Le bourgeois revenant
Абсурдным образом устаревшая форма хозяйствования стабилизировалась в фашистских режимах первой половины 20-го столетия и ужас, который необходим, для её поддержания, многократно увеличился, хотя её бессмысленность открылась взгляду. Одновременно с управленческими полномочиями ещё раз утвердились и удушливый порядок частной сферы, партикуляризм интересов, давно устаревшая форма семьи, право собственности и его отражение в характере. Но с нечистой совестью, с довольно беспомощным осознанием неправды. Всё, что некогда было в буржуазности хорошего и пристойного, независимость, упорство, предусмотрительность, осторожность, развращено до самых своих глубин. Ибо в то время как буржуазная форма существования отчаянно консервируется, экономические её предпосылки исчезли. Приватное полностью превратилось в привативное, чем оно в тайне всегда и было, а к упрямому настаиванию на собственных интересах примешивается ярость от того, что их всё-таки больше уже нельзя соблюсти, что всё могло бы быть иначе и лучше. Буржуа потеряли свою наивность а стали из-за этого злыми и упрямыми. Заботливая рука, всё ещё ухаживающая и заботящаяся о саде, как если бы он уже давно не стал «земельным участком», но в страхе отгоняющая незнакомых и незваных гостей, уже является той же рукой, которая отказывает беженцам в убежище. Как подвергающиеся объективной опасности власть придержащие и их свита полностью обечеловечелись субъективно. Так, класс приходит в себя и делает разрушительный ход мира своим собственным. Буржуа продолжают жить как грозящие бедой призраки.
Оговорка о сохранении права собственности
Чертой нашей эпохи является то, что больше никто, без всяких исключений, не может в том, более или менее, понятном смысле, как он существовал раньше в оценке определённых условий на рынке, распоряжаться своей жизнью. В принципе, все, даже самые влиятельные люди, являются объектами. Даже профессия генерала больше не предоставляет достаточной защиты. Никакие договорённости в фашистскую эру больше не могут защитить от бомбардировок штабов, а командиры, предпочитающие традиционную осторожность, вешаются Гитлером или обезглавливаются Чан Кайши. Из этого непосредственно следует, что каждый, кто пытается выжить — а сама дальнейшая жизнь обладает чем-то абсурдным, как сны, в которых мы участвуем в конце света, а после его конца вылезаем из подвала, – должен жить так, чтобы в любой момент быть в состоянии, уничтожить свою жизнь. Это возникло как блеклая правда из энтузиастического учения Заратустры о свободной смерти. Свобода сжалась в чистую негативность, и то, что во времена Югендстиля называлось «умереть в красоте», сошло к желанию сократить бесконечную унизительность бытия, как и бесконечную мучительность гибели в мире, в котором уже давно можно опасаться худшего, чем смерть. – Объективный конец человечности служит лишь другим выражением того же самого. Он означает, что индивид как индивид, который представляет человеческий род, лишился автономии, посредством которой он мог бы сделать этот род реальностью.
Из «Minima moralia». Перевод с немецкого.