Элементы критики государства, включающие в себя гимны Гегеля
Франц Шандл (Streifzüge Nr. 49, 2010)
Вопрос, чем является государство, чрезвычайно важен. Наше видение должно быть ещё раз обобщено и отточено в некоторых моментах. Конечно, всё это бегло и не может заменить всеобъемлющего исследования. И ни в коем случае речь не идёт о систематическом подходе, но, всего лишь, о «вылазках».
Георг Вильгельм Фридрих Гегель рекомендует в §274 (на самом деле, §272 — прим. перев.) своей «Философии права», как минимум, славословие: «Поэтому государство следует почитать как нечто божественное в земном и понимать, что если трудно постигнуть природу, то ещё бесконечно более трудно постигнуть государство». От этой аффирмации мы хотим отчётливо дистанцироваться. Предаться в руки Господа не является нашей целью, а как раз наоборот. Но осторожно: быть против капитализма, разрешено быть каждому и каждой, но выступать против государства, т. е. быть врагом государства, всё ещё считается преступным намерением.
Буржуазный характер
В наших предыдущих исследованиях мы определяли политику как обобщение, а государство как общее буржуазной общественности. «Политика как буржуазное обобщение служила тому, чтобы создать из общественного беспорядка порядок, который и может выступать как обособленное общее». «Т.е. государство действует над всеми классами в смысле капиталистической формации, он не является учреждением буржуазии, но учреждением всех капиталистических отношений. Эту разницу следует всегда держать перед глазами, когда речь идёт о буржуазном государстве. Буржуазное государство — это не государство буржуазии, а государство капитала. Буржуазное означает, что государство устанавливает и вынуждает своих граждан к их ролям обладателей товаров в свободе и равенстве». (Франц Шандл, Смена курса на тонущем корабле. Государство и его исторические границы, Streifzüge 1/2000)
Так, государство и политика являют собой две стороны одной взаимосвязи. «Понятие государства предполагает понятие политического», пишет Карл Шмитт (Понятие политического, 1932). А Никлас Луман считает: «Государство становится точкой референций универсализации политики. Добрая воля подтверждается приверженностью к ‘ценностям`. (Никлас Луман, Политика как общество, 2000) И они правы.
Буржуазный характер государства не подлежит сомнениям, но как классовое государство понять его нельзя. Буржуазное следует расшифровывать как касающееся общественной формации, категория эта не может быть зарезервирована за определённым классом производственных отношений. Разумеется, государство зачастую представляет классовые интересы (и в особенности, буржуазные!), но не это, во-первых, описывает его сущности, а во-вторых, это касается не только буржуазии, но и всех «зависимых» классов, слоёв и фракций.
Несомненно, государство не нейтрально, но оно не нейтрально не потому, что оно подчиняется одному определённому классу или даже ему подчиняется, но потому, что оно обладает определённой формой и структурой, которую нельзя изменять по желанию. Если, к примеру, кто-то захватывает государственную власть, может править только «по-буржуазному». Даже если капиталисты подвергнутся экспроприации и богатства будут перераспределены, это не сломит капиталистических отношений как обобществления посредством рынка и работы, государства и налогов, но они будут лишь переформированы для плановой экономики.
Государство следит за тем, чтобы общество было замкнуто на себя и таким и оставалось. Общепринятые схемы дистиллируются, в первую очередь, из буржуазной повседневности. Люди должны верить в то, как они живут. Эта идеологическая позиция является, скорее, привычкой, чем консенсусом, т. е. она воспроизводится посредством постоянного выполнения буржуазных обязанностей: работы и покупки, потребления и воспроизводства, езды на машине и просмотра телепередач.
Буржуазная общность — это не что-то, что чуждо пролетариату, он существует, скорее, в том числе и для того, чтобы её создавать. И он (пролетариат) делает это не вопреки своим классовым интересам, но вполне в согласии с ними, прежде всего, тогда, когда рабочий класс «трейд-юнионистски» не желает быть ни чем иным, кроме употребляемой рабочей силы. Классовое сознание, пролетарская идентичность не существуют (ни в себе, ни для себя) по ту сторону буржуазной, но является её неотделимой частью. Пролетариат является, помимо буржуазии, вторым буржуазным классом. Буржуазным, заметьте, не обуржуазившимся. Идентичность подпитывается из ежедневного «превращения себя в стоимость», относящихся к этому общих просвещенческих ценностей (свобода, равенство, справедливость), и, наконец, она заключается в приверженности демократии и политике, к месторасположению производства и государству. За экономический рост, рабочие места и автотрассы все выступают и так. Воля аффирмативна.
Сущностная неизбежность
Государство, таким образом, не пронизано капиталистическими интересами, оно ЯВЛЯЕТСЯ организованным капиталистическим интересом. Соотношение сил в нём только играет роль переменных этого принципа, внутренних факторов, которые не могут выйти за пределы того фундаментального интереса, являющегося, в первую очередь, заинтересованностью в деньгах. Разнообразные интересы вполне оправданы, если они сочетаются со всеобщим интересом и могут финансироваться из бюджета. При всех противоречиях все частные интересы указывают на такое простое неоспоримое качество: все они хотят денег. Государство есть нечто большее, чем отвердевший параллелограмм соотношения сил.
Да будет тут позволен небольшой экскурс о государственном персонале. Даже если сейчас не будет en passant приложена теория бюрократии, то было бы слишком просто считать её удлинённой рукой капитала. Бюрократия как необходимая опора управления развивает так же и свои собственные ресурсы, которые возникают из её непосредственной позиции, а не из её общественной функции, т. е. обладают не производной, но оригинальной, самоутверждающейся природой. Бюрократов не стоит рассматривать чисто инструментально, они развивают многообразные собственные интересы, не совпадающие с особенностями общего, но могут даже ему противоречить: вспомним эффективную политику зарплат государственных служащих, невозможность их увольнения или особенное положение в системе социального страхования. Но это лишь к слову.
Государство, в первую очередь, не является агентурой частных интересов, даже если положение буржуазии или бюрократии является более выгодным, чем положение пролетариата, чья позиция, в свою очередь, более выгодна, чем положение прекаризированных или деклассированных. Особый интерес, представляемый государством есть особая заинтересованность общего в своём существовании. Государство — ни в коем случае не есть учреждение одного класса, но учреждение формы посредством создания особой формы, с которой все соотносятся и должны соотноситься. Государство — также нечто большее, чем политическое выражение власти. Вполне могут существовать законы, дающие крестьянам или рабочим, женщинам или квартиросъёмщикам больше прав. Неслучайно государство считается общим партнёром во всех частных вопросах, т. е. является инстанцией для апелляций per se. Лишь государство может воплотить или разрешить то, чего требуют.
Государство воплощает общий интерес, только всеобщий интерес следует особому предписанию, которое не следует путать с общностью или общественностью. Не быть идентичным ни с одним особым интересом в системе — значит называть именно эту специфическую заинтересованность буржуазного общества в самом себе своим качеством. Общество, собственно, и есть общее, которое не даёт сразу разглядеть в себе особое, но предполагаемое, даже вечно определяемое и определяющее. «Государство действительно, и его действительность заключается в том, что интерес целого реализуется, распадаясь на особенные цели. Действительность всегда есть единство всеобщности и особенности, разложенности, разложенность всеобщности на особенности, которые представляются самостоятельными, хотя они носимы и хранимы лишь внутри целого» (Г.В.Ф. Гегель, Философия права, §270).
Гимны Гегеля
В другом месте, в §537 своей «Энциклопедии философских наук» Гегель обобщает это так: «Сущность государства есть общее в себе и для себя, разум воли, но как осознающее себя и действующее — просто субъективность, а как реальность — индивид. Его дело, вообще, заключается в соотношении с крайностью уникальности как множеством индивидов в удвоенном, во-первых, чтобы сохранить их как личности, и сделать тем самым право неизбежной действительности, а затем — увеличить их благополучие, которым каждый занимается сам по себе, которое, в конце концов, обладает общей стороной, защитить семью и управлять буржуазным обществом, – во-вторых же, привести обратно в жизнь всеобщей сущности как умонастроения, так и деятельность каждого в отдельности, стремящегося быть для себя своим центром, и в этом смысле, подобно свободной силе пресечь те подчинённые ей сферы и сохранить их в сущностной имманентности».
Несомненно, речь идёт об этой сущностной имманентности. Государство в своей гражданской необходимости является верным примирением на фальшивой основе. Это также и причина того, почему оно пользуется уважением у гражданских левых и почти что обожествляется как правовое или социальное государство. В свою очередь, это не совсем неправильно, ибо только опосредованно через него различные группы и взаимосвязи определить свои части общественных возможностей. Государству постоянно приходится исправлять то, что испортил рынок. Парадоксальное отношение, возможно, можно было бы описать так: в товарном обществе государство именно тем заботится о рынке, что оно постоянно притормаживает и предотвращает его деструктивный потенциал. Так оно защищает рынок от самого себя. Непосредственный результат, однако, на первый взгляд выглядит так, словно он не имеет ничего общего с этим намерением.
Гегель уточняет это различие в §289 своей «Философии права» почти что в духе катехизиса: «Подобно тому, как гражданское общество является ареной борьбы частных индивидуальных интересов, борьбы всех против всех, так и здесь происходит конфликт между частным интересом и совместными особенными делами и конфликт того и другого с высшими точками зрения и распоряжениям государства». Без прикрас великий немецкий мыслитель объявляет (прусское) государство в §258 абсолютом возможного: «Государство как действительность субстанциальной воли, которой оно обладает в возведённом в свою всеобщность особенном самосознании, есть в себе и для себя разумное. Это субстанциальное единство есть абсолютная, неподвижная самоцель, в которой свобода достигает своего высшего права, и эта самоцель обладает высшим правом по отношению к единичным людям, чья высшая обязанность состоит в том, чтобы быть членами государства» (Философия права).
Воистину, обязательность государства и воля быть гражданином — это то, что отличает гражданина государства. О людях речи не идёт. В действительности, интерес государства обращён всегда на определённые субъекты, на граждан государства, носителей права, покупателей, продавцов, предпринимателей, рабочих, торговцев. Люди интересны лишь в гражданском костюме. Для критика Гегеля, Маркса, было ясно, что «современное государство само абстрагируется от действительного человека или удовлетворяет цельного человека лишь воображаемым способом». Освобождение не может исходить от государственных граждан, но лишь от людей, желающих воплотить себя по ту сторону масок.
Граждановедение
Классическое учение о государстве постулировало, что лишь население государства, государственная территория и государственная власть создают государство. Государство, таким образом, является территорией для народа с властью. Государственным населением считаются субъекты, обобщённые как граждане государства. Они должны либо родиться на территории, либо быть ими названными. Они определяются как принадлежащие государству и, в узком смысле слова, ими и являются. Лишь государство формирует своих поданных в государственных граждан, т. е. в относящихся к нему персон с правами и обязанностями. Понятие исходит от особенных людей на определённом пространстве со специфическими инструментами. Они должны обладать специфическими интересами, которые государством интерпретируются как национальный интерес.
Бросается в глаза, что при этом перечислении отсутствует ВРЕМЯ. Хотя оно и возникло исторически, ни одно государство не хочет рассматривать себя как историческое. Именно так. Историческое положение государство должно отражаться в головах субъектов как ан-историческое представление. Неслучайно «государство» (Staat, state) происходит от «status», что просто может означать, что государство, несмотря на всю динамику, стремиться сохранить систему от фундаментальных изменений и видит в этом свою задачу. Государство создаёт себя как священную статичность. Стабильность — это как условие, так и цель.
Государство не стоит считать временной величиной. Едва ли кто-то дошёл бы до логичной мысли, помимо величины территории указывать и его (временную) протяжённость. Установившееся никогда не должно стать прошедшим — так звучит его тайный девиз, обладающий более синтетической, чем аналитической природой. «Сегодняшнее государство — переходное явление в общественном развитии» (Mensch und Gesellschaft, Grundriss einer Soziologie, 1952) — это определение отдаёт практически враждебным государству душком.
И ещё одна сфера была потеряна в граждановедении: бюджет. Да и государственные финансы замалчиваются в классическом определении. Денежная монополия подразумевает большее, чем монополию на сбор налогов, она подразумевает и исключительное право печатать деньги и объявлять их действительными или недействительными. Медиум свободного рынка как знак печатается государственной монополией, хотя его ценность является делом рынка. Как видно, всё это сложно. Государство обладает монополией на деньги, т. к. оно их создаёт и расплачивается ими, хотя лишь труд и рынок могут придать им стоимость, без которой они ничто. Эта взаимная и священная зависимость не является принципиальным отношением субординации, но отношением координации. Их общность заключается в абстрактном труде и стоимости.
Насилие как право
Государство означает монополизацию насилия, права и налогов. Оно само есть организованное насилие, утвердившееся на территории в определённое время. Но не только исторический, но и актуальный ключ к государству есть насилие. Это именно насилие обеспечивает порядок. Сначала. В промежутках. И напоследок. Монополия на насилие означает, что государство оставляет за собой право применять или позволять применение насилия.
Обязательства государства перед самим собой называются, в свою очередь, правовым государством. В нём насилие структур вообще не должно просвечивать, но принимать образ добровольных договорных отношений. В то же время, это обязательство действительно лишь тогда, когда само государство под вопрос не поставлено. Если это случилось, то чрезвычайное положение раскрывает истинный характер государства посредством присущего ему и теперь открыто применяемого насилия. Это не так, что созданное при помощи насилия, от него освобождается и выступает лишь цивилизованно. Это, скорее, маникюр. Насилие — это реальность, даже там, где оно не проявляется. Пока есть и должно быть право, необходимо сказать, что нет высшего права, чем насилие.
И в развитых демократиях война людей друг с другом не упразднена, она только регламентируется государственным правом и прославляется как конкуренция. Из волков получились собаки. Современное государство есть материализация насилия по ту сторону её непосредственности. Чем сильнее государство и чем сильнее субъекты воспринимают себя как субъекты государственные, тем менее оно должно их подгонять. Насилие больше не течёт, оно застыло и было упаковано в корсет права. Западное гражданское общество, таково его излюбленное самоопределение, предпочло бы вообще насилия не демонстрировать. Речь идёт о субъективации принуждения, когда из власти возникает самоконтроль. Эта дрессировка актёров, в свою очередь, является не решением, а результатом. То, что ежедневно требуется и тренируется, проявляется как свободная воля, а не как индивидуальная беспомощность. Этот самообман составляет сущность буржуазной психики. «Я» постоянно путает себя с «себя».
В капиталистических центрах рынок и государство ограничивают деструктивные тенденции друг друга. Но государство является не просто инструментом умиротворения общества, но местом сконцентрированной агрессии. Стоит задуматься лишь о таком весьма серьёзном случае как война, которая без государства не только невозможна, но и объявляется им и для которой оно в обязательном порядке мобилизует своих граждан. Это называется монополией на войну и военным правом…
Страхование и договор
Можно с полным правом толковать государство как центральный гарант буржуазного общества. Все его инструменты, учреждения и аппараты используются для того, чтобы сделать возможным существование отношений власти и капитала. Арсенал огромен. Вспомним лишь условия инфраструктуры. Они, несмотря на всю приватизацию, всё ещё являются государственной территорией.
Социальное обеспечение и полицейское насилие хотя и различаются как средства, но не как цель. Репрессия (надзор, наказание, проверка, сортировка) и забота (помощь, финансирование, ссуда) являются различными вариациями обещающей защищённость машины. Государство, эта огромная централизованная система страхования буржуазного общества. Если страхованию грозит банкрот, то на повестке дня стоит общественное «рас-страхование», либо монополия на насилие ужесточается, либо распадается на полюса насилия.
Когда всё больше людей могут пользоваться всё меньшим количеством ресурсов, борьба за государственные ресурсы становится жёстче и острей. Драки и резня, ругань и толкотня слышатся и видятся всё отчётливей. Без «распределения социальным государством» (Эрнст Лохофф, Out of area, Streifzüge 31 / 2010) современная демократия уже давно взорвала бы себя, а мы приближаемся к тому времени, когда она становится всё менее возможной, а государство постепенно сводится к его предполагаемым ключевым обязанностям — к администрации общественного порядка. Социальное страхование тогда оказывается роскошью, за которую больше не отвечает государство, а каждый и каждая в отдельности. Предусмотрительность вместо заботы — так называется эта программа. Социальное и правовое государство, разумеется, связаны друг с другом. Если одно сокращается, то и другое в опасности.
Договорность также не присутствует непосредственно, но должна обеспечиваться особыми договорами. Наш обмен веществ и наши услуги требуют государственной кодировки. Оная принадлежит сфере государства и есть результат политического процесса. Недоверчивость, принадлежащая к ментальным основам буржуазных субъектов, должно смягчаться и канализироваться посредством договоров. Покупка — это классический договор, т. е. всякая экономическая трансакция нуждается в утверждённой государством правовой форме. Если конфликт между партнёрами в обмене неразрешим, затребован государственный суд.
Договоры являются подобием сертификатов надёжности, они стабилизируют экономические отношения тем, что делают сделки обмена сделками права. Договоры, таким образом, подчёркивают не обыкновенную договорность рынка, но его сущностную «не-договорность». Поэтому те, кто плохо переносит чистый рынок, постоянно взывают к праву и закону. Что им ещё остаётся сегодня делать, как не звать на помощь папашу-госудасртво? Неслучайно и пролетариат куда более дружелюбен к государству, чем буржуазия. Обстоятельство, которое представители наступательной классовой борьбы, пожалуй, могут объяснить лишь с трудом.
Договорённости, которые постоянно нужно производить заново, стабилизируют лишь пока имеет место платёжеспособность. Если эта жидкость под угрозой или исчезла, товарные отношения застывают: покупатели больше не могут покупать, продавцы больше не могут покупать. Не только сделки не удаются, не могут удовлетворяться и потребности. В особенности, если товар «рабочая сила» больше нельзя использовать, это приводит к нехорошим последствиям. Как это может быть иначе в обществе, где жизнь зависит от купли и продажи? Когда ещё перегорают или демонтируются государственные системы социального страхования, падение и унижения неизбежны.
Гарантия означает и обобществление потерь, которые рынок больше не может покрыть. Конечно, государство перенимает (а вместе с ним и общество, точнее: налогоплательщики) эти обязательства. Кто ещё мог бы их перенять? Именно в этом и заключается задача государства: чего бы это ни стоило, рынок должен продолжать существовать. Когда он грозит обрушиться, то наипервейшей задачей его государства является спасение его из этой ситуации. Спрашивается лишь, как долго оно ещё сможет это делать пока дело не дойдёт до монетарного краха.
Перпетуации
Государство показывает, что принцип эквивалентного обмена не распространяется на весь обмен веществ. Тоталитарная тенденция товарно-денежных отношений, таким образом, никак не может стать тотальной. Государственный рецепт заключается в алиментации, в замене платежей. Государство создаёт пути обхода, которые, в свою очередь, должны вести к циркуляции. Он, более того — полюс, удерживающий товарное общество в равновесии. Государство функционирует не так, как рынок, но оно функционирует РАДИ рынка. Государство, пожалуй, нельзя вывести из экономики, но её нельзя и помыслить без него. Классическая схема базиса и надстройки объясняет слишком мало.
Обычно государство считается противоположностью рынка. Но это неверно, ибо речь идёт не о двух внешних по отношению друг к другу объектах, которые должны друг на друга настраиваться. Даже «экономический интервенционизм не чужд системе, как утверждает старая либеральная школа, но имманентен — образ самозащиты; ничто не могло бы точнее объяснить понятие диалектики. Аналогично этому некогда гегельянской правовой философией, в которой буржуазная идеология и диалектика буржуазного общества так глубоко переплетены, указывалось на создаваемое самой имманентной диалектикой общества – которое, согласно Гегелю, в противном случае распадётся – вмешивающееся извне, якобы, по ту сторону игры общественных сил, смягчающее антагонизмы при помощи полиции государство». (Теодор В. Адорно, Поздний капитализм или индустриальное общество?)
Государство является совершенно специфической формой общественного управления, но не им как таковым. Res publika не обязана быть государством, но в буржуазном порядке она не может быть ничем иным как государством, а оно необходимо только там, где есть «антиобщественная общественность» (Маркс). Лишь государство интегрирует общество в него само. Оно – «the helping hand», которая вмешивается для того, чтобы условия сами себя не устранили. Государство организует общество. Это — терпимый рынком регулирующий аппарат организуемого первым, в свою очередь, капиталистического общества. Государство и рынок составляют дифференцированное, но систематическое единство, сферы их можно теоретически разделить, но практически они неразделимы. Государство и рынок — это нерасторжимое отношение взаимной зависимости. Государство продолжает рынок продолжает государство продолжает…
В экономическом плане, общественные учреждения являются главным крупным клиентом и главным финансистом так называемой частной экономики. То, что государство плохо хозяйствует — просто глупость, ибо получать прибыль не является задачей государства, но приводить в порядок повреждённые хозяйствованием объекты (людей, инфраструктуру, окружающую среду) именно при помощи тех денег, которые происходят из процессов реализации (т. е. налогов). Это он делает, скорее, плохо, чем хорошо, и, прежде всего — всё меньше. Цель государства — не прибыль, но гарантия рынка и его общества, так чтобы последнее продолжало существовать.
Раздувшиеся пузыри государства
Фундаментальной проблемой государства, разумеется, является то, что оно финансируется из экономики. Государство тоже пользуется платёжными средствами рынка. Хотя оно их печатает и чеканит, оно создаёт свои средства не само, оно должно получать их из налогов. Удачная (экономическая) реализация, таким образом, служит предпосылкой его дееспособности. Государственная деятельность завязана на центральный медиум экономики, на деньги. Налоги должны быть заработаны в экономике при помощи труда, чтобы их можно было собрать. Политические решения не являются решениями под лозунгом «Чего мы хотим?», они предопределяются и ограничиваются бюджетом. Делать можно то, что финансируемо или будет финансируемым. Отсюда и постоянные дебаты о дееспособности государства, о государственном долге и бюджетном дефиците.
В конечном счёте, то, что характеризует государство – это не политическое решение, а его экономическая потенция, создающая измерение для его действий. Его нужно искать именно в этом измерении, его самостоятельность обнаруживается как движение на этом поле, а не вне его. Всякое политическое решение, таким образом, знает голос своей стоимости, и если оно его не узнаёт, либо игнорирует, то оно познакомится с его денежными последствиями.
В то же время не всегда легко сказать, что всё ещё реально, а что уже фиктивно в этих странствующих деньгах. Зачастую кажется так: реальность денег доказывается реализацией их покупной способности. Если сделка состоялась, то деньги просто должны были быть реальными, иначе они не смогли бы ничего купить. Это зовётся реальной галлюцинацией. Если кто-нибудь сейчас возразит, что это всё круговые выводы, плюющие в лицо самой примитивной логике, то нам следует ответить: именно так оно и есть. Рациональность всегда была иррациональной, только это не должно было бросаться в глаза.
Тем временем капитализм всё больше становится игрой в пирамиду. Если бы деньги действительно пытались себя реализовать, крах был бы вопросом пары часов. По купюре, купону или банковскому счёту не видно, реальны они или нет. Немалая часть этого — это все мы ощущаем — является чистой галлюцинацией. Но до определённой границы этот блеф функционирует. Там, где желание быть обманутым и обман принадлежат к фундаментальной конституции субъектов, так оно и есть. По крайней мере, пока пузырь не лопнет. Ведь в данный момент мы переживаем фазу раздувающихся государственных пузырей.
Однако, государство как капитальное пространство власти становится всё более пористым. Оно едва ли может что-то противопоставить странствующему и мародёрствующему капиталу. Глобализация — это когда рынок взрывает государство. Государства обладают границами, рынки — нет. Налоговая монополия отдельных национальных экономик выглядит всё более смехотворно. Функциональные качества отмирают. Что касается скорости, то кажется, что мировой рынок становится всё более быстрым, а государство — всё более медленным. Оно больше не задаёт правила игры, оно всё больше поддаётся.
Двести лет назад некий школьный директор по имени Гегель говорил своим нюрнбергским гимназистам: «Когда семья расширяется до нации, а государство полностью совпадает с нацией, то это великое счастье». Воистину, из струй этого счастья происходят почти все современные катастрофы. Мы утверждаем полнейшую противоположность: государство — это ни что иное, как тайное признание враждебного человеку и автоагрессивного характера капиталистического общества. Счастье — за его пределами.
Перевод с немецкого.