Долго сомневался, стоит ли вообще заводить эту тему. Но так уж и быть, в теме есть интересные аспекты. Я обычно обещаю остановиться на этих аспектах «как-нибудь в следующий раз» и, как правило, этого не делаю. Зачем? Это мог бы сделать и кто-нибудь другой. А liberadio никогда никому актуальности и непосредственной пользы не обещало, так что…
Начнём издалека. Некоторое время назад на глаза мне попался блог https://wokeanarchists.wordpress.com некоего загадочного Woke Anarchist Collective с довольно интересными тезисами о либеральной политике идентичности, набирающей популярность в анархистских кругах. «Нигилисты» полностью публиковать текст отказались, может быть, и не зря. Ну, так это сделал несколько позже Дедок на сайте Автономного действия и трактовал всё это дело в соответствии со своей антифеминистской идеей-фикс. За что получил вполне заслуженную отповедь.
Скажу сразу — текст Woke Anarchists обещал больше, чем смог выполнить, оказавшись на поверку плосковатым как по содержанию, так и по форме изложения. Группа, тем более, позиционировала себя как «Self-defining anarchists resisting the co-option of our movement by liberalism, academia and capitalism», что является довольно похвальным начинанием. Вместо очередного снисхождения в токсичный ад трансгендерно-радфемских разборок можно было обсудить проблематику идентичности вообще (марксизм вообще и Критическая теория, в частности, должны иметь что сказать по этому поводу), попытаться ещё раз, для самых альтернативно одарённых (среди прочих и для Дедка тоже) отграничить левый, революционный феминизм от его либеральных форм, и — не в последнюю очередь — поговорить о роли университетской науки в радикальных движениях.
Едва ли я сам смогу ответить на возникающие вопросы, но надо хотя бы откуда-то начать.
Помнится, много лет назад, плёл с сотоварищами и сотоварищками из FDA революционные заговоры в городке Виттен, в библиотеке имени Густава Ландауэра. Разговорился с дедом, который за этой библитечкой приглядывал, он мне показал на несколько новых (тогда) книг на английском, там, Сол Ньюмэн, Ричард Дэй, anarchist studies и т.п., и сказал что-то вроде: «Вот с этим у них там, в Штатах, хорошо дело поставлено. Вот и нам бы в университетах такого же надо». Пытался объяснить ему, что, в общем-то, нет, что всё это бесполезный бумажный гидроцефал, рождённый специфической академической средой, с её конкуренцией, «картелями цитирования» и необходимостью постоянно что-то публиковать и выдумывать новые темы для «исследований». Но это было муторное время после мирового кризиса, тогда как раз вошло в моду носить на руках наше анархистское солнышко Дэвида Грэбера (если честно, то после «Possibilities: Essays on Hierarchy, Rebellion, and Desire» не читал, как-то больше не интересовало), а постмодернистской мошеннице Джудит Батлер как раз вручили во Франкфурте премию имени Теодора Адорно. В некоторых немецких университетах на кафедрах философии и социологии начали появляться gender studies и можно было на полном серьёзе изучать «перформативность». Дед меня, наверное, тогда не понял.
Не прошло и десяти лет, как говорится, мода, очевидно, дошла и до Восточной Европы. Яркий пример тому — российский портал Akrateia. Академический кружок по интересам без особого интереса к окружающему его миру (что, наверняка, взаимно, только обитателям академического пузыря обычно кажется, что обществу невероятно интересно, чем они на самом деле занимаются – been there, done that), картель цитирования и, судя по всему, фэн-клуб Марии Рахманиновой. Да и ради бога. Кажется людям, что они одновременно обогащают научную и анархистскую мысль, да и пусть. Диссертации и книги о чём-то писать всё-таки надо. Если вы думаете, что академический марксизм чем-то принципиально отличается от этой практики, вы заблуждаетесь. Мировой пролетариат до сих пор ждёт последней, ультимативной диссертации о, допустим, архитектуре главного труда Маркса и логике перехода от первого тома «Капитала» ко второму. Или влиянии пессимистической философии Шопенгауэра на позднего Макса Хорхаймера. И вот тогда-то глаза у мирового пролетариата и разверзнутся. Вот и Сол Ньюмэн сотоварищи уже много чего понаписали, угнетённым осталось лишь прочитать. А разница между этнологами и географами Реклю и Кропоткиным и даже праведным социал-демократом Грэбером, на которых так любят ссылаться современные анархистские академики, и «исследователем», который у себя в кабинете прикладывает Дерриду к практикам классовой борьбы в транспортной отрасли, чтобы было что опубликовать в социологическом ежегоднике, согласитесь, очевидна.
Буду с вами честен — мне всё это понятно, даже слишком. Например, вводная статья о так называемом постанархизме в газете «Ситуация» № 19-20 — моя. Шутку про «анархизм почтовых работников» я невозбранно спиздил из дебатов в немецкой анархистской прессе. И подобного добра у меня много: хуякс, хуякс, хуякс, хуякс и ещё раз хуякс. Много и, по большому счёту, ни о чём. Может быть, и пишу всё это, хотя всё это абсолютно неважно, именно потому, что я глубоко раскаиваюсь в содеянном, мне жаль потраченного на это времени и я готов посыпать свою голову пеплом. И я осмелюсь вас уверить, как только вы покидаете университетские стены, эта болтовня тут же утрачивает всю свою интригу и волшебство. Been there, done that. В остатке остаются лишь фокусы вербальной магии Джудит Батлер, заявляющей, что у неё нет вагины, потому что она так сказала. (Про антисионизм и оправдания педофилии у Батлер, может быть, в следующий раз).
Мода на академических пост-ленинистов Негри и Хардта, кажется, прошла. Poslezavtra.be, где такая публика любила отираться, канул в лету. А пересидевшие в университетах клоуны остались: «Хоть крест и является символом другого порядка (он был средством наказания, а не выживания), на глазах у зрителей формируется символ постактуальности, то есть знак конца эпохи, который берёт начало в ней же» на «Нигилисте» или «Какофония критики» профессора социологии Тима Борланда, который по какой-то причине не сумел начать с правильного определения понятия критики (критиковать — значит «разделять», а не «составлять мнение», на секундочку) и мог прийти лишь к какой-то белиберде в конце. Но антиавторитариев из «Вольной думки», видимо, сильно впечатляют профессорские титулы.
Из той же оперы «Проект Макса Штирнера в свете индивидуалистических тенденций современного российского общества: совпадение или антагонизм?» или «Штирнер и Джокер: Единственный и его бунт». Невероятно увлекательно, ни о чём, но зато с приличным списком цитируемой литературы.
Повторюсь, да ради бога, я с пониманием ко многим вещам отношусь. И тем более не хочу, чтобы мои размышления воспринимались как личные нападки. Но мой еблокнижный таймлайн вывез мне где-то в ноябре или декабре прошлого года интервью с Рахманиновой, и меня, если честно, тригернуло. Тут всё, что мы так любим — начиная с солипсистского представления о реальности, как о тексте:
«Я предположила, что отношение между властью и телом можно сформулировать как отношение между источником проекции и виртуальном экраном, на который проецируется текст, полагающий этот экран в качестве тела. То есть нечто производит текст, но для того этого нужно пространство, в котором необходимый текст можно будет написать, исходя из того, какой тип власти требуется этому источнику».
Да и самой телесности, природного субстрата общества, на самом деле, не существует:
«У слова тело нет реального референта, как мне представляется. Проще говоря, никакого тела, конечно же, не существует. Даже в статьях последних двух лет у разных зарубежных авторов я встречала похожие размышления, но они их не развивали. У этого есть дополнительные основания также в области естественных наук, поскольку сегодня даже медицинское знание настаивает на более сложной концепции человеческого тела, которое включает в себя не только то, что понималось под физиологией в XIX веке, но и сложные процессы, связанные с мозгом, психикой, гормонами, сложной сенсорной системой и так далее. Это позволяет нам предположить, что даже с медицинской точки зрения у нас все меньше прав говорить о теле как о чем-то существующем, поскольку за пределами того, что можно обозначить как констелляцию «я» или «ты», сложно понять, что можно выделить и почему мы должны воспроизводить этот платоновский или христианский бинаризм».
Восхитительно. Дуализм души (или психики, если угодно) и тела не ставился мыслителями общества, основанного на разделении труда, под сомнение, а воспринимался от Средневековья до самого современного капиталистического общества, как сама собой разумеющаяся данность. Но он был всегда объектом критики социалистических критиков буржуазного миропорядка: Маркс, Бакунин, Паннекук… Да тот же «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина является документом этой критики! То, что представители профессии, предпосылкой существования которой и является разделение труда на физический и умственный, обходят такие щепетильные вопросы стороной, не удивляет меня ни разу. Иначе пришлось бы усомниться и в самых основах собственного интеллигентского бытия.
Вопрос взаимосвязи общего и частного – вопрос власти как таковой, где частное предстаёт протовоположностью общего, общества; но абстракция общества возможна и становится реально переживаемой действенной только как совокупность частного. Где заканчивается общество, где начинается индивид — вопрос, служивший предметом размышлений как для Гегеля, так и в иудаистской философии диалога Мартина Бубера вплоть до так называемой Франкфуртской школы. И я вместе с доктором философии Рахманиновой не понимаю, «почему мы должны воспроизводить этот платоновский или христианский бинаризм». Доктор, судя по всему, клонит к старому трюку постмодернистов — исходя из вполне верного факта, что индивид является историческим продуктом властных отношений, постмодернистская реакция считает, что избавиться от власти можно, только избавившись от индивида — от того, кто единственно мог бы упразднить власть, потому что не совпадает полностью ни с окружающей средой, ни с обществом, ни даже с понятием самого себя. Смотрим, следим за движениями рук:
«Мне кажется, что ковид-опыт и вытекающий из него опыт дистанции и степеней небытия с неизбежностью будет колебать и размывать представление о телесности и в этом как бы помогать нам, сторонникам акратической оптики. Это подтверждает мои соображения о проблематичности концепта тела вообще.
Какова будет новая онтология: как она будет градуироваться, как мы будем мыслить наличие тела? Стрела летит и не летит, мы есть и нас нет, я могу зайти в аудиторию вуза, из которого уволена, и провести там пару, несмотря на то, что мне не выписали и никогда не выпишут туда пропуск. Я могу нарушить этот запрет и присутствовать там. Я там есть или меня там нет? Это сложный вопрос.
С одной стороны, это предоставляет возможности для новых кодов власти. Пока не вышел приказ выписывать пропуска на виртуальные тела, мы можем присутствовать где угодно — даже там, где нам присутствовать запрещено. Жалко, что у народовольцев такой возможности не было: прийти к людям, говорить к ним, а потом просто свернуть экран. С другой стороны, конечно, и у власти оттачиваются зубы и когти об этот опыт, она тоже учится хакать нас. Власть и мы, как те, кто за́мкнут в концепте телесности, или те, кто не может от него быстро освободиться, находимся в таком интенсивном и напряженном режиме соприсутствия, где непонятно, кто проиграет или выиграет».
Применяя теоретические наработки к насущным проблемам движения: бьют меня менты элекрошокером, а, может быть, и не меня; может, меня отправили в места отдалённые на несколько лет мой жизни, а, может, и не меня, или не отправили совсем. Короче, «сложный вопрос». «На гипотетическом уровне», что называется, «решила в рабочем порядке». Жаль, что многие российские и беларусские товарищи до сих не воспользовались наработками доктора, могли бы отбывать заключение по интернету из дома, допустим. О том, что сочащийся навстречу конечному потребителю из экранов интернет тоже не является окном в платоновское царство идей или, как говорили по уже прошедшей интеллектуальной моде, «имматериальным трудом», что для интернета необходима громадная материальная инфраструктура, а элементарное изготовление наших девайсов для многих людей является просто филиалом ада на Земле, упомянем лишь вскользь.
Почти уже сто лет назад, такой выдающийся реакционер как Карл Шмит, довольно чётко сформулировал враждебность реакции ко посюстороннему и материальному освобождению:
«Когда сегодня анархисты усматривают подлинное состояние греха в семье, основанной на власти отца и моногамии, и проповедуют возвращение к матриархату, к мнимому первобытному райскому состоянию, то в этом выражается гораздо более интенсивное осознание глубочайших связей, чем выражал его смех Прудона. Такие конечные последствия, как упразднение семьи, покоящейся на власти и авторитете отца, Доносо всегда имеет в виду, ибо он понимает, что с исчезновением теологического исчезает моральное, с моральным исчезает политическая идея, и любое моральное и политическое решение парализуется райской посюсторонностью непосредственной, естественной жизни и беспроблемной «телесностью», «Leib»haftigkeit». («Политическая теология», 1922)
Внимательно следите за руками, когда вам демонстрируют всякие пост-человеческие, трансгуманистические фокусы.
Это — одна из разновидностей радикального конструктивизма, учения, согласно которому люди сами произвольно создают свою реальность. В определённой мере люди, конечно, создают и изменяют условия своего существования. В терминальной же стадии у людей, отрицающих существование телесного, материального субстрата общества, отрицающих существование и принципиальную познаваемость объективной истины не может быть принципиальных претензий ни к Трампу с его «альтернативными фатами», ни к кремлёвским профессиональным пиздаболам, ни к каким-либо деспотическим режимам. Ведь они «так видят», так себя определяют, а мы — «не в этом дискурсе» (как мне раз объясняли немецкие антифашистски свою позицию по исламизму-джихадизму).
Веселее «мистификации Сокала» – только «Grievance studies affair». Это разгул трэша, угара и содомии пропаганды ЛГБТ-ценностей в научной среде, к сожалению, прекращённый расследованием «Wall Street Journal» лишь в 2017-18 гг. Можно сколько угодно угорать над названиями статей вроде «Stars, Planets, and Gender: A Framework for a Feminist Astronomy», но в декабре 2019-го одна из самых известных левых газет в Германии «analyse&kritik» выдала без комментариев на всю полосу политический астрологический прогноз на 2020 г., а поп-феминистский журнал «Missy Magazine» начал баловаться этим делом ещё раньше и объявил астрологию квир-религией.
Под конец кратко, в тезисной форме. 1) Опосредованно постмодернистские / деконструктивистские теории представляют какой-то интерес только в академической среде — гуманитариям есть о чём писать. А поскольку содержание зачастую равняется нулю, то и намыливать можно практически бесконечно. (Не сравнивал ли ещё Деррида теоритическую работу с музыкальными пластинками? Не явлется ли это вполне справедливым описанием понятийного хождения по уругу большинства постструктуралистских автров?) Прямая практическая польза есть, как мне кажется, только для людей связанных с искусством, писателей, художников и т.п. Т.к. вооруживщись правильным постмодернистским жаргоном, художник больше не бледнеет и не падает замертво, как у Даниила Хармса, когда рабочий обзывает его говном. Он с некоего мета-уровня пост-иронии объясняет неучу, что, де, на самом-то деле, просто простебал товарные отношения в капиталистическом обществе и обратил присущую искусству объектно-субъектную «оптику», а если кто пост-пост-иронии не понял – тот сам говно.
2) Социальная база для теорий заговора возникает там, где люди по каким-то причинам оказываются неспособными коллективно опознать и изменять свои общественные условия, в которых они живут. Там, где сознание находится в тесном контакте с социальной практикой, там нужды в разного толка эзотерических, замкнутых на себя же, теориях просто не возникает. Радикальный конструктивизм — специфическая теория заговора для чувствительных и умных людей с высшим образованием, реакционная идеология. На объективный факт, индивид является свободно заменяемой переменной в обособленных от него и против него общественных условиях, радикальный конструктивизм отвечает предложением не стесняться границами общественной реальности хотя в собственном резонёрстве, а на самом деле — согласиться с ними в упрямой и собственной интерпретации. Обычно это преподносится как «высвобождение возможностей». Что и было показано выше на примере одного отдельно взятого доктора философских наук и её неслучайных симпатиях к Штирнеру.