[Мда, может быть, я бегу от реальности, от непосредственного конфликта с самим собой, прячусь за сутулую спину Адорно. Просто актуально больно, и никто не знает, никто не может знать как быть. А быть как-то надо. И не тогда, когда всё устаканится, а вот уже сейчас. Может быть, это малодушная попытка вытеснения конфликта: кажется «Minima Moralia» на русском нет, вот такой вам вот заковыристый афоризм или что-то в том духе, высрал в блогосферу, может, заглянет случайно дюжина человек, скажет, ага, угу, хм, ну, заебись типа. Ну и я, глядишь, дело своё сделал, проблему прорефлектировал. А как говорил некогда любимый и ныне ненавидимый мною человек: так рефлектировать может и алюминиевая фольга…
В общем, да, воспринимайте это как личную записку в бутылке где-то на просторах океана. А кроме того, я думаю, это хорошая идея — перевести кое-что по мелочи из Адорно, нэ? – liberadio.]
Мораль и порядок времени
Теодор В. Адорно, Minima Moralia
В то время как литература занималась всеми видами эротических конфликтов, самая простая общеизвестная причина конфликта осталась без внимания по причине её элементарности. Это феномен «занятости»: когда любимый человек оказывается недоступен нам не по причине своих внутренних антагонизмов и комплексов, из-за слишком большого количества холода или слишком большого количества вытесненного тепла, но потому, что уже существуют отношения, исключающие новые. Абстрактный порядок времени играет на самом деле ту роль, которую хочется приписать иерархии чувств. Это заключается в бытии «занятым», вне свободы выбора и решения, а также в случайном, что, кажется, вполне противоречит притязаниям свободы. Даже и именно в излеченном от анархии товарного производства обществе едва ли могут быть правила, блюдущие то, в каком порядке мы сближаемся с людьми. Было бы иначе, то такое учреждение было бы равносильно невыносимому вмешательству в свободу. Посему и имеет приоритет случайного на своей стороне могущественные причины: если одному человеку предпочитают другого, то первому причиняется большое зло тем, что стирается прошлое совместной жизни, перечёркивается сам опыт. Необратимость времени являет собой объективный моральный критерий. Но он сродни мифу, как и само абстрактное время. Заключённая в нём исключительность развивает согласно своей сути в исключающую власть герметично закрытых групп, в конце концов — в грубую индустрию. Нет ничего более трогательного, чем опасения любящих, что новый человек мог бы перетянуть на себя любовь и нежность, самое ценное имущество, именно потому, что обладать им нельзя, именно из-за той новизны, возникающей как раз из-за привилегии старшего. Но от этого трогательного, вместе с которым улетучивается всё тепло и вся надёжность, неуклонно ведёт путь через нелюбовь братишки к новорожденному и презрение корпорированного студента к своему «новобранцу» (в оригинале «Fuchs») к иммиграционным законам, держащим в социал-демократической Австралии всех не-кавказцев снаружи, до самого фашистского уничтожения расового меньшинства, где и в самом деле тепло и надёжность выстреливаются в ничто. Не только, как знал ещё Ницше, всё хорошие вещи были некогда плохими: и самые нежные, предоставленные своей собственной силе тяжести, обладают тенденцией завершаться в немыслимой грубости.
Было бы праздным начинанием пытаться указать выход из подобной ситуации. Но, пожалуй, можно обозначить роковой момент, с которого начинается вся диалектика. Он лежит в исключающем характере Первого. Изначальные отношения, во всей из непосредственности, уже предполагают тот самый абстрактный порядок времени. Исторически глядя, понятие времени само возникло из порядка собственности. Но желание обладания понимает время как страх потери, невозвратимости. То, что есть, воспринимается в отношении к своему возможному небытию. Именно по-этому оно и делается собственностью и именно в такой закостенелости — чем-то функциональным, что может быть обменяно на другую адекватную собственность. Став однажды собственностью, любимый человек больше не рассматривается. Абстрактность в любви есть придаток к исключительности, которая обманчиво кажется своей противоположностью, цеплянием к вот этому именно так существующему. Это цепляние как раз и выпускает свой объект из рук тем, что делает его объектом и промахивается мимо человека, которого оно деградирует до «моего человека». Если бы люди перестали быть собственностью, их нельзя было бы обменять. Истинной симпатией была бы такая симпатия, которая обращается к другому специфически, привязывается к любимым чертам, а не к идолу личности, отражению собственности. Специфическое не исключает: в нём нет тенденции к тотальности. Но в другом смысле оно всё-таки исключительно: оно хотя и не запрещает замещение неразрывно связанного с ним опыта, но в своей чистой сущности просто не даёт ему возникнуть. Надёжность совершенно определённого в том, что оно не может повториться, и именно поэтому оно терпит иное. К собственническим отношениям между людьми, к исключительному праву приоритета, принадлежит эта мудрость: Боже, да это всего лишь люди, и который это из них, это не так уж и важно. Симпатии, которая ничего бы не знала об этой мудрости, не нужно было бы опасаться измены, ибо она была бы защищена от вероломства.
