Герхард Шайт о первичном и вторичном пост-нацистском сознании

[Герхард Шайт, один из теоретиков так называемого «антигерманского» течения, рифмует друг с другом европейских новых правых, Андерса Брейвика, исламистских террористов и левых/леволиберальных «друзей мира во всём мире». Первую часть, где он подробно рассматривает правый популизм на примере австрийской FPÖ при Йорге Хайдере и после него, я выпустил. Кстати, на Лiва Справа есть весьма интересный текст о левом антисемитизме. Enjoy! – liberadio]

Зависть преступника-одиночки к сообществу, готовность к раскаянию в коллективе.

Герхард Шайт

[…]

Труд или джихад

Разговоры об исламофобии куда более хитры, чем это представляется в некоторых «анти-немецких» прописных истинах. Они служат, с одной стороны, как оклеветыванию евреев как теперешних антисемитов, так и, с другой стороны, они рассчитывают на то, что ненависть к мусульманам существенно отличается от ненависти к прочим иммигрантам и меньшинствам. Но просто утверждать обратное и говорить, что с мусульманами тут обращаются не иначе, чем с другими иммигрантами, и это просто уже известный расизм или уже многократно упоминавшаяся ксенофобия, которой их встречают, автоматически не замечает того, что мусульмане вполне воспринимаются фальшивыми врагами ислама как политическое целое. Поэтому вопрос должен звучать так: каким образом, на основании каких предпосылок они воспринимаются как единая политическая группа?

То, что считается ксенофобией или расизмом, всегда объясняется вполне определённым сознанием, а в обществе, которое возникло непосредственно из массового убийства евреев, это сознание возникает не независимо от этого, а, более того, само является моментом соглашения с результатами национал-социалистического уничтожения. Сделать эту связь, которую всё ещё необходимо разъяснить как пост-нацизм, совершенно неузнаваемой — для этого ведутся тоскливые дебаты в «Hart aber fair» и «Konkret», «Deutschlandradio» и «Свободных радио», в «Club 2» и «Phase 2» о том, какими являются отдельные предрассудки, от которых следует избавиться демократически настроенным гражданам или антирасистски настроенным товарищам. Итог, каким он и должен уже оказаться, может в политически-корректной манере состоять только из определений, и поэтому повсюду пытаются наиточнейшим образом отделить друг от друга расизм, антисемитизм, антимусульманский расизм и антисемитский ислам и т.п., а также наоборот, определить поле их пересечения, только чтобы ни в коем случае не заикнуться об общем целом.

Тут сказывается механизм пост-нацистской общественности, которая изолирует друг от друга то, что внутри неё друг друга определяет. Нельзя остановиться в обсуждении и документации, но всему своё эфирное время и свой формат: либо определение и постулирование моральных масштабов сегодняшнего дня — либо отвращение и восхищение пред лицом тогдашних преступлений; либо Франк Пласберг («Озиль — хорошо, Али — плохо, какие иммигранты нам нужны?») и Кай Соколовский («Мусульманин — враг»), либо Гидо Кнопп («СС — Предупреждение истории») и Йенс Хофман («Как нацисты прятали следы своих массовых убийств в Восточной Европе»). В интересах Германии отделять друг от друга то, что всегда было вместе — для того, чтобы только одно осталось невидимым: что соглашение с результатами национал-социалистического уничтожения одновременно является и трансцендентальным субъектом, который должен сопровождать каждую мысль.

Сегментация сознания, культивируемая таким образом, в конце концов ещё более безапелляционно стремится к тому, чтобы идентифицировать всё со всем, и так больше ничто не препятствует тому, чтобы выдавать исламофобию за сегодняшний антисемитизм или антисемитизм за тогдашнюю исламофобию. Кто усвоил эту логику медийного безумия, тому кажется a forteriori логичным, что те, кто некогда были приверженцами антисемитизма, сегодня выступают врагами ислама. При этом они являются его врагами лишь потому, что позволяют себе гордость за однажды содеянное, открыто становятся на сторону результатов национал-социалистического уничтожения, и так спонтанно и страстно выражают тот трансцендентальный субъект, который повсюду скрывается. Поэтому джихад означает для них, необходимым образом, огромную нарцисссическу ярость, на которую не способна ни одна другая презираемая или атакуемая ими группа. Так что они защищают «созидающий капитал» не только от натиска тех, кто объявляется людьми второго класса, животноподобными существами, т.к. они слишком опасаются их как равных себе конкурентов. Они защищают его (капитал) одновременно от нарастающей мощи религии, которой как сообществу они одинаково завидуют и опасаются её, т.к. она в состоянии одерживать победы по всему миру и без своего «созидающего капитала» – и которую, тем не менее, никак нельзя заподозрить в том, что она служит инструментом «накапливающего капитала», мирового еврейского заговора. Да, эта религия кажется субстрактом того, что расист обычно хочет увидеть в образе рас: конкуренцией со стороны людей с, якобы, меньшей продуктивностью. Но своим фанатизмом мусульмане не только могли бы скрыть, что они не способны к продуктивному труду, они могли бы и раскачать непродуктивных по всему миру. Это было тем страхом, который могли почувствовать ещё оригинальные национал-социалисты: когда Альфреду Розенбергу, с одной стороны, в «еврейском центре в Иерусалиме» грезилось воплощение «анти-расы», он чуял, с другой стороны, в «фанатичном духе Мохаммеда», который натравливал «расы» на Европу и Германию, великого конкурента, которого можно было терпеть только потому, что он мог помочь в борьбе против «анти-расы». (1) Насколько серьёзным мог быть союз во имя уничтожения той анти-расы, об этом велось много споров в Третьем Рейхе; бесспорным было, однако, то, что уничтожение было возможно только при помощи промышленного производства. Характерным образом, труд приобрёл «идеальное значение» для «народного государства» (2), что означает: его постоянное заклинание необходимо в национал-социализме и в пост-нацизме и воспринимается как служение обществу, как наипервейшая форма жертвоприношения, которая настраивает на уничтожение или легитимирует его впоследствии. В исламе он (труд) не являлся и не является темой — и как раз настолько хватает инстинктов пост-нацистского субъекта, чтобы это почувствовать: сообщество уммы, будящее политическую зависть, основывается на жертвоприношении без труда, а формы, в которых здесь подготавливается уничтожение, не подразумевают индустриализации собственного труда, более того, они опираются в практике джихада на уже имеющийся технологический потенциал и концентрируются в идеологии на элементарную предпосылку всякого производства: на роль женщины как принудительного рабочего этого воспроизводства.

Сколь правильным оказывается то, что во время установившегося мирового рынка субъект, систематически производимый как избыточный, «стремится увериться в воображаемой естественной, неотменяемой принадлежности к коллективу, к сообществу незаменимых», и поэтому ищет «истинной идентичности», «чьё признание гарантирует индивидам их ‘место под солнцем’ — т.е. их место у станка» (3) – настоящую идентичность, которую предлагает ислам, нельзя спутать с любой другой. Она содержит реакцию на становление мирового рынка, которая отличается от всех предыдущих: ибо она соответствует перманентности кризиса, установившейся после обоих разрывов «кризисов мировых войн» (Хайнц Лангерханс). Если Макс Хоркхаймер однажды писал пред лицом национал-социализма, что государственный капитализм упраздняет рынок и гипостазирует кризис «в продолжительности вечной Германии» (4), то сегодня можно сказать о финансовом капитализме, что он финансирует по всему миру уход с рынка труда, и этот последовательно нацеленный на мученичество уход, гипостазирущий кризис в продолжительности вечного dar al-Islam (причём та функция в al-harb Европы, которая выполняется сетью исламских благотворительных групп, может быть дополнена услугами социального государства, пока оно ещё существует).

Субъект джихада удостоверивается не в сообществе незаменимых, а в сообществе очень даже заменимых: тех которые костями и кожей согласились с тем, что станок не является местом под солнцем, т.к. это место может существовать только в раю, куда, собственно, быстрее всего попадают мученики. Этот зачастую осмеиваемый в западных фельетонах рай является лишь прикрытием для уничтожения и самоуничтожения — как хайдеггеровское Бытие в вечной Германии. Только в народном коллективе готовность к жертвоприношению не падала с неба, а подготавливалась с прилежанием, дисциплиной и продуктивностью. Было недостаточно обвязаться взрывчатым поясом или импортировать атомные технологии, должны были быть созданы промышленные мощности для вооружения ради войны на уничтожение; и вместо того, чтобы цитировать Коран, некий профессор философии из Марбурга утрудился и написал сотни страниц о «Бытии и времени», чтобы спустя 50 лет ещё один из Штарберга стал трудиться над тем, чтобы политические преступления исчезли в нескончаемой «Теории коммуникативного действия».

Такое различие, которое нужно было было бы более подробно рассмотреть при помощи критики политической экономии и психоаналитической рефлексии, делает возможным для пост-нацистского сознания, которое только чует и подозревает, замаскироваться под критика ислама и создать видимость, что оно выступает под знаменем Просвещения и цивилизации против варварства и отсталости. Поэтому принуждённое к демократии народное сообщество (Volksgemeinschaft) ругает сообщество уммы, с которым его многое роднит, и с которым оно не хочет делить лишь манию величия, и ссылается при этом на «достоинство женщины» против чадра. Оно повсюду подсчитывает стоимость товара «рабочая сила» – для былого уничтожения и для актуального производства; оно фетишизирует труд сам по себе в этом двойственном смысле, и поэтому оно воспринимает всё то в исламе, что противоречит его трудовому этосу, как враждебное.

Если нечто вроде западного сознания от этого и отличимо, то оно может заключаться только в том, что в трудовом этосе нет той пропасти, которая разверзается в народном сообществе. В этом сознании присутствует только соглашение с результатами производства и, это политически последовательно, гордость за то, что удалось выиграть войну против национал-социалистической войны на уничтожение. (Склонность к такому понятию западной политики, наверное, подвигла и Геерта Вильдерса не принять приглашение на встречу право-популистских партий, организованную FPÖ (Австрийская партия свободы) в Вене (5), и не подписать «Иерусалимское соглашение» FPÖ, Vlaams Belang, «Шведских демократов» и немецкой «Партии за гражданские права» (6)). Отрицание ислама может и тут иметь расистские черты, но поскольку трудовой этос последовательно ориентируется на примат производства, недостаёт той интимной ненависти, происходящей из ярости, которая возможна только пред лицом общей цели. В то время как пропагандисты из «Daham statt Islam» (право-популистская кампания а Австрии) внутри, в своём отношении к прошлому, согласились с тем, что труд, если надо, должен подчиниться примату уничтожения, и именно поэтому чувствуют себя столь позорно слабыми пред лицом джихада, который зримо для всех именно этот примат и воплощает.

Как обстоят дела в Германии с тем, чтобы ориентироваться на Запад и обратить Просвещение против ислама, можно проследить по карьере Тило Сарацина. Его весьма «спорные» высказывания, согласно которым мусульмане вредят производительности страны и вообще «разрушают» Германию, пытаются убедить в том, что того двойственного трудового этоса в пост-нацистской Германии больше не существует, и поэтому расизм мог бы снова обрести свою былую «невинность». Тило Сарацин кажется двойником Фридриха Ницше. С той же невинной физиономией он претендует на то, чтобы вырастить элиту Продуктивных, и от их имени он говорит о Просвещении и западных ценностях. Соответственно, предпочтение отдаётся конституционно-патриотическому расизму, который благодаря жарким дебатам, которые он вызывает, служит фукнкциональным шарниром между левыми и правыми немцами, между антирасистами мультикультуралистского сообщества народов и расистами германского народного коллектива, и лишает их необходимости разговаривать об их общих местах. Сколь безобидными являются высказывания Сарацина о «еврейском гене», столь показательно и то, что он упоминает уничтожение евреев лишь за тем, чтобы посетовать на «огромное умственное кровопускание», которое, собственно, и помешало созданию производительной элиты. Алисе Шварцер, рекламируемая уже как «более лучший Сарацин», тут тоже не предлагает выхода, по крайней мере для того, кто ещё помнит её дискуссию с Лени Рифеншталь. То, что для столь многих память о национал-социалистическом массовом уничтожении является поводом ничего не предпринимать против джихадистского, не может, с другой стороны, быть поводом для того, чтобы пройти мимо, когда уже намечается угрожающее будущее. Но для тех, кто определяет себя как либерала, существует своеобразное стремление молчать об уничтожении, если восхваляется труд. И вездесущие разговоры о «ценностях», которые следует защищать, являются непосредственным выражением того, что о предпосылках уничтожения следует хранить молчание для того, чтобы труд в Германии не потерял своего доброго имени. (7) Ибо на них надеются в борьбе против ислама. Когда в Америке говорят о «pursuit of happiness», в Германии слышно только: «Arbeit macht frei». Иначе, чем прославлением труда самого по себе, неважно, при каких условиях, тут, вероятно, нельзя выразить опосредование и договорные отношения, даже при самых наилучших либеральных намерениях.

Ненависть сообщества народов к мусульманам является, таким образом, расистской, точно как и ненависть к чернокожим, азиатам и т.п., и как таковая она может быть для каждого отдельного человека, который повстречался на пути разъярённых членов этого общества, чрезвычайно опасной. Так называемое «трио из Цвикау», годами практиковавшее подобные убийства и представляемое теперь ex post как доказательство высокого уровня организации и всё более тесного переплетения право-экстремистской сцены, на самом же деле показывает, что устоявшиеся структуры нацистов, прежде всего, порождают преступников, которые, чем более последовательно они действуют, тем более становятся одиночками, и для которых те организации становятся важными только в функции поддержки в широком смысле этого слова. Конец «трио» симптоматичен: из полицейских протоколов можно сделать вывод, что при бегстве один из преступников убил другого, а затем и себя выстрелом в голову. В роли фюрерского бункера в этом случае выступил арендованный жилой автомобиль.

С другой стороны, ненависть, когда она направлена именно против мусульман, политически непосредственно мотивируется как зависть к сообществу, производящему с недавних пор фурор, заставляющему всех открытых и тайных воздыхателей по былому чувству народного коллектива почувствовать собственную слабость и старость, и как таковая, в отличие от антисемитизма, содержащего зависть в совершенно ином смысле, она ограничена: она ни в коем случае не ассоциирует эту политическую группу с властью интернационального капитала, мирового рынка. Даже в самых диких фантазиях мусульмане не воплощают абстрактную сторону капитала, а вполне воспринимаются как враги еврейства.

С этой коллективной завистью пост-нацистское сознание возвращается к теории больших пространств, которая не обращается в стремление к мировому владычеству, как в теории и практике национал-социализма — в этом, может быть, есть что-то из переплетения наций в том размере, в каком мировой рынок пронизал национальную экономику, по крайней мере, пока кризис, как в начале 20-го столетия, снова не порвёт эти связи. Определённое «обуржуазивание» и интеграция в западные формы обобществления принимаются; прямые потомки народа без пространства, который собирался покорить как Восток, так и Запад, довольствуются своеобразно непостижимым двойственным существованием, заключающимся в том, чтобы всегда быть вне и внутри Запада: против исламизации Европы они становятся когда на сторону Запада, а когда и на сторону «окцидента». Однако, исключительный отсыл к Западу сделал бы и Америку центром политического, да и напомнил бы о том, что для национал-социалистической империи существовал и Западный фронт; определение «Окцидент» же, напротив, служило со времён немецкой Романтики для отрицания значения Американской революции, и в последнюю фазу национал-социализма, который был нацелен на интеграцию Европы под знаком уничтожения евреев, оно достигло пика своей популярности. Такой вот «Окцидент в христианской руке» или лучше: такая пришпориваемая обиженной гордостью ненависть, реагирующая на ненависть мусульман, в геополитическом смысле наилучший союзник джихдистов, которые могут действовать независимо от экономического переплетения и отношений на мировом рынке, пока они обладают надёжным источником денег в форме, к примеру, нефтяной ренты. Насколько яростная реакция оскорблённых им выгодна, чтобы выставить себя преследуемыми и унижаемыми христианами и расистами, евреями современности, настолько и джихад удовлетворяет потребности пост-нацистского народного сообщества, которое хочет жить только за счёт своего прошлого и было вынуждено политически сдать другие большие пространства.

Правый одиночка

Все симптомы общественности указывают на то, что Андерсу Брейвику суждено войти в историю как собирательному образу исламофобии. После его теракта в июле 2011-го года многие либеральные комментаторы, политики и публицисты почувствовали себя обязанными образумиться, притормозить и провести «идейную самоочистку», что касается критики ислама. Кто критиковал ислам из-за его близости к терроризму, должен был, в свою очередь, дистанцироваться от терроризма, как пишет Рихард Херцингер в Welt. И не иначе, чем требуя этого во всех остальных политических сферах сегодняшней демократии: только если «он (терроризм) систематически изолируется и презирается в конкретно ‘своей’ сфере, где он ищет убежища, он может успешно быть лишённым подпитки. В этом смысле это ни в коем случае не означает какого-либо признания в вине и выражения нечистой совести, когда ‘правые популисты’ и прочие приверженцы тезиса, что мы подвергаемся острой опасности ‘исламизации’ и ‘мультикультурализма’, используют шок Осло как повод, чтобы более отчётливо отказаться от апокалиптических фантазий о всеобщем крахе и исполненной ненависти паранойи конца времени». (8) Это означает, что Херцингер ссылается на «фундаментальные ценности нашей демократической цивилизации вообще». Основными столпами этих ценностей являются «добродетели умеренности и самодисциплины, которые делают чувствительными к переходу границ в сторону терминологии и тона ненависти. Не выкрикивать каждый аффект, даже если он порождается глубочайшей убеждённостью в осознании всей правды, без фильтарции и не взирая на последствия, не означает ограничения свободы мнения, а наоборот — активную о ней заботу». Пока эта «диета» лишь абстрактно касается уровня, интенсивности, чувств поступков, а не их содержания, она немного напоминает консервативную мораль: «всё с умеренностью и целью», и может быть неверно истолкована как призыв к умиротворению. На самом же деле, оффициальная политика в Европе касательно ислама основывается grosso modo на том, что вытесняется то, на чём фиксируются исполненные ненависти параноики конца времён, проповедующие во имя Аллаха и под прикрытием определённых представлений о мультикультурализме: реальная возможность апокалиптического развала Запада. Реакция западной общественности может вылиться в усиление этой политики.

При этом манифест Брейвика, что касается его предполагаемой цели, оказывается вовсе не исполнен мессианскими фантазиями о катастрофе или о тоталитарными представлениями о демократии, как это кажется Каролайне Глик, ссылающейся на исторические исследования Джейкоба Тэлмонса. (9) Цель, рисуемая преступником под заголовком «2083: A European Declaration of Independence», примерно соответствует тому, чего хотят либералы: состояние, которого достигли, к примеру, Южная Корея или Япония, или порядок, бывший характерным для Европы в 19-м веке. Даже касательно ислама он предполагает только нечто вроде равновесия устрашения, и был бы согласен с исламским халифатом на Ближнем Востоке и сотрудничать с джихадистами, если бы они были готовы забрать мусульман из европейских стран. Но средства массового убийцы и психопата, которые, обращаясь в политическое, помогают увидеть действительно нечто другое. И в соответствии с этим выглядит и сотрудничество с мусульманами: «Не будем обманываться», говорится в манифесте, «в нашей борьбе против истеблишмента Европейская Исламская Умма является нашим самым действенным оружием. Наша цель заключается в том, чтобы манипулировать этой силой тем, что мы поможем отдельным мусульманам радикализоваться, … чтобы они как можно раньше встали на путь Джихада». Вследствие новых джихадистских терактов ситуация наконец-то «накалится»: «Всё больше и больше людей станут примыкать как к культурно-консервативным движениям, так и к группам джихада». То есть, «будущее консервативных движений», как их понимает Брейвик, «напрямую связано с развитием джихадистского движения и/или исламским влиянием на европейские общества. Речь идёт об отношениях симбиоза». Симботическими эти отношения являются потому, что они стремятся к эскалации с той целью, что в конце концов окцидентальное и исламское «жизненные пространства» будут соседствовать рядом друг с другом в взаимном уважении сфер своего влияния.

Рассуждения о тактике и стратегии в манифесте отчётливо показывают, насколько норвежский террорист был восхищён именно не-государственным насилием, так что «консервативная» цель кажется только прикрытием для того, чтобы наконец-то применить это насилие, т.е. упразднить ту самую государственную монополию на насилие, на которой и основывается то, что Брейвику хочется защитить. Соответственно этому, его прямые примеры для подражания происходят из времени до установления суверенности: рыцарские ордена. Дикие фантазии о насилии улавливают в этом не только что-то из нищеты Европейского Союза, пытающегося установить собственную европейскую модель власти где-то между объединением суверенных государство и суверенностью объединённых государств, парадокс общей валюты без общего государства — модель, которая в каждом новом кризисе проявляет свою суть как умноженное бессилие политического. То есть, происходящее из совершенно других источников желание убить как можно больше людей, инстинктивно чувствует этот политический вакуум и облачается в соответствующие одежды.

Видения упадка и конца времени тем более часто обнаруживаются в сценариях комментаторов, прогнозирующих после теракта Брейвика волну анти-исламского контр-террора и предполагающих группы готовых к насилию право-националистических фанатиков, у которых теперь, якобы, появился пример для подражания. Такими терминами как «паранойя» и «апокалипсис» только скрывается то, что придавало структуру безумию Брейвика: поступок и манифест являются поступком и манифестом одиночки самым примечательным образом. В них нет никакой организационной связи с какой-либо группой или политическим движением, они и не могут установить такую связь. Единственный контекст, в котором находится манифест, это интернет, и поскольку он не является контекстом, который мог бы сгенерировать (общественное) внимание без партии или сообщества единомышленников, за манифестом последовал поступок с целью получения медийной общественности. Сообщения, которые последовали за этим, кажется, преследовали одно намерение: стереть все пропорции между этим одним терактом и цепочкой джихадистских терактов последних десятилетий, как если бы они были равноценны. Спрашивается, насколько сильной должна быть потребность общественности в таком теракте. Сама эта потребность и является пугающей в фантазии о конце света, которая не желает осознавать эту потребность.

Если это и является методом одиночки, то в нём, тем не менее, содержится безумие коллектива — но коллектив остаётся для неё недостижим. К этому выводу приходит и Рихард Херцингер, когда он пишет, что больше нельзя отрицать, что «фанатичные маргинальные группы под предлогом страха перед (само-)уничтожением ‘христианского Запада’ всё больше становятся похожи на своих исламских антиподов, чей параноидальный бред они на самом деле разделяют, и перенимают их методы». (10) Чудовищность поступка, его крайняя жестокость и, одновременно, абсурдность, происходит именно отсюда: ибо это сближение с джихадистскими антиподами невозможно, или иначе говоря, оно вообще может состояться только в образе сумасшедшего одиночки, фюрера без масс, чьи фантазии в своей комбинации настолько дики и «идиотичны», т.е. индивидуальны и скрытны, что он не может разделять их с другими, не говоря уже о целой группе фанатиков. Так что пришлось ему самому писать целый Коран, который едва ли кто-то прочитал бы без его поступка; так что он был вынужден сдаться, вместо того, чтобы подобно жертвенному джихадисту или амок-самоубийце убить себя самому, только чтобы ещё раз получить возможность рассказать на публике о своих мотивах и, лучше всего, в одной из своих фантазийных униформ.

Самое примечательное в мимикрии Брейвика это всё же, что он лишь частично воспринимает ненависть к евреям. Весь его манифест следует как раз тому принципу — перенять всё у антисемитов, но только не ставить в центр при этом сам антисемитизм. Потому это и возможно, что он позитивно отзывается о Хенрике М. Бродере (конечно, пока они говорят о европейских ценностях, а не о Холокосте), и называет евреев, поддерживающих Израиль, своими братьями; и вместо еврейства, которое разлагает европейские ценности, он негативно говорит о Франкфуртской Школе, которая как раз и начала разлагать эти ценности. Из Гитлера, которого он, собственно, отвергает, как и весь порядок, установившийся после Первой мировой войны (11), он цитирует высокое мнение о Карле Мартелле, который спас Окцидент.

Там, где он выступает против ислама, он понимает Гитлера, равно как и евреев, как союзников. Так, он открыто выступает на стороне Израиля. Он не принадлежит к числу отрицающих Холокост, но он в первую очередь, пытается его релативировать: «The ‘holocaust religion’ has grown into a destructive anti-European monster, which prevents nationalistic doctrines from emerging. And without nationalistic doctrines, Europe will withdraw and die, which we are seeing today. It’s quite ironic that even Israel would appear to have become a victim of it. Needless to say, while I am a string supporter of Israel and of all patriotic Jews I acknowledge that the anti-European holocaust religion must be deconstructed, and instead replaced with an anti-Islamic version. After all we are talking about a disproportion of 6 million killed Jews vs. 300 million massacred Jews/Christians/Hindus/Buddhists/Zoroastrists/Animists. As of now, the ‘holocaust religion’ is one of the major factors that are making Europe vulnerable and susceptible for Islamic conquest through demographical warfare».

Так, Израиль понимается в своей сути не как убежище от антисемитизма для евреев, а как крепость на пути ислама, основания государства игнорируются, равно как основная причина того, зачем нужно бороться с исламом, а собственно, потому что джихад подготавливает почву для повторения Освенцима. Те теста, где манифест оказывается вынужденным кое-как признать статус Израиля как реакцию на европейский «анти-иудаизм», сформулированы примерно по следующей схеме: только при том условии, что мы соглашаемся с тем, что Ислам нужно отбросить назад, можно согласиться и с этим статусом. В этом манифест Брейвика соответствует и основным положениям внешней политики Австрийской партии свободы. В этом заметно также и то, что Брейвик сам является антисемитом, что en passant — и не иначе, чем у политиков АПС, открыто выходит наружу: когда он при помощи чисел рассуждает, есть ли в Европе «еврейская проблема», чем он post festum соглашается с Холокостом: такой проблемы нет «в Западной Европе (кроме Великобритании и Франции), т.к. в Западной Европе проживает только один миллион евреев, из них 800 000 во Франции и Великобритании. С другой стороны, у США с их шестью миллионами евреев (это на 600% больше, чем в Европе) есть вполне серьёзная еврейская проблема». И когда он прибавляет: «Не повторяйте ошибки НСДАП», то это относится к Европе, в то время как для США метод Гитлера не исключается, и причём по отношению к тем евреям, которые вместо того, чтобы отправиться в Израиль, хотят ассимилироваться.

Имитация джихадистских методов, произведённая Брейвиком, происходит с позиции Израиля, которая принимается не только произвольно, но и её настоящая причина просто не замечается, т.к. сам Брейвик как антисемит принадлежит к этой причине. Так, он вынуждается логикой своего безумия умерить ненависть к евреям, которая бесспорно имеет место. Зависть столь велика, что общий враг на время отодвигается в сторону. Но именно поэтому у него и нет поддержки фанатичной группы, с которой хотела бы сравняться его пропаганда действием. Политический синтез невозможен, поскольку именно эта ненависть объединяет многих одиноких фанатиков в политическую силу. И это именно зависть к общности мусульман, которая вызывает в террористе из Осло ненависть и вдохновляет его на мимикрию. Антисемит, принимающий сторону Израиля, остаётся логичным образом одиночкой. Так, он выдумывает себе сообщество и развивает при этом самые инфантильные представления. Джихадист Запада, который становится реальностью только как сумасшедший, подыскивает себе самые различные костюмы; он участвует в постмодернистском карнавале идентичностей: рыцари-тамплиеры, двойники Путина с орденами, убийцы марксистов в водолазных костюмах. Но это всё не произвольно: Брейвик показал со всей последовательностью, что это значит, когда антисемит становится на позицию Израиля. Он превращается именно в того монстра, которого антисионисты хотят видеть воплотившимся в Израиле.

Подростки из Социал-демократической молодёжи, которых он убил, упражнялись на своём острове в антисионистской солидарности с палестинцами и флотилией «Free Gaza», и когда убийца их преследовал, согласно сообщениям ABC News, израильской газеты Jedijot Achronot и новостного портала Hagalil, некоторые из них были уверены, что это инсценированный для политического образования израильский «государственный террор», и становились поэтому тем более лёгкими жертвами. (12)

В своей чудовищности поступок Брейвика оставляет далеко позади всех его предшественников, например, «Унабомбера» Тэда Качинского, от которого он тоже кое-что перенял для своего манифеста, или отправителя почтовых бомб из Штайермарка Франца Фукса, который переодевался в униформу «Байуварианской освободительной армии». Это нарастание чудовищности бесспорно связано с новым источником вдохновения, который Брейвик нашёл в исламе. Унабомбер целился в технологическую элиту, Байуварианская освободительная армия упражнялась в партизанской войне и ненавидела пуще прочих меньшинства, из которых некоторые принимали участие в партизанской войне против национал-социализма. Но у всех этих террористов общее то, что политическое в этом случае по вполне определённым причинам ещё можно объяснить их психопатологией: причина же в том, что им не хватало чего-то, что сделало бы их способными к сообществу. Результатом этого является угроза, с которой, в принципе, нельзя бороться политическими средствами, а только психиатрией и полицией.

С другой стороны, остаётся вопрос, не воплощается ли именно в этом нечто политическое; не приближается ли Брейвик, рассматриваемый именно как клинический случай, к силам, описываемым именно тем самым терминой «правый популизм»? Но и это нужно было бы уточнить: его манифест отсылает и к Геерту Вильдерсу, и к «Венской школе», что, видимо, обозначает АПС. Вопрос, кажущийся неважным для симпатий Брейвика, оказывается здесь решающим: какое место занимает антисемитизм в этих группах? Быть открыто антисемитом в Европе является, более или менее, табу. Скрыть ненависть к евреям за ненавистью джихадистов к Европе, деконструировать «религию Холокоста», поскольку она вредит Германии и национализму в Европе, как это пытается сделать манифест Брейвика — это как раз конституция пост-нацистского субъекта, если он сегодня проявляет себя политически, чтобы не ставить под вопрос прошлое и фундамент собственного общества. «Давайте не повторять ошибок НСДАП»: в этом суть метода Брейвика — а частью чудовищного является, сколько поводов он даст левому антисемитизму.

Левый коллектив

Попытки повторить борьбу НСДАП, не повторяя её ошибок, исходят от совершенно особенных чудовищ: от тщеславных серийных убийц и одиноких отправителей почтовых бомб. Это потенциал насилия, который в мире после Гитлера всё более и более переходит из политической в частную сферу: тут они ждут своего часа, тайные агенты пост-нацистского мещанства. В политической сфере остаются лишь пустые оболочки вроде АПС после Хайдера, которые могут долгосрочно сохранить свою политическую силу посредством лавирования и коррупции, но лучше всего годятся на роль пугал.

Левые реагируют на эту ситуацию тем, что они рефлексивно сомневаются в диагнозе, что есть убийцы с политическими мотивами, которые являются одиночками и, соответственно политической ситуации, должны оставаться одиночками, как-будто в этом содержится преуменьшение опасности неофашизма. Левые, очевидно, жизненно нуждаются в фантасмагории стоящего за терактами, политически организованного движения, которое соответствует их изначально неверному пониманию фашизма, так же, как они, словно во сне, с другой стороны, берут на прицел другой образ врага: то, что после терактов в Норвегии все как один накинулись на Хенрика Бродера, которого в неслыханной клевете называли помощником и подсказчиком массовых убийц, ясно показывает, что в этом сознании в стрессовом состоянии всё рифмуется с мировым еврейским заговором.

Но если пред лицом острой опасности для Израиля самым верным способом установить опасность политической силы, считается ли она левой или правой, устанавливается по размаху распространения в ней ненависти к еврейскому государству, то превратившиеся в дешёвых популистов и жестоких убийц-одиночек неонацисты в политическом смысле, а точнее: в мировом масштабе важны в той своей функции, что они дают левым и левым либералам самое лучшее алиби, чтобы выступать против Израиля и за ислам. Так, первичное пост-нацистское сознание превращается во вторичное, в котором изначальные мотивы возвращаются в изменившейся форме, а вопрос, что является немецким, теперь звучит: зачем левакам и лево-либералам вообще нужно алиби? Почему они сразу не присоединяются к джихадистам и не объявляют шариат реальным социализмом? Они не могут, т.к. порождены тем же обществом, как и те, кто служит им алиби, а их понимание труда привязывает их к их же происхождению; поскольку им приходится мыслить с тем же самым трансцендентальным субъектом, соглашением с результатами национал-социалистического уничтожения, но не допускать у себя присущего соглашению чувства гордости за великие дела, которое включает в себя и гордость за великие преступления, – это значит, что гордость допускается только в виде гордости греха. Но кто усматривает в этой потребности отмежеваться от правых, последний достойный мотив левых, тот не сможет отказать в признании и немцу, как его определил Адорно — как человека, «не могущего лгать, не веря в эту ложь». (13)

По сотрудничеству с исламом можно определить, насколько был усвоен послевоенный порядок, созданный союзниками: джихад и шариат, паранджа для женщин и террор следящих за добродетельностью отрядов воспринимаются не как нарциссическое оскорбление, а как подтверждение потребности в наказании и страдании, как заслуженное наказание за то, что люди наслаждаются созданным посредством эксплуатации и уничтожения богатством — но потребность имеет то преимущество, пока мы сами не вынуждены жить при шариате, что оно непосредственно нас самих не касается. Ислам даёт левым потомкам христианской готовности к страданию возможность для поразительного высвобождения их фантазий о наказании другого объекта.

Примечательно, что Жан-Поль Сартр в одном из самых своих худших текстов, в предисловии к «Весь мир голодных и рабов» Франца Фанона, может пролить больше света на эту позицию, чем анализ всех левых манифестов, которые всё ещё корчат гуманизм там, где его больше нет, а только лишь ненависть. Возможно, это объясняется тем, что этот философ однажды понял как никто другой, что означает сопротивление против национал-социализма: зная, что антисемитизм является не «еврейской проблемой», а «нашей проблемой», Сартр серьёзно отнёсся к тотальности уничтожения 1945-го года и вместо того, чтобы принять позу страдальца, закончил свои «Размышления о еврейском вопросе» требованием создания воинственной лиги против антисемитизма. (14) Так звучала его конкретная версия категориального императива после Освенцима: хотя узники лагерей были только что освобождены, он, кажется, не питал ни малейших иллюзий о продолжающемся существовании национал-социализма и тяги, снова взяться за уничтожение.

Смягчить такие позиции было нелегко. Сначала, пишет Сартр в своём предисловии к Фанону, «мы должны столкнуться с неожиданным открытием, стриптизом нашего гуманизма. Там вы можете увидеть его достаточно обнажённым, и это не является красивым видом. Это ничто иное, как идеология лжи, отличное оправдание для грабежа». (15) Всё это остаётся лишь игрой, т.к. это понятие грабежа даёт лишь что-то вроде пустой уверенности. А критика, в отличие от сартровского гуманистического стриптиза, свела бы возникновение индивидуальности как на продолжающиеся и просто обновлённые и модифицированные отношения насилия, унижения и эксплуатации, и сопротивлялась бы эффектному толкованию, мол, индивидуальность в этих же условиях возникновения и растворяется. Критика настаивает на том, что генезис и действие распадаются надвое: «То, что индивид, как учат ход истории и психологический генезис, является возникшим; то, что индивид не может претендовать на ту неизменность, вид которой он принял за эпохи индивидуалистического общества, всё это может обосновывать исторический приговор индивиду. Возникшее, может, по убеждению Ницше, быть выше своего источника. Критика индивида не подразумевает его упразднения». (16)

Чтобы отказаться от обещания, заключённого в «возникшем», нужно всё-таки привязать гуманизм к его «расистскому» происхождению, и в этом всё содержание обращения Сартра к проповеди ненависти Фанона: гуманизм является расистским, т.к. европеец (США считаются «надевропейским монстром») мог сделать себя человеком только тем, что «создал рабов и монстров». (17) Борьба против этого расизма означает: убрать всё, посредством чего европейцы кажутся людьми, окончить эту «фальшивую жизнь» и достичь «изначального единства», а для этого нужно убивать и приносить жертвы — это звучит как воззвание к исламу: «Новый человек знает это; он начинает свою жизнь, как человек в её конце. Он рассматривает самого себя в качестве потенциального трупа. Он будет убит; он принимает этот риск, он уверен в нём.» (18) Убить европейца означает «убить двух зайцев одним выстрелом, уничтожить угнетателя и человека, которого он угнетает, одновременно: остаётся один убитый человек и один свободный человек». (19) То, что остаётся, всё же является не человеком, а народом, один мёртвый народ и один свободный народ. «Идти шаг за шагом по этому пути, ведущему к статусу аборигена», и развязать на этом пути гражданскую войну в метрополиях — это кажется единственной альтернативой, которую Сартр видит для европейцев.

Готовый к раскаянию, таким образом — это цивилизованный человек отрицающий сам себя, т.к. он смутно, но точно понимает, что его цивилизованность, его статус как человека должен быть связан с эксплуатацией и унижением; а раскаяние означает уклонение от интеллектуального напряжения, которое могло бы заменить пустые фразы понятием эксплуатации и унижения, которое могло бы сделать намерение покончить с эксплуатацией и унижением вообще правдоподобным. Ни один цивилизованный человек не может полностью вытеснить понимание того, что он существует за счёт эксплуатации и унижения, как и ни один интеллектуал не может быть незатронутым осознанием того, что возможность его существования основана на разделении труда, унижающего других. Вопрос в том, как люди реагируют на это чувство вины, и готовность к покаянию левых антирасистов является незамутнённой ни единой мыслью самой логичной и самой скандальной реакцией.

В то время как нарциссически оскорблённые просто оскорблены и поэтому ненавидят ислам как своего более успешного конкурента, те, чьи фантазии о наказании стремятся к удовлетворению, всегда воспринимают себя одновременно и как наказывающих; они всегда идентифицируют себя с наказывающей инстанцией. Однако, с заката RAF возможности, о которых говорилось в гимне Сартра Фанону, закрыты и готовые к покаянию обнаружили себя на длинном марше сквозь учреждения, они представляют себя в роли мирового суверена, который, правя странами, указывает богатым нациям-эксплуататорам их место и, если нужно, натравливает на них исламское движение пробуждения. Неизбежно в центре вражеских проекций оказывается Израиль: в час «великого покаянного упразднения национального государства» именно евреи покусились «с удивительной наглостью на религию гуманности, которой придерживается Европа», цитирует с тонкой иронией Ален Финкелькраут сознание антирасистов: «Опьянённые своей суверенной силой, проникнувшись её национально-государственным бытием» они уподабливаются былым антисемитам и умиротворённо заступают их место. (20) Так, против них обращается вся ненависть «покаявшихся судей», которые не способны осудить расизм и социал-дарвинизм иначе, чем «актуализировав и снова применив святого Павла, т.е. снова упрекнув потомков Авраама, что они всё ещё судорожно цепляются за свои династические привилегии и придерживаются кровных связей, когда им предлагают союз сердец». (21)

Поэтому сегодня, что касается интернациональной политики, раскаявшийся в политическом плане куда опасней, чем оскорблённый, вторичное пост-нацистское сознание куда более действенно, чем первичное — хотя обострение кризиса рисует в перспективе полное слияние обеих форм. Одинаково подталкиваемое желанием вытеснить отношения насилия, как и желанием раскаяться в эксплуатации, левое сознание как усердно подрывает суверенитет во имя неверно понятого и поэтому гипостазированного международного права, так и смиренно принимает все наказания, которые выдумывает ислам, прежде всего, если они обрушиваются на чужие тела. В смысле сообщества народов ему кажется нормальным, если государство Израиль исчезнет с лица Земли, пока его государственным резоном является и должно являться не участвовать в этом вытеснении, стремящемся не только оставить всё, как было, но и поддерживающем самое страшное, и вместо яростного слепого раскаяния, легитимирующего любой террор, демонстрировать готовность к обороне.

(Опубликовано в «Postnazismus revisited. Das Nachleben des Nationalsozialismus im 21. Jahrhundert», издано Штефаном Григатом, ca ira, 2012. Перевод с немецкого.)

Примечания:

«Этой, однажды, возможно, объединившейся ненависти цветных рас и бастардов, ведомых фанатичным духом Мохаммеда, белые расы должны опасаться более, чем когда-либо». Альфред Розенберг, «Миф 20-го столетия»
Адольф Гитлер, «Моя борьба»
Alex Gruber, «Vernichtung als Bazar der Kulturen. Zur Aktualität des Antirassismus», In: Prodomo, Nr. 14, 2010
Max Horkheimer, «Autoritärer Staat», In: Gesammelte Schriften, Bd. 5, 1987
Чтобы не распугать возможных партнёров, в этот раз не пригласили французский Front National, с которым FPÖ поддерживает контакты. «Зато прибывают: Vlaams Belang, Шведские демократы, датская Народная партия, итальянская Lega Nord, словакские SNS. Их представляет лично шеф партии Ян Слота, известный своей агитацией против венгров и «цыган»… Герт Вильдерс, нидерландский правый популист, поддерживающий со своей партией Partij voor de Vrijheid новое правительство в Гааге, кстати, в транс-европейской Правой партии не участвует. Одиночка отказывается». (Die Presse, 22.10.2010)
http://rlp.diefreiheit.org/jerusalemer-erklarung/ Как выразился Томас фон Остен-Закен: Израиль поддерживается в заявлении только потому, что сражается против «исламской угрозы». «Ни слова, почему это государство существует, и ни слова о антисемитской мотивации этой угрозы». http://www.wadinet.de/blog/?p=3265
Так, в «Иерусалимском заявлении» много говорится о «ценностях», даже о «каноне ценностей западной цивилизации» – но права человека, о которых тут ведётся речь, ни разу не упоминаются в отношении к индивидам, а только лишь к народу и народам, т.е. совершенно в духе гитлеровского «права человека стоят над государственным правом»: Заявление оканчивается словами: «Право на родину является человеческим правом, которое нужно охранять и воплощать для всех народов».
Richard Herzinger: Geht euren Phrasen nach. http://www.welt.de/print/welt_kompakt/debatte/article13509537/Geht-euren-Phrasen-nach.html
http://www.carolineglick.com/e/2011/07/breivik-and-totalitarian-democ.php
http://www.welt.de/debatte/article13503993/Die-Dimensionen-des-Terrors-sind-unfassbar.html
Сценарий, который он создал для Европы, с другой стороны, не случайно похож многими чертами на сценарий Карла Шмита, после того, ему пришлось подавить своей антисемитизм — только Шмит жил во время Холодной войны и культивировал свою ненависть к Америке, в то время как у Брейвика США только немного лишаются власти снова окрепшей Европой.
http://www.abc.net.au/news/2011-07-23/norway-hit-by-twin-attacks/2807138 http://www.hagalil.com/archiv/2011/07/24/norwegen/
Теодор В. Адорно: Minima Moralia
Жан-Поль Сартр: Размышления о еврейском вопросе
Жан-Поль Сартр: Предисловие к книге Франца Фанона «Весь мир голодных и рабов»
Теодор В. Адорно: Postscriptum (Zum Verhältnis von Soziologie und Psychologie)
Сартр, Предисловие
там же
там же
Alain Finkelkraut: Im Namen des Anderen. Reflexionen über den kommenden Antisemitismus. In: Doron Rabinovici/Ulrich Speck/Natan Sznaider (Hg.): Neuer Antisemitismus? Eine globale Debatte. 2004
там же