[В преддверии предстоящих пьянок с мордобоем и драматичными разборками мы представляем относительно старый (1997), но довольно интересный текст австрийского коммуниста Шандла. Судя по тексту, поводом была некая вспышка политического насилия и последовавшая за ним реакция общественности. Что конкретно это было, быстро выяснить нам не удалось и мы забили на это дело. Напоминает дикие дискуссии по поводу насилия во время саммита G20 этим летом в Гамбурге. Капитализм и государственные аппараты угнетения калечат неисчислимые человеческие жизни, калечат планету, но общественность больше интересует, как можно было вообще додуматься жечь автомобили и тырить смартфоны и бухло из магазинов. И вообще всё вот это вот, это всё ВАШЕ НАСИЛИЕ, мы-то демократы, значит у нас-то его нет вовсе, ща позвоню в полицию, шоб она вас всех сначала расстреляла, а потом на урановые рудники отправила… Некоторым людям можно помочь только порцией целебного насилия. Этого мнения предерживается и liberadio.]
Неоднозначные размышления по поводу распространённого недопонимания
Франц Шандл
I.
Насилие служит «решением» для конфликтов в их чистейшей, начальной и конечной форме: для открытой конфронтации. Вся история человечества с точки зрения феноменологии является началом и завершением насилия. За всеми по-настоящему важными событиями оно скрывается в виде движущей силы. Насилие, таким образом, хотя и не является мотором истории, но вполне служит самым заметным моментом реализации общественного развития.
«Всякое государство основано на насилии» (Троцкий). Актуальная (Австрийская) республика, например, является выражением австрийской революции 1918-го года, а также входа союзных войск в 1945-м году. Оба события — события полные насилия. Насилия, таким образом, признание которого предшествовало данному государственному образованию. Вне сомнений: насилия прогрессивного, если сравнивать его с тем, что оно разрушило и окончило – собственно, реакционное насилие Третьего Рейха и Габсбургской монархии. Т.е. кто признаёт это государство или хотя бы видит в нём исторический прогресс, признаёт тем самым и то насилие, которое это государство породило. Короче: одобрение республики и демократии является одобрением определённых насильственных актов.
Любая государственная власть довольно грубо сменила свою предшественницу. Как говорил Карл Реннер, которого нельзя заподозрить в чём-либо дурном: «Сегодняшнее государство является переходным явлением общественного развития». Это касается и актуальной государственности. Насилие, таким образом, всегда предшествует существованию государства и является одним из условий его существования. Даже если оно не особо бросается в глаза и не выходит из берегов, оно всегда тут. То, что разрешение данного состояния должно произойти в какой-то иной форме, едва ли реалистично. Пока мы живём в предыстории человечества, верно высказывание: «Насилие есть повивальная бабка всякого старого общества, беременного новым» (Карл Маркс).
Исключать насилие там, где оно ежедневно происходит — глупо. Отказ от насилия сегодня не означает, что насилие прекращается. Напротив, он оставляет его, даже приветствует его там, где оно происходит. Как можно дистанцироваться от общественного насилия, когда оно постоянно встречается нам — да, даже должно встречаться? Насилие существует; если от него убегать, то лишь забирая его с собой в багаже. От него нельзя избавиться , даже если от него отбиваться. Насилие, в любом случае, не исчезает по мановению волшебной палочки, даже если частью «доброго» демократического мировоззрения является постоянное предприятие таких попыток.
II.
Макс Вебер пишет о монополии на насилие: «Государство является тем человеческим сообществом, которое в границах определённой территории — ‘территория‘ является признаком — (успешно) претендует на монополию легитимного физического насилия. Т.к. для современной является специфическим, что всем прочим объединениям или отдельным личностям право на физическое насилие принадлежит лишь настолько, насколько государство это в свою очередь позволяет: оно считается единственным источником ‘права’ на насилие».
В этом отношении монополия на насилие не означает, что государство не терпит никакого применения насилия, кроме своего собственного. Речь, более того, о том, что насилие лишь тогда считается легитимным, когда государственный порядок его терпит, одобряет или предписывает. Утверждается не монополия государства на насилие — это не соответствовало бы реальности, ведь от гражданского общества исходит куда больше насилия, чем от его государственного сектора, – а то, что насилие лишь тогда является правомерным, когда оно исходит, поддерживается или одобряется со стороны государства. Государство со всеми своими аппаратами насилия не монополизировало насилие; оно, более того, существует для того, чтобы гарантировать и утвердить общественные власть и насилие в последней инстанции, т.е. вмешаться тогда, когда в обществе по каким-либо причинам отказывает власть над самим собой.
Строго говоря, не может быть никакой монополии на насилие. Если бы она соответствовала реальности, в ней не было бы необходимости. Ибо если бы она существовала, против чего она могла бы быть направлена? – Единое насилие не есть насилие. Монополия на насилие должна утверждаться именно потому, что существует и должно существовать отклоняющееся от нормы насилие и готовность к насилию. Монополия поддерживает «легальное» и борется с «нелегальным» насилием в обществе. Кто говорит «монополия на насилие», признаёт, что есть различные виды насилия, а монополия, в конечном счёте, является лишь необходимой фикцией.
Эта необходимость буржуазной монополии на насилие служит прекрасным отрицанием ненасильственности, она явно указывает на актуальную невозможность водворения действительно свободных от насилия условий. Так, насилие остаётся и в буржуазную эпоху неизбежной функциональной частью её реальности. Не стоит давать обмануть себя общественному и частному «приручению» насилия в коммуникации. Цивилизация лишь формально ограничила и урегулировала насилие, но содержательно возможности насилия ещё никогда не были столь огромными как сейчас.
Государственная монополия на насилие — высшая форма признания, что в обществе существует насилие. Это — инструмент регулирования насилия, самый прогрессивный на данный момент и, несомненно, самый пафосный. Но кто говорит, что человечество останется стоять на этой ступени развития — да и вообще, должно остаться? Или мы поверим в россказни о конце истории этого мелкого подражателя Гегеля, Фукуямы?
III.
«Правомерность этой монополии, конечно, невозможно доказать, т.к. всякая власть, претендующая на монополию на применение насилия и на оную ссылается, ‘обладает‘ своей силой исключительно потому, что постоянно в состоянии подкрепить свои притязания на монополию насилие, что она (власть) потом — да здравствует circulus vitiosus! – выдаёт за ‘доказательство’ и ‘легитимацию’. На этот замкнутый аргумент или это шарлатанство ведутся даже сами шарлатаны, которые верят собственной лжи — что, конечно, придаёт им самоуверенности. Но кто, как мы, слишком горд, чтобы признать правомерность этого заколдованного круга, тот считается ‘революционером’. Худшего произойти не должно!», писал Гюнтер Андерс.
Власть правового государства — тоже насилие. Признание монополии на насилие является, конечно, признанием совершенно определённого насилия, либо разрешения насилия, но уравнивать его с ненасильственной позицией — уже интеллектуальное варварство. Лишь глупцы способны привести их общему знаменателю. Когда отрицание насилия и благоговение перед монополией на насилие выступают вместе, впору бить тревогу. Кто признаёт государственную монополию на насилие, тот за насилие. Иначе невозможно.
Так, насилие не является противоположностью праву, но они служат друг другу взаимно средством и целью. Если праву нужно утвердить свою правоту, оно нуждается в насилии; если насилию необходимо утвердиться в высокоразвитых обществах — а ему необходимо утвердиться, иначе не смогут утвердиться общества, – оно нуждается в цивилизованной форме права. Насилие есть необходимая предпосылка права.
Ключ к преодолению государственной монополии на насилие, однако, не содержится в его инволюции или упразднении, а в диалектическом, т.е. как утверждающем, так и отрицающем дальнейшем развитии. Нужно не подчинение исходному тезису, а его перманентный синтез. Насилие и право должны синтезироваться так долго, пока от них ничего не останется.
Этот процесс, кстати, уже происходит со всеми своими противоречиями, т.е. является не просто сценарием, а реальностью, на которую следует ориентироваться и в которую следует вмешиваться. В принципе, сегодня мы можем наблюдать переход от государственной к надгосударственной монополии на насилие. Намечающийся конец национального суверенитета указывает направление. Принципиально это конструктивно и ведёт в верном направлении, хотя актуально принимаемые формы от войны в Персидском заливе до интеграционного процесса в Европе кажутся мало симпатичными.
IV.
Насилие тесно связано с законом стоимости. Если оно общественно применимо, совместимо с прибылью и валовым национальным продуктом, оно не только терпится, но и поддерживается, если оно обращается против, оно преследуется.
Насилие, таким образом, это не тогда, когда люди подвергаются дискриминации, лишаются дохода и крыши над головой, когда они опускаются или даже умирают от голода; насилие, напротив — это захват домов и предприятий, нелегальное пересечение границы или добыча продуктов питания без оплаты. Насилием является не индивидуальный транспорт, чьё управляемое крупное и мелкое оружие ежегодно убивает и калечит тысячи людей, загрязняет окружающую среду, забивает улицы и создаёт шум; а вот блокада улицы — это да. Производство и продажа оружия насилием не являются; а саботаж транспортировки оружия является. Насилие — это не тогда, когда миллионы африканцев умирают от излечимых болезней, т.к. не могут оплатить средства для прививок. Таково буржуазное общество: кто не может купить, у того и права нет.
Это перечисление можно продолжать бесконечно, чтобы конкретно указать на весь вопиющий абсурд общепринятого понятия насилия. Всё это, разумеется, прекрасно сочетается с буржуазным законодательством, всё это — происходит по праву. Насилие — это не то, что служит накоплению капитала, насилие — это то, что накоплению мешает. «Демократия по своей сути не может быть чем-то иным, чем насильственным отношением в целях гарантии закона стоимости» (Роберт Курц).
V.
С позитивистской точки зрения, насилие в современных учениях — это то, что закон определяет как насилие, совершенно независимо от его реальных последствий. Так, подрыв линий электропередачи является тяжким преступлением, государственно легитимированное массовое убийство, война — напротив, национальная обязанность. Разумеется, из этого становится ясно, насколько право и насилие связаны друг с другом, по сути представляют собой одно и то же — собственно, формальные принципы утверждения общественной законности.
Подчеркнём ещё раз: насилие является составной частью общества. Согласно общественному мнению, дела обстоят совершенно иначе. Насилие кажется ему только ответным насилием, себя оно в расчёт не принимает. «Они ничего не имеют против насилия. Только против помех своей монополии на насилие, против всякого (применяемого против их насилия) насилия», как писал Гюнтер Андерс.
Кто же определяет насилие? Государственная власть? Власть СМИ? Всякий, кому заблагорассудится? В любом случае, должно быть ясно, что власть общественного определения, диктующая оппозиции свои понятия со всей их ограниченностью, должна быть сломлена. Что нужно — это иное понятие насилия, понятие диалектически-историческое, а не метафизически-мифологическое, рассказывающее только то, что велено. Насилие — это не только то, что называется таковым в буржуазных учебниках истории.
Там царящее насилие кажется само собой разумеющимся, противящееся ему насилие кажется наказуемым. Этот псевдо-тоталитарный консенсус — назовём его «абстрактным фетишизмом государственности» – должен предшествовать всякой мысли, что означает только то, что мышление вообще должно быть упразднено. Этой позитивистской глупости следует противостоять на всех уровнях при помощи раскрытия всех его условий и предпосылок. Фундаментальное противоречие должно быть проработано и объяснено в формировании понятия.
VI.
На щепетильный вопрос: «Как ты относишься к насилию?» (…) зачастую даются ответы похожие на символ веры. В принципе, следует сделать саму постановку невозможной, показать её характер ловушки. Ловушки потому, что она вырывает насилие из его общественного контекста и намерений, а затем требует признания абстрактного кредо, которое не может быть чем-то иным, как конкретным соглашением с существующими условиями.
Тут нечего искть, кроме возможности свободного решения. Политические лозунги вроде «Браться за оружие никогда не приносит пользы», мы спокойно можем предоставить Враницкому (цитата из заявления австрийского правительства по поводу 8-го мая). Зачем тогда нужна армия, разрешения НАТО на пересечение воздушного пространства или дебаты по поводу интервенции в бывшей Югославии пусть сначала объяснят нам его миролюбивые спичрайтеры, прежде чем они в очередной раз заставят его произносить такую невероятную чушь.
Вопрос о насилие до сих пор не мог быть главенствующим, а только лишь вторичным. Вопрос, т.е. не в том, выступает кто-то за насилие или против него, а в том, какое насилие в каких ситуациях считается допустимым и разумным, неизбежным и необходимым. А это зачастую вопрос не хотения, а должествования. Причём такое, который встаёт перед всеми членами общества.
Насилие, в любом случае, является не просто вопросом самообороны, но и вопросом стратегии. Это величина переменная. Кто выносит её за скобки, лишает себя возможностей, которыми располагает противник. Ни одна серьёзная дискуссия не может прошмыгнуть мимо него. Но сегодня не ведут дебатов, сегодня преследуют инакомыслящих. Раздуваемая СМИ и политиками истерия заставляет исходить в молитвах, символах веры и прошениях разрешить хотя бы уже разрешённое.
Непослушные должны принести клятву. Насилие делается священным. Собор демократов ведёт себя точно также, как католическая церковь в отношении Яна Гуса или Джордано Бруно. Только вот разжигание пламени берут на себя праворадикальные поджигатели, являющиеся, на самом деле, самым последним звеном самой демократии. Они стремятся уничтожить то, что нормальный демократический человеческий рассудок и так терпеть не может.
VII.
Всякая освободительная практика нацелена на преодоление власти. Свобода от насилия указывает на эту цель, но не делает его абсолютной целью. Свобода не есть отказ от чего либо, не стоит путать свободу от насилия с отказом от него. Принцип свобода от насилия не стоит приравнивать к догме отказа от насилия.
Свобода от мыслей и бессмысленность — не одно и то же, даже если так часто кажется. Также как свобода от мыслей в конечном итоге может содержаться только в свободе мысли, так и свобода от насилия может заключаться только в освобождении насилия. Свобода от насилия, за которую мы выступаем, может быть понята только в этом смысле.
Свобода от насилия — это верное содержимое, ненасилие — это неправильная форма. Шаг от принципа свободы от насилия к догмату ненасилия, посему, не является логичным. Это — подмена формы и содержимого необходимого умиротворения и его конкретного претворения в жизнь.
Принципы, в отличие от ставших абсолютными догм, всегда существуют для того, чтобы через них преступать, чтобы они сохраняли свою действенность. Каждое правило знает свои исключения, ни одно правило не может существовать без исключений, ни одно правило не является абсолютным. Так, возникает вопрос: где пролегают границы — или где они должны быть проведены? До сих пор ошибка заключалась в предположении, что то, что подвергается критике, не должно существовать. Это мазохистское самоограничение невыносимо в неверном обществе; оно делает верное абсолютным неверным способом. То, что на практике считается само собой разумеющимся, должно отразиться и в теории. Левая мораль должна стать двойной.
VIII.
Отношение к насилию нельзя выбрать. Т.к. оно в той или иной форме нам рано или поздно встречается, следует отказаться от искушения принятия каких-либо позиций. Нужно диалектическое понимание насилия, а не метафизическая аффирмация, не опьянённое демократическое «Я против!», но и не автономистское «Да здравствует!»
Тот, кто мыслит в подобных парных высказываниях, мыслит слишком мало. Прежде всего, тот понимает насилие не как общественный вариант, пронизывающий, прежде всего, всю человеческую предысторию, а как индивидуальный и коллективный репрессивный акт. У тот нет критического отношения к насилию, а только категорическое, несведущее, т.к. тут насилие становится позитивной или негативной целью, не ограничиваясь качеством средства.
Вопрос насилия должен оставаться открытым, ибо он открыт. Тот, кто его закрывает, закрывает не его, а себя. Абсолютный отказ от насилия сегодня невозможен и не должен пропагандироваться. Сторонники монополии на насилие это поняли и согласились с определённым видом насилия — государственного, либо такого, которое государством разрешено. Но зачем радикальной оппозиции поступать так же? Ради чьей пользы? Разве ради своей собственной?
Кто считает, что может окончательно разъяснить своё отношение к насилию, ничего в этом вопросе не понял. Уверенность бесполезна, необходимо просвещение. Тот, кто сегодня утверждает согласно литургического канона, что насилие возможно исключить из политической коммуникации, заблуждается. Оно процветает во всех углах и во всех концах. То, что оно должно прекратиться, не подлежит сомнению; умиротворение было и остаётся постоянным требованием социалистической практики. Вот только нельзя понимать необходимость или возможность как постоянную актуальность.
Третья позиция по вопросу может означать лишь то, что она критикует насилие, но не исключает его. Она совершенно трезво включает в себя следующие принципы:
Во-первых: насилие — это насилие. Так его и стоит понимать и обозначать, независимо от его протагонистов и намерений. Речь идёт о его идентификации.
Во-вторых: насилие — не есть насилие. Всегда следует задаваться вопросом, что является его целью, достигает ли оно своей цели, какого общественного характера данные действия. Возможности насилия многообразны. Речь идёт о его дифференциации и классификации.
В-третьих: ненасилие — это насилие. Обычно насилием считается лишь данное в ощущениях и юридически доказуемое причинение вреда объектам. Считается, что можно говорить о жертвах и преступниках. Но с развитием цивилизации вред всё более принимает общественный характер, т.е. он всё чаще становится опосредованным, чем непосредственным, его нельзя точно установить и чётко привязать к конкретным личностям. Воздействие и вред больше не совпадают непосредственно, они отделены друг от друга во времени и пространстве, причинно-следственно и формально. Не всякое насилие видно отчётливо, на это указывает, прежде всего экологический кризис. Кроме того, насилие всё реже является личным и прямым, оно принимает тихие и безличностные формы, оно более «радиоактивно», чем активно. Сегодня стоит обращать больше внимания на его хроническую сторону, чем на острую. Насилие, в любом случае, должно более обсуждаться с точки зрения его опосредованного результата, чем с точки зрения непосредственного воздействия.
Перевод с немецкого: