zugleich die Mängel der offiziellen Kirche. Die Europäer haben die moskovitischen Russen sehr oft nicht als Christen, sondern als Polytheisten hingenommen, die Russen selbst aber feierten ihr Land als das „heilige Russland“. (S. 39)

Continue reading →