О том, кто имеет право требовать жертвоприношения жизни
Йорг Финкенбергер
1. Ортега и Гассет где-то упоминает достопамятный спор, произошедший незадолго после начала Испанской гражданской войны во время праздника между неоднозначным философом Унамуно (время от времени социалист, иногда монархист, а когда и либеральный демократ) и Астреем, генералом Испанского легиона: о его восклике последнего «A bajo la intelligencia! Viva la muerte!» Это был девиз Испанского легиона, так называемой элитной дивизии, которая, в первую очередь, как ей и полагается, выступала против внутреннего врага; Viva la muerte, да здравствует смерть, восклик согласия с тем, что требует жертвоприношения жизни, если надо, то и собственной, но и жизни врага: а это — суверен, который побеждает революцию, и одновременно — восстание против всего, что некогда называлось разумом. Это провозглашение против разума, в общем-то, является дополнением к провозглашению против республики, которое сопровождало несколько недель до того государственный переворот. Лозунг, «отвратительный и некрофилический» (Унамуно), является правдой государства, этой «великой бойни», этого «огромного кладбища» (Бакунин).2. За несколько лет до того Хайдеггер опубликовал «Бытие и время» с намерением поставить философию на новый фундамент, более надёжный, чем фундамент Декарта. И, как оказалось, фокус заключался как раз в том, чтобы вычеркнуть то, что делает индивида, и заменить его смертью, как если бы смерть была тем, что делает отдельного человека самим собой. Эта мысль выходит у Хайдеггера более-менее незаметно из-за кулис и умело развивается, так что кажется логичной. Но она не логична и является ужасным предательством против индивида. Фокус функционирует потому, что смерть чётко разрабатывается как отрицание жизни отдельного человека, а потом жизнь объявляется неполноценной без этой смерти. И вдруг оказывается, что жизнь — одно целое со смертью, вместо того, что смерть понимается как причина того, что жизнь никогда не цельна и всегда лишь осколок. Смертность человека действительно является возражением против всех тех гибридныx фанатзий, в которыx человеческому телу противопоставляется вечная душа, в сравнении с которой оно становится лишь грязной и незначительной мелочью. Все религии основывали на этой конструкции свою манию чистоты. Но Хайдеггер имеет ввиду вовсе не это. Жизнь не просто всегда неполноценна из-за смерти, но она должна стать полноценной тем, что смерть понимается как «возможность становления полного бытия». Учение Хайдеггера вычёркивает исполнение жизни, как если бы исполнение можно было бы найти в смерти, так что исполнение жизни, наоборот, понимается из перспективы смерти, т.е. из Ничего, а индивидуальность — из перспективы одиночества того, кто знает, что смертен. Учение Хайдеггера ликвидирует самую мысль об исполнении жизни, и только кажется, что неясно, в пользу чего. И это философия, которая с 20-го столетия считается респектабельной. (1)
3. Известно, что против этого протестовал Сартр. Он хочет понимать смерть не как нечто, что делает жизнь цельной, но как нечто, что сводит её до абсурдного осколка, и это бесспорно верно, но что из этого следует? Является ли человеческая жизнь, пока смерть присутствует в мире, всегда и неизбежно абсурдным осколком? Т.е. является ли идея вечной жизни, которую обещали религии, необходимой, чтобы разум не терпел крах в этом мире сразу? Или можно себе представить, что мир можно обустроить так, чтобы абсурдность смерти не ставила неизбежно все человеческие дела под вопрос, т.е. чтобы была мыслима наполненная человеческая жизнь, в которой смерть, может быть, потеряла что-то из своего ужаса — не потому, что после неё, а, как говорил Бирман, разнообразия ради, до неё мгла бы быть жизнь? Вопрос касается того, что Адорно некогда называл онтологической потребностью. Этой потребности не так просто отказать в закономерности. Именно невероятный цинизм, с который Хайдеггер совмещает возможностью исполненной жизни со смертью, подталкивает к ответу, ибо он не выдумал вопрос просто так. Отказ в этом исполнении Фейербах обозначил как, если можно так выразиться, инстинктивное основание религии. Но атеизм так и не смог перечеркнуть Бога, без того, чтобы принести исполнение в этот мир; ценой тому является продолжающееся существование метафизической потребности как онтологической. Религию нельзя отрицать безнаказанно, если её обещания не исполняются в какой-либо форме — слишком глубоко она внедрена в человеческие дела, в плохие и добрые.
4. Ни к фашистскому лозунгу, ни к цинизму Хайдеггера, как кажется, не подходит отрывок из книги пророка Осии 13,14 в католической литургии Страстной субботы, в которой говорится: Tua mors ero, o mors — О смерть, твоей смертью я буду. Но католическая церковь, как видно, стоит у истоков всего лучшего и всего худшего: даже если этой фразой объявляется, что смерть является злом, скандалом, она же объявляется входом в вечную жизнь. Нищете отдельного индивида она не обещает, что будет лучше, но что всё является одной, и даже необходимой иллюзией, что смерть уже преодолена, и что истинная жизнь начинается тогда, когда настоящая жизнь заканчивается. Этим оправдывается не только нищета, но и смерть. И тем не менее религия содержит, даже католическая, ещё одну антитезу смерти, напоминание о том, что на этом положении вещей ещё не всё кончено. Выступление против смерти содержит объявление солидарности, пусть даже беспомощное утешение, что всё это было ещё не всем, что с этой короткой, убогой жизнью, которая не оставит после себя и следа, ещё не всё закончено. Тут находит своё убежище напоминание, что всё ещё может стать лучше. Сколь мало случайно то, что власть вступает в союз со смертью, столь же мало случайно и то, что вечная жизнь служит убежищем угнетённых. (2)
5. Как государственный переворот Испанского легиона, так же реагирует и философия Хайдеггера на революцию, чьё заявление, вообще-то, несколько старше и чья немецко-язычная версия была сформулирована, к примеру, Генрихом Гейне следующим образом: «Нет, новую песнь, друзья, пропою / Для вас я — лучшего склада: / Устроить небесное царство здесь, / Уж здесь, на земле, нам надо». Его с тех пор часто переписывали и актуализировали, но с меньшим успехом и с меньшим правом. Сартра мы уже упоминали, Камю требовал солидарности всех людей против смерти, далёкое эхо чего было слышно в иранских восстаниях 2009-го года, а Беньямин говорил о том, что мёртвых ещё можно спасти. Карл Шмитт, с другой стороны, не только писал, что суверен может, если нужно, требовать жертвоприношения жизни, но и — в одном весьма примечательном месте «Политической теологии» – об, очевидно, сильно пугающей его идее «исчезновения политической идеи» в пользу «райской жизни в настоящем», что он считает целью Бакунина, которого он называет сатанистом. Это его объявление войны, смертный страх перед разумом и свободой, для разрушения которых годится любое средство. Сегодняшняя Европа, настолько цивилизованная, что не желает разрывать массовые захоронения Испанской гражданской войны, с которой всё началось, не желает вспоминать о том, на каком основании она стоит, даже тогда, когда в 2005-м году в заявлении Аль Каиды о взрывах в Мадриде эхом повторяются слова того испанского генерала: «Вы любите жизнь, мы любим смерть!» Вместо этого предпочитают спорить, не является ли всё-таки джихадизм Аль Каиды результатом полутора тысячелетий исламской истории, а не порождением европейской катастрофы одного единственного столетия. Смерть, о которой они говорят, является не, якобы, естественной, но убийством. Но это ставит нас перед той загадкой, что убийство должно было прийти в мир в подобных масштабах, чтобы предотвратить то, что жизнь отдельного индивида сегодня, когда это было бы возможным, стала бы лучше — стала бы жизнью, которая бы заслуживала этого имени. У Брехта коммунары постановляют «бояться плохой жизни / пуще смерти»; это кажется сегодня почти оптимистичным, когда известно, что существует худшее; в мире убивали и убивают, чтобы смерть не потеряла своего ужаса. Изо всей новейшей истории следует, что фразы «Viva la vida» и «Viva la muerte» не могут произноситься вместе; что не могут одновременно исполнение и смерть быть тем, что отнимает у жизни характер абсурдного осколка; что жизнь, заслуживающая этого имени, не может со-существовать с сувереном. Ответ, который тут следовало бы дать, звучал бы так: Никто не имеет права требовать жертвоприношения жизни; или, как это распространилось с 2009-го года в современном персидском — marg bar hishkas, долой никого! Это было бы подходящим заявлением революции, которая практически опровергла бы то, что оспаривается в этой статье.
1) Эсхил в «Прометее», 250 д.н.э., заставляет богов при сотворении человека дать ему «глупые надежды», «чтобы они забыли о смерти», что куда гуманней тёмной философии Хайдеггера, которому официальная философия прощает этот его фокус, и о котором неофициальная часто не договаривает нужного.
2) Что из этого более соответствует католицизму, читатели могут выбрать сами.
Из: Das grosse Thier, I / 2012
Перевод с немецкого.