Структурное безумие товаропроизводящего модерна
1. Фетишизм денег
Деньги являются вездесущим духом современности, признанным машинным маслом общества, всеохватывающей формой воспроизводства: «Money makes the world go round». Деньги также являются универсальной формой богатства, т.к. при помощи денег можно купить (предположительно) всё; они дают платёжеспособным кажущийся безграничным доступ ко всем возможностям мира и являются поэтому универсальным предметом вожделения. По всем перечисленным выше причинам идеологи современной экономической науки нахваливают деньги, как самое умное и благое изобретение в истории человечества.
Но деньги являются одновременно и образом универсального страха, и, как оборотная сторона богатства, — формулой чудовищной нищеты, произрастающей не из природных причин, но искусственно воспроизводимой обществом. Деньги кажутся жутковатой силой, т.к. являются «абстрактной вещью», равнодушной к любому материальному содержанию, к людям и природе, к чувствам и личным привязанностям. Деньги могут представлять всё и ничего, они охватывают все вещи мира и в то же время абсолютно пусты — своеобразная экономическая нирвана.
В этой общественной абстрактности денег затаился невероятный разрушительный потенциал, освобождающийся, как только она обращается против материально осязаемого мира: «Утверждать абстракции в реальности — значит разрушать реальность» (Гегель). Социальные и вещественные отношения меряются в деньгах парадоксальным образом: в своих взаимных общественных отношениях люди представляют не сами себя, а размер абстрактной общественной псевдоматерии (золото, монеты, денежные банкноты, движение электронных денег).
Маркс называл это абсурдное обстоятельство «фетишизмом» товарного производства. Собственно, деньги возникают лишь с разделением общественных функций, при котором деятельность в целях воспроизводства жизни в «процессе обмена веществ с природой» (Маркс) не организуется с самого начала рационально и коллективно, а происходит в виде раздельного частного производства для анонимных рынков. Производство, таким образом, становится общественным лишь затем, в актах обмена, чьим слепым посредником и служат деньги («универсальный товар»).
При этом деньги представляют абстрактное общее качественно совершенно различных продуктов, их так называемую стоимость. Она, в свою очередь, представляет собой ни что иное, как количество затраченной человеческой энергии. В общественной перспективе приходится абстрагироваться от тех конкретных условий, в которых происходит эта затрата, т.к. она может соотноситься лишь с количеством произведённых товаров. Будучи с самого начала нацеленной на эту абстрактную общность стоимости и формы её проявления, деятельность, называемая «работой» (затрата человеческой энергии) обретает главенство, а также включает в себя и «универсальное равнодушие» производителей к содержанию своей деятельности. Главное, что они «зарабатывают деньги».
Конечно, общество и его индивидуальные члены замечают разрушительную сторону денег и их «реальной абстракции» (Зон-Ретель). Это противоречие довольно рано вылилось в попытки разделять деньги на «хорошие» и «плохие» с точки зрения идеологии. Разрушительный и абстрактный момент должен быть отделён и спроецирован на негативную внешнюю силу, в качестве которой со времён позднего Средневековья (согласно традиции религиозных предрассудков против «убийц Христа») и определяются еврейские общины.
Антисемитизм, таким образом, хочет сохранить саму денежную форму и определить её жуткую нематериальную бессодержательность как якобы специфическую «еврейскую черту», таким образом повесив вину на «евреев» как на козлов отпущения. Это — неискоренимая иррациональная реакция на иррациональность товарного и денежного фетишизма.
2. Нищета конкуренции
Фетишизм становится универсальным и всеохватывающим только благодаря превращению денег в производственный капитал современности: деньги замыкаются на себя в целях «прирастания» (чтобы сделать из одного доллара два) — и таким образом, по Марксу, становятся «автоматическим субъектом» нового способа производства.
«Посредник и есть послание» (МакЛюэн); средство обмена превращается в самоцель, которая постепенно подчиняет себе всё производство. Из-за взаимной обусловленности «абстрактного труда» и «увеличения стоимости» возникает новый вид «негативного обобществления», при котором общественная деятельность индивидуализируется и ставится в полнейшую зависимость от законов автономного движения «абстрактной вещи», на которую вынуждены ориентироваться все члены общества как «обособленные индивиды». Так, люди встраиваются во взаимные отношения тотальной конкуренции, где производственные силы хотя и развиваются с невиданной до сих пор динамикой, но вынужденным, парадоксальным и разрушительным образом, выливающимся в катастрофы и кризисы.
Логично, что этот парадокс, напоминающий клиническое умопомешательство (но в объективированной общественной форме), вызывает взрывоопасную смесь страха и желания. Освобождение от этого умопомрачения могло бы заключаться лишь в том, что благодаря освободительному общественному движению место «трудового» фетишизма», стоимости и денег займут новые структуры, в которых будут состоять (в форме системы советов или комитетов, например) все люди, чтобы принимать совместные решения о рациональном применении своих ресурсов и производственных сил.
До подобной практики общественного и материального сознания по ту сторону товаропроизводительной современности человечество ещё не дошло, т.к. законы «труда» и денег в многовековом процессе угнетения, насилия, «воспитания» и абстрактного «прилежания» (индустриализации) укоренились в психике и стали своеобразными табу: тот, кто напрямую критикует структуру фундаментальных фетишей и стремится к её отмене, объявляется чуть ли не полоумным.
Поэтому в истории становления этой товаропроизводящей системы возникали различные идеи её преодоления и формы реакций, якобы для того, чтобы справиться с противоречиями и кризисами современного фетишизма на его же собственной основе (без настоящей трансформации). Против рациональности либерализма, который (сегодня снова) проповедует слепую борьбу конкуренции и при этом соглашается с исключением всё большего числа людей, рациональность государственного социализма, от Бисмарка до Ленина и от Кейнса до Кастро, стремилась преодолеть кризисные симптомы конкуренции в различных системах государственной регуляции (deficit spending, социальное государство, государство как коллективный предприниматель и т.п.), не упраздняя, однако, товарного производства, рынка и денежной формы.
Но эти государственно-социалистические попытки были всегда и во всех своих вариантах (и сегодня окончательно) обречены на крах, т.к. государство является лишь другим полюсом абстрактного фетишистского сообщества и остаётся, в конечном итоге, зависимым от слепых законов ставших капиталом денег. Под ширмой государственной регуляции конкуренция продолжает процветать и распространяется всё более и более (как внутриэкономически, так и во внешнеполитических отношениях).
Т.к. государственный социализм на фундаменте неупразднённой товаропроизводящей системы слишком слаб, чтобы справиться с иррациональностью фетишистской структуры и связанной с ней системы конкуренции, с XIX века стали возникать различные общественно-политические течения иррационального «продолжения конкуренции при помощи иных средств», в идеологическом центре которых стоит антисемитизм: проекция абстрактных, разрушительных качеств денежной формы на «евреев» выливается в их определение как чужеродного соперника в конкуренции.
Универсальный страх в «войне всех против всех» (Гоббс) порождает тоску по однозначному, лишённому конкуренции «Мы», которое представляется в форме некоего метасубъекта противоположностью «тем, другим» как системе общественных включений и исключений. В этой системе «еврейское» фигурирует в качестве универсального «иного» и «чужого», объединяющего в себе все негативные качества денег и конкуренции.
Антисемитизм при этом всегда вбирал в себя элементы как либерализма, так и государственного социализма, чтобы консолидироваться в обществе (исторически — в форме фашизма и национал-социализма). В этом проявляются как различия, так и сходство и общие места либерализма, государственного социализма и антисемитизма, которые в самых различных формах выражают одну и ту же иррациональность или один и тот же иррациональный рационализм на общем основании современной системы фетишей.
3. Натурализация общественного
Обретшее в форме капитала общественный характер слепое и безудержное движение «абстрактной вещи» с самого начала вело идеологов этой системы к тому, что они не проводили аналогию между «второй природой» (более не подверженную влиянию человеческой воли) фетишизированного обобществления с «первой природой», а идентифицировать их напрямую. Уже классики либерализма и экономической науки, нисколько не сомневаясь, рассматривали слепые законы денег и рынка как законы природы. Физическая «машина мира» механической вселенной Ньютона нашла своё отражение в не менее механичной «машине мира» или достойной преклонения «прекрасной машине» (Адам Смит) капитала. Из метафизики денег родилась метафизика абсолютного рынка. В то время как у Маркса в контексте его критики фетишизма эта псевдо-физика категорий товаропроизводящей системы ещё является негативной, а сама она сформулирована как радикальная критика, государственный социализм (даже в его «марксистском варианте») впал в позитивизм фетишистских «законов», кажущихся «независимыми от человеческой воли» псевдоприродными предпосылками.
Эта псевдофизическая натурализация общественного, однако, вскоре перешла в биологизацию общественного развития и социальных качеств. Эпохальное открытие Дарвином биологической эволюции было точно так же общественно урезано (в том числе и самим Дарвином) и перенесено в виде псевдобиологического «отбора» и «выживания сильнейших» на человеческую историю. Этот «социальный дарвинизм» был обращён против калек и так называемой «неполноценной жизни», которая могла быть в корне задушена строгой «расовой гигиеной» (государственным контролем над наследственностью и т.п.). В этом смысле социал-дарвинизм глубоко просочился и в марксистское рабочее движение и вполне открыто пропагандировался его ведущими представителями (например, Карлом Каутским).
Тот же общественный биологизм выдвинул лозунг «борьбы за жизнь» в вопросе всесторонней конкуренции и порождаемой ею системы общественных включений и исключений. В то время как либерализм выступал за индивидуальный социал-дарвинистский отбор согласно капиталистическим критериям, одновременно с ним развился и обширный биологический расизм, представлявший синдром страха в конкурентной борьбе идеологически как борьбу «высших» и «низших» рас и изобрётший миф о «светлой арийской расе» (граф Гобино).
Антисемитизм был быстро интегрирован в эту биологическую и расистскую картину мира. В то время как так называемые «цветные» люди (африканцы, азиаты и т.д.) определялись как «неполноценные» расы или «недочеловеки», а «евреи» наоборот считались «высшей расой зла» и фантасмагорическим главным противником «ариев». Подобно тому, как антисемитизм раньше проецировал структурную негативность «власти денег» и конкуренции на «еврейскую» сущность, так теперь «евреи» стали биологически сущностно «иными». Зло негативного и абстрактного обобществления было присуще им не только исторически или культурно, но напрямую стало частью их физиологической, биологической и «кровной», т.е. телесной жизни. Антисемитизм завершил, таким образом, заключённую в общей аффирмативной идеологии современной товаропроизводящей системы натурализацию общественного и довёл её до самой крайности.
4. Принуждение к работе и фантом достижений
Фундаментом и внутренним огнём, движущей силой неустанного «накопления стоимости» служит «абстрактный труд» — столь же неустанная затрата человеческой энергии при полном безразличии не только к её содержанию (капиталу и его производителям должно в принципе быть всё равно, производят они шоколадные пирожные или противопехотные мины), но и к последствиям, «риску» и побочным явлениям связанной с ней экономической рациональности. Это не превращение осознанных человеческих целей в столь же осознанную, коллективно организованную деятельность. Наоборот, благодаря такой логике уже человеческие цели зависят от стоимости и «труда».
Несмотря на эту абсурдность, абстрактное понятие «труда» прославлялось ещё в самом начале Нового времени как благородная и этичная цель. При этом при всех предыдущих способах производства подчинение человека абстракции некой деятельности считалось явлением отрицательным и неполноценным. В «протестантской этике» «труд» вознёсся до парадоксально позитивной цели человеческой самореализации пред «лицом Бога». Таким образом зародилась секуляризация религии в форме её подчинения капиталистической «мировой машине».
Как либерализм, так и марксистский государственный социализм оказываются прямыми наследниками этой «протестантской этики». По мере развития товарной системы, «труд» и связанные с ним столь же абстрактные «вторичные добродетели» (прилежание, дисциплина, пунктуальность и т.д.) пропагандировались как соответствующие самоцели той же «абстрактной вещи», а определение «благоденствия» было поставлено в зависимость от них, не взирая на реальное самочувствие индивидов. Принуждение к труду и стремление к достижениям при строительстве всё более новых «пирамид» во имя превратившихся в самоцель денег, приводили к окончательной утрате позитивных возможностей при развитии производственных сил.
Вместо критики этого фетишистского отношения с его абстрактным пониманием деятельности, рабочее движение исторически дошло только до критики и само встало на позиции «труда». Хотя «труд» является абстракцией, которая определяется самоцелью денег, он (в особенности непосредственная производительная деятельность) проявляет себя как нечто «конкретное» и материальное по отношению к деньгам. «Капитал» и «труд», таким образом, понимались не как две стороны одной медали, а как открытое противоречие.
На место критики общественного фетиша заступила критика «не-труда» или «непродуктивного труда», «нетрудовых доходов», «паразитства», «лодырей», «нахлебников» и т.п. По иронии судьбы либерализм развил похожие критерии, пусть и в несколько ином аспекте: бунтующие и стремящиеся к сокращению трудового дня рабочие уже считались «ленивым сбродом».
Даже если Август Бебель называл антисемитскую идеологию «антикапитализмом для дураков», антисемитизм смог примкнуть как к банальной «протестантской этике» и либеральному неврозу трудолюбия, так и к связанной с ними критике капитализма со стороны марксистского рабочего движения. «Труд освобождает» — эта надпись над воротами Освенцима появилась не просто так. Превозношению «труда» и порицанию «праздности», «ничегонеделанья» и т.п. оставалось только придать биологистские тона и соответственным образом определить, чтобы приспособить их к антисемитскому видению мира. В этом процессе африканцы, славяне и т.д. превратились в «никчёмных лентяев», а «евреи», напротив, определялись как «негативно полноценные тунеядцы» и естественная противоположность «арийскому» принципу «честного труда».
Как предполагаемый носитель «злых» денег, «евреи» отождествлялись не только с образом врага в виде возвышенного «паразитического тунеядства», но и с абстракциями рефлектирующего разума. Маркс неспроста называл логику «умственными деньгами». И, подобно тому, как в доме повешенного не говорят о верёвке, в товаропроизводящем обществе, основанном на реальных абстракциях, не следует в процессе рефлексии случайно называть абстрактную фетишистскую форму по имени. Хотя именно банальное повседневное сознание «зарабатывающих деньги» людей мыслит до умопомрачения абстрактно, как это показал ещё Гегель, «абстрактный мыслитель» презирается в своей рефлексии, как опасном занятии.
Как либеральный прагматизм, так и вульгарный марксизм рабочего движения развили, вместе с соответствующего масштаба предвзятостью по отношению к своим определениям «праздности» и «непродуктивности», и враждебность к интеллектуализму, в которую влился антисемитизм. «Непродуктивный» и праздный «еврейский бездельник» или «элегантный еврейский повеса» стал практически идентичен фигуре «разлагающего еврейского интеллектуала» в противовес «доброму» принципу «труда».
5. «Созидающий» и «накапливающий» капитал
Стереотип «хороших денег» против «плохих», похвалы «конкретному» против «абстрактного» и апофеоз «труда» против праздности и «паразитизма» в системе политической экономии могут, в принципе, означать только одно: теоретически ошибочную критику приносящего проценты капитала, который равен негативности всего способа производства.
Хотя финансовый капитал является лишь следствием продуктивного, а проценты — всего лишь составная часть промышленного создания прибавочной стоимости, в этом упрощённом понимании сами проценты, которые приходится выплачивать за одолженный капитал, кажутся «вымогательством прибавочной стоимости» и этически неоправданным «нетрудовым доходом». С экономической точки зрения только обладатели денежного капитала, банкиры и т.д. считаются «капиталистами», промышленные же предприниматели, напротив, рассматриваются как некие «управляющие предприниматели» с несколько большей зарплатой или «премией за риск».
Как сами промышленники, так и мелкие семейные предприниматели и ремесленники, вынужденные брать кредиты и постоянно рискующие угодить в долговую западню, ввиду своих базовых интересов склонны к подобной точке зрения. В этом смысле вероятна даже либеральная критика финансового капитализма; в рабочем движении это было псевдолиберальное крыло в виде одной из анархистских фракций, которая с позиций мелкого предпринимательства или товаропроизводящих товариществ требовала «сбросить процентное иго» (Прудон).
Марксизм рабочего движения отрицал эту позицию как «мелкобуржуазную». Правда, его собственная государственно-социалистическая идеология, имевшая своей целью не упразднение условий капитализма и присущего ему наёмного труда, а всего лишь национализацию и бюрократическое регулирование капитала, была тоже не очень далека от этого. На практике марксистская агитация в ходе «союзной тактики» с различными трудолюбивыми «мелкими товарными производителями» перемещала финансовый капитал центр критики и объявляла его главным злодеем.
Антисемитизм мог весьма просто воспользоваться этой ошибочной критикой приносящего проценты капитала, ибо «евреи» ещё с позднего Средневековья считались сборщиками процентов (как, например, в агрессивном и практически подстрекающем к погромам сочинении Мартина Лютера). Эта профессиональная деятельность объясняется тем, что христианам, согласно Библии, было запрещено взымать проценты, в то время как торговля, тем не менее, нуждалась в кредите. В то же время во многих городах с целью предотвращения конкуренции было запрещено заниматься ремёслами. Так, некоторые евреи-горожане были вынуждены заниматься торговлей и выдачей кредитов (хотя и в Ветхом Завете сбор процентов запрещён). Еврейский торговец и старьёвщик стал героем поговорок, тогда как полный ненависти миф о «еврейском капитале» сумел вырасти на истории нескольких еврейских банкирских кланов (среди прочих и известные Ротшильды). То, что подавляющее большинство евреев было кем угодно, но не финансовыми воротилами, никому особенно не мешало.
Таким образом, к ошибочной, не задевающей суть современного фетишизма критике «процентного ига» со времён Лютера и до ХХ века постоянно примешивались антисемитские мотивы. При этом следует учитывать одно правило: не все критики процентного капитала — антисемиты, но все антисемиты — критики процентного капитала. Это «политическая экономия антисемитизма», своеобразная форма мировоззрения, широко распространившаяся со времён Прудона идеология. Она такоже обнаружилась у мистика Рудольфа Штeйнера и приверженцев экономического шарлатана Сильвио Гезеля (как и вообще у сектантских движений перед Первой мировой или между мировыми войнами), была синтезирована национал-социалистами и доведена до крайности. В противопоставлении «созидающего» и «накапливающего» капитала нацистская идеология обобщила все моменты антисемитского синдрома.
К нему принадлежала бывшая в ходу с конца ХІХ века дикая идея «еврейского мирового заговора». Анонимность и наднациональные законы мирового рынка демонизировались посредством аналогии транснациональных финансовых связей и «подозрительных», нелояльных с националистической точки зрения, разбросанных по всему миру еврейских гетто. С той целью, чтобы определить дьявольских руководителей глобальных конкурентных отношений потоков капитала и товаров. В определённом смысле бредовая идея «мирового еврейского заговора» является карикатурой на философию Просвещения, которая также объясняет историю осознанными действиями индивидов.
Подобными же образом иррациональная «политическая экономия антисемитизма» объясняет и экономические кризисы. Реальное встроенное препятствие накоплению обнаруживается в самом производительном капитале: когда возможности расширения до какой-то определённого уровня исчерпываются, а рационализация производства упраздняет больше рабочих мест, чем создаёт, реализованные за прошедшие производственные периоды прибыли больше не могут быть достаточно рентабельными для дополнительных инвестиций. Эта ситуация «чрезмерного накопления» (Маркс) капитала приводит, с одной стороны, к кризисной спирали увольнений, сокращения рынков и т.д.
С другой стороны, этот денежный капитал, который можно рентабельно инвестировать, больше не вливается в финансовые рынки и раздувает в стремлении к накоплению пузыри спекуляций, создает фиктивную стоимость. Лопание эти пузырей ещё сильнее углубляет кризис. Иррациональная теория кризисов, фиксированная на финансовом капитале, путает причину и следствие в ходе самого кризиса: спекуляция, возникшая из кризиса продуктивного капитала, считается его причиной, а «спекулянты» объявляются его злонамеренными субъектами. И, поскольку финансовый капитал уже сам по себе считается «еврейским», особые вычисления оказываются больше не нужны, чтобы соответствующим образом определить фигуру «спекулянта». Так нацисты пропагандистски небезуспешно объяснили кризис мировой экономики 1929-1933 годов.
6. Освенцим — немецкая революция
Антисемитский синдром сопровождал капитализм с самого начала. Он присутствовал во всех странах современной товаропроизводящей системы — даже там, где евреев никогда не было и в помине. Как раз «антисемитизм без евреев» показывает, что характер этой агрессивной идеологии является иррациональным мировоззрением, возникшим отнюдь не на почве реальных конфликтов. Но этим, однако, не объясняется, почему повсеместное присутствие антисемитизма в современном мире смогло лишь в Германии вылиться в Холокост. Некий момент необъяснимости, пожалуй, всегда будет сохраняться в Освенциме. Tем не менее, можно указать причины, почему Третий Рейх смог стат организатором этого ужаса.
Во-первых, Германия среди капиталистических наций еще в ХІХ веке была историческим «догоняющим», «запоздавшей нацией». Если модернизация в Англии, Франции и США ещё сопровождалась буржуазным пафосом и республиканскими надеждами, то в Германии она совпала с кризисом индустриализации вплоть до середины ХІХ века. Поэтому становление капиталистического национального государства в Германии идеологически меньше связывалось с рациональным Просвещением. Германская идеология смешивала элементы капиталистической модернизации с реакционной, феодальной критикой денежной экономики.
Результатом стало то, что немецкая нация, в противовес западному пониманию права и государственности, оправдывалась биологически — при помощи расистских учений о происхождении (до сих пор гражданство в ФРГ определяется по «крови»). Этот идеологический и даже юридический фундамент немецкого национального государства особенно благоприятствовал иррациональной, биологической и антисемитской теории. Немецкие элиты были почти полностью инфицированы ею, среди них — люди, которых сейчас в подобном не заподозришь (например, Томас Манн).
Во-вторых, Германия была, как известно, единственной страной среди капиталистических стран, не переживших собственную буржуазную революцию (смехотворный и потерпевший крах эпизод в 1848 году можно смело забыть). Модернизация и формирование национального государства были проведены «сверху» посредством старого абсолютистского аппарата и под руководством особенно авторитарной, воинственной Пруссии. Немецкая история модернизации, таким образом, была отмечена не переломами и революциями, а бесприкословным подчинением как в семье, так и в школе, фабрике и армии. Социалистическое рабочее движение было проникнуто духом прусской дисциплины сильнее, чем в любой другой стране.
С объединением иррациональной биологической самолегитимации «немецкой нации» и авторитарной прусской традиции в форме национал-социализма развилась попытка освободить «труд» от насилия абстракциями при помощи антисемитизма, как государственной доктрины. Не при помощи общественной самообороны, восстания или революции, а именно посредством физического уничтожения предполагаемого биологического носителя дурной «абстракции», паразитического «тунеядства», «разлагающего интеллектуализма», «накопительского» финансового капитала и вызывающей кризисы «спекуляции». Одним словом, «немецкий капитализм» (и капитализм вообще) посредством уничтожения евреев должен был стать насквозь «конкретным» обществом, где «труд» — биологически чистая общность без принудительных законов и абстрактного накопления стоимости.
Американский теоретик Моше Постоун сформулировал этот невероятный абсурд в заострённой форме: «Освенцим был фабрикой по уничтожению стоимости». Там ничего не должно было производиться, но общественная реальная абстракция современности должна была уничтожаться фабричными методами, не упраздняясь в каком-либо эмансипационном смысле. Не только миллионы жертв придают Освенциму характер исторической сингулярности, но и полнейшее отсутствие какой-то определённой позиции заинтересованности, которая в той или иной форме обнаруживается за всеми прочими геноцидами и массовыми убийствами в современной истории.
Холокост был фанатической самоцелью (на него затрачивались даже важные для ведения войны ресурсы), чтобы избавиться от самоцели капитала. Непреодолённый капитализм должен был при помощи газовых камер принять некапиталистическую форму. Посему Освенцим был «немецкой революцией» — единственной, которая имела «успех» в этой стране. До тошноты послушные немцы влились в стройные ряды этой «революции» и провели её в жизнь с точностью часового механизма, дисциплинированные во всех своих вторичных добродетелях. Только в этой стране с её специфической историей антисемитский синдром, как псевдореволюция сверху, мог вылиться в подобное немыслимое варварство.
7. Кризис труда и капитализм игорного дома
За всю послевоенную историю в Германии никогда не обсуждалась и не изучалась истинная суть Освенцима, поскольку это тут же поставило бы весь фундамент современной системы под вопрос. Не только капиталистические элиты ФРГ (выступившей официальной преемницей Третьего Рейха) не испытывали подобного интереса, но и для союзных сил Запада во главе с США такое радикальное раскрытие корней антисемитского синдрома в новую эпоху капиталистической интеграции мирового рынка было бы слишком обременительным. Так же и в ГДР, которая не только внешне, в маршевом шаге «Национальной народной армии» хранила прусские традиции, исследование антисемитизма оставалось чрезвычайно поверхностным и велось довольно неохотно. Вскоре оно сменилось антисионистской пропагандой, ориентированной на дружбу Советского Союза с арабскими странами.
Антисемитизм не мог быть выделен как корень нацистской идеологии ещё и потому, что ошибочная критика капитализма рабочим движением не достигала нужного уровня. Социалистические и коммунистические партии (как и анархистские движения) хотя никогда и не были основными носителями антисемитского синдрома, но всегда имели с ними с ним точки соприкосновения и массу других непрояснённых отношений. Это обстоятельство практически составляет тайную историю традиционного социализма. Антисемитское мировоззрение и объяснение кризиса так и осталось неисследованным и в эпоху «экономического чуда» превратилось в общественном бессознательном в спящую бомбу.
В 80-е годы мировая экономика снова вступила в эпоху кризиса при совершенно новых аспектах автоматизации, рационализации и глобализации капитала, возникших в ходе «микроэлектронной революции». Впервые «промышленная резервная армия» безработных больше не может циклически интегрироваться в систему производства; циклическое развитие превратилось в структурное избыточное накопление капитала, сопровождающееся постоянно нарастающей в мировом масштабе массовой безработицей. Хотя и был провозглашён «кризис общества труда» и, тем самым, поставлен под вопрос один из категориальных столпов современности. В 80-е и 90-е годы общественность ещё надеялась, что легко отделается. Псевдогедонистическая критика «труда» оставалась поверхностной и подпитывалась из остатков «экономического чуда». Надежда на расширение капиталистического «свободного времени» при высоком среднем уровне зарплат и потребления показала, что взаимосвязь между «трудом» и его денежной формой так и не была понята.
В 90-е же наступило тяжёлое похмелье. После краха государственно-социалистического блока, бывшего моментом нового мирового кризиса, умолкла и всяческая фундаментальная критика системы конкуренции. Поверхностная потребительская критика «труда» сменилась требованиями новых рабочих мест и яростными дебатами о местах расположения производства. Именно левым хочется бежать от глобализации в давно уже устаревший кейнсианизм, завязанный на национально-государственную регуляцию. Эта кейнсианская ностальгия, простирающаяся от правого крыла социал-демократии до остатков левого радикализма, отказывается понимать фундаментальный характер кризиса. Надежда, что «денег ещё в достатке», предъявляет государству нереальные требования вернуть распоясавшиеся финансовые рынки национальному сообществу.
Против «капитализма игорных домов», исторически беспрецедентной спекулятивной надстройки, в форме которой он возник из чрезмерной концентрации капитала, выдвигаются беспомощные требования «продуктивных инвестиций». На партийном съезде социал-демократической партии Германии в декабре 1997 года председатель Лафонтен требовал «принять меры против спекулянтов». В ту же дудку дудят по всей Европе профсоюзы, Зелёные, социалисты, коммунисты и прочие. Они, конечно же, не являются антисемитами, но мобилизуют все, именно все мотивы политэкономии антисемитизма вместо того, чтобы перейти от слабеющей парадигмы государственного социализма к более радикальной критике и эмансипации.
Таким образом, кейнсианская ностальгия левых ненамеренно становится инициатором новой, ещё не ясной в своих очертаниях антисемитской волны толкования кризиса. На правом фланге консерватизма, в праворадикальном спектре, среди банд скинхэдов, в армии и т.д. уже открыто распространяются антисемитские лозунги. Впервые за последние 50 лет стало ясно, что антисемитизм может исчезнуть лишь вместе с капитализмом. Кризис напоминает об этой элементарной правде. «Спящий» просыпается, демоны возвращаются.
http://www.nihilist.li/2017/08/07/den-gi-i-antisemitizm-chast-pervaya/