О совершенно неразумном изгнании трансцендентности
Лео Эльзер
«Мысль, умерщвляющую желание, своего родителя, постигнет
месть глупости». (Т. В. Адорно, Minima Moralia)
Пока папа Римский пребывал с государственным визитом в Великобритании, эта неизбежно слащавая массовая постановка сопровождалась странным ворчанием в немецких газетах. Это, якобы, особенно непростой визит – заявляли все они в унисон, но в чём заключается эта особенная сложность, объяснять читателям и читательницам не стали. Выглядело это так, будто все ожидали громкого скандала, но в конце концов победу одержала фотография с едущим среди ликующих масс папамобилем, да и официальные источники подчеркнули, что визит Папы был полным успехом. Теракта не произошло, как и прочих ожидаемых со страхом и тайным предвкушением скандалов.
Enemy of the Children
Разумеется, почти пятнадцать тысяч противников Папы – куда больше, чем ожидали организаторы – были темой, о которой можно было рассказать в новостях и в Германии; пятнадцать тысяч, которые, как обычно при такой массовой организации, присоединились к центральной демонстрации против Папы по самым разнообразным причинам: спектр присутствующих простирался от типичных мелких буржуа, жаловавшихся на высокие бюджетные затраты на подобные официозные встречи, «презервативных» активистов и активисток (1) до организованных атеисток и атеистов и, разумеется, до желающих казаться радикальными левых. На сайте кампании «Protest the Pope» посетительниц и посетителей встречают фотографией с демонстрации, на котором тут же в глаза бросается самый большой транспарант с изображением скелета в горящей сутане, с перевёрнутым крестом на митре, епископским посохом в правой руке с огромной золочёной свастикой, в его левой руке три шнура, к которым привязаны дети. Папа в виде антихриста, нациста и растлитель малолетних – такому монстру его противники намеревались отказать в «почести» государственного визита. Когда читаешь FAQ н а указанном сайте, становится понятно, что центральным пунктом, вокруг которого группируется протест «антипаповцев», является «state visit». Помимо государственного фетиша противников Папы тут находит своё выражение надежда на такой же успех кампании, как и у британских антисионистов, которые из-за войны в Газе грозили Ципи Ливни арестом при въезде в Великобританию и заставили её изменить планы визита. Известные как предводители так называемых «новых атеистов» писатели Ричард Докинз и Кристофер Хитченс, собирались арестовать при помощи британской полиции и Папу Рацингера и засудить его за преступления против человечности. В отличие от Ливни Папу пригласила королева, т.е. это был государственный визит и визитёр находился, таким образом, в стране под защитой иммунитета. Альянс «Protest the Pope» объявил в своём заявлении Ватикан «искусственным государством», а британский адвокат Джефри Робертсон, собиравшийся по заданию Докинза и Хитченса предать Папу суду, поставил именно этот пункт в центр своей аргументации в своём «обвинительном заявлении» в газете The Guardian. (2) Но какой проступок совершил Папа, чтобы сажать его на ту скамью подсудимых, что и осуждённых в Нюрнберге нацистов и чилийского диктатора Пиночета? Покрывал ли он намеренно растление детей в католической церкви? Когда история по поводу растления детей достигла своего пика весной 2010-го года New York Times наконец-то нашла документ, который долго в отчаянии разыскивали все крупные газеты: документ, который, якобы, указывает на связь между Папой и скандалами вокруг малолетних (09.04.2010). В начале 1980-х Рацингер подписал письмо, которое отсрочило увольнение одного калифорнийского священника, обвинявшегося в растлении. Для принятия решения, может ли обвиняемый Стефан Кисл оставаться на посту священника, он просил больше времени и указывал на то, нужно считаться с «благополучием всемирной церкви». Это письмо служит для Докинза, Робетсена и прочих доказательством, что Райингер был замешан в «систематическое растление малолетних», что делает возможным обвинение в преступлениях против человечности. Очевидное стремление выше обозначенных сконструировать обвинение против Папы и католической церкви заставляет «антипаповцев» предстать в абсурдном свете, что становится тем более явным, если принять во внимание то, что Докинз в своём бестселлере «Божественное безумие» не может удержаться от того, чтобы пред лицом истерии не задаться вопросом: «а не демонизировалась ли католическая церковь в связи с этой темой, в особенности в Ирландии и США, несправедливым образом». Эта кажущаяся «защита» церкви, конечно же, является чисто тактической: непосредственно после риторического вопроса Докинз утверждает, что «вызванный растлением долгосрочный психический вред признан менее существенным, чем вред вызываемый католическим воспитанием». Если нежелание ставить поведение отдельных католических священников в центр критики тут ещё служило тому, чтобы заклеймить католическое воспитание как ещё более опасное, на демонстрации против Папы Докинз воспользовался разгоревшейся истерией вокруг скандалов с растлением, дабы воззвать к альянсу: «He [т.е. Папа] is an enemy of children, whose bodies he has allowed to be raped and whose minds he has encouraged to be infected with guilt».
«Папа-нацист»
В то время как некоторые протестующие великобританские атеисты наряжались в самого Папу с гитлеровскими усиками, а Ричард Докинз время от времени без обиняков говорит о «Папе-нацисте», Ален Позенер полагается на старую немецкую традицию приводить свидетельства очевидцев: высказывание, мол, ирландские интернаты, в которых тоже происходили случаи насилия над детьми, были «католическими концлагерями», не его собственное, он просто без комментариев процитировал одну из жертв. (Posener 2009) Позенер, который в остальном безустанно занимается собиранием фактов, достаточно умён, чтобы не делать подобные высказывания самому – одно только сравнение количества выживших тут же выставит его на посмешище. Затем журнал «Konkret» напечатал в марте 2009-го года Рацингера с гитлеровским приветствием на обложке – в такой манере, будто национал-социализм продолжает существовать именно там, где он помимо оккупированной немцами Дании имел меньше всего приверженцев: в Ватикане. Когда Гитлер посетил Рим в мае 1938-го, Пий XI демонстративно покинул город и приказал против воли Муссолини, чтобы Ватикан оставался единственным районом города не украшенным свастиками. (3) И конфликт между Ватиканом и нацистами вращался не только вокруг вопроса об изображении креста с крючьями или без оных, т.е. был всего лишь спором о символике. Когда в начале 1930-х годов национал-социализм стал набирать силу в Германии, тогдашний Папа Пий XI заявил в рождественском послании от 1930-го года: «Если в христианстве существует представление о таинстве крови, то это не таинство какой-то одной расы и её отличия от других рас, а таинство единства всех людей в наследовании греха, восходящее к нашему Отцу». А в 1932-м Пий XI в энциклике «Caritate Christi Compulsi» подчёркивал: когда национализм «укореняется во взаимоотношениях между одними и другими народами, то нет больше зла, которое бы больше не представлялось неоправданным». Затем он на удивление чётко добавил: «Таким образом, необходимо, чтобы мы не покладая рук возводили защитную стену вокруг дома Израилева, чтобы мы объединили все наши силы в едином крепком фронте против нечестивых полчищ, являющихся не меньшими врагами Бога, чем врагами человечества».
Известно, что с приходом к власти в Германии нацистов и последовавшим за этим конкордатом между имперским министром иностранных дел Папеном и Священным престолом можно особенно упрекать немецких католиков и католичек в том, что они вовсе не затратили все свои силы на борьбу с антисемитизмом. Не считая знаменитого текста Троцкого о национал-социализме, придётся долго искать подобных ему однозначных воззваний к защите еврейского населения – к примеру, со стороны социал-демократических и коммунистических партий. То же касается и представителей всех стран Запада того времени. В действительности же, это был Папа, который в своей функции как глава государства Ватикан был единственным государственным деятелем, предупреждавшим ещё до 1933-го года об антисемитизме нацистов. Насколько мало Ватикану мешал нацистский антикоммунизм, настолько же ему пришлось осуждать расизм – в интересах своего же собственного выживания, т.е. дабы остаться христианским. Так, в июле 1938-го Папа пишет в газете «Osservatore Romano» ответ на антисемитский манифест фашистских учёных: «Человеческое достоинство заключается в том факте, что мы являемся одной большой семьёй, человеческим родом, человеческой расой – в этом ответ церкви; вот таким должен быть, по нашему мнению, настоящий расизм». Во всех этих цитатах – а можно было бы привести и дальнейшие – становится ясна оппозиция Ватикана национал-социализму по одному существенному вопросу: христианская идея человечества не совместима с расовым антисемитизмом. (4) Еврейский теолог, историк и бывший сотрудник израильского МИДа Пинхас Лапид попытался доказать, что в захваченной немцами Восточной Европе около 800 тысяч евреев и евреек выжили благодаря непосредственному вмешательству Пия XI. И то, что в этом случае речь ни в коем случае не шла о перекрестившихся в католицизм евреях, подтверждается, например, впечатляющими сообщениями выживших, которых спрятали в одном из монастырей Рима, в подвале которого они во время немецкой оккупации организовали синагогу и совершали там богослужения. Числа, приводимые Лапидом, хотя и подвергаются сомнению некоторыми историками, но бесспорным является то, что речь идёт об относительно высоком количестве евреев и евреек – по сравнению с большинством благотворительных организаций, например, с «Красным крестом», да и со многими государствами – которые смогли выжить под защитой католической церкви. Католическую церковь можно упрекать во многом, не в последнюю очередь в том, что культивировавшийся столетиями антииудаизм внёс свою лепту в возникновение современного антисемитизма; и, тем не менее, в христианской идее человечества заключалась определённая сила сопротивления, обязывающая католичество к критике расовых учений. (5)
«Еврейский Бог и его представительство в Риме»
Нацисты знали, что долговременная победа национал-социализма была возможна лишь тогда, когда удастся трансформировать христианство в «германское христианство». «Миф двадцатого столетия» Розенберга является столь же антисемитским, сколь и антикатолическим трактатом — с тем существенным различием, разумеется, что «еврейский дух» он собирался уничтожать физически при помощи убийств, в то время как католикам и католичкам это не грозило в силу их католичества. Превращению католической церкви в германскую народную церковь Розенберг посвящает в третьей части своей книги о «грядущем царстве» целую главу. Безумная и произвольная позиция, занимаемая Розенбергом по отношению к догматам, опровергнет каждого, кто станет утверждать, что у нацистов были хоть какие-то притязания на правду: Ветхий завет должен был так же исчезнуть из канона и быть замещён нордическими и германскими сказаниями о героях, как и сцена распятия, на место которой должен был заступить германский герой с копьём. Притязания на правду католической церкви должны были лишаться всяческой трансцендентности и подчинены народности: «Немецкое религиозное движение, которое должно развиться в народную церковь, должно будет объяснить, что идеал любви к ближнему обязательным образом подчиняется идее нации; что народная церковь не может одобрить никакого поступка, который в первую очередь не служит сохранению народности. Тем самым ещё раз становится видимым неразрешимый спор об идее, открыто заявляющей, что церковные связи стоят выше связей национальных». Это, кстати, объясняет, почему многократно цитируемое «Мы – Папа» не доказывает некоего ренессанса католицизма: для Папы, который весьма далёк от того, чтобы быть критиком государства или национализма, в его роли как Папы является само собой разумеющимся ставить una ecclesia выше любой националистической болтовни. Лозунг «Мы – Папа» (6) раскрывает, поэтому, многое о состоянии умов тех, кто гордо его провозглашает, и не вопреки, а именно потому, что он взаимозаменяем с, например, «Мы – Далай Лама» или «Мы – чемпион по футболу». Напротив, этот лозунг ничего не говорит о католической церкви или о Папе, который, так сказать, по работе, является гражданином мира, а кроме того ещё и говорит на ниаболее нелюбимом в Германии языке, на латыни, и считается «интеллектуалом».
Описывать отношения католической церкви и нацистов при помощи только идеологических разногласий, было бы близорукостью. Позиция Ватикана относительно мирских властей никогда не была чисто религиозной, она всегда была тактической. Пий XI, например, оправдывал конкордат 1933-го года на собрании епископов следующим образом: «Если речь заходит о том, чтобы спасти несколько душ и предотвратить большее зло, у нас найдётся смелости торговаться даже с дьяволом» (цит. по Лапиду 1967). Аналогия с дьяволом не взята с потолка; но утверждение, что этот «торг» был бы выражением особой «смелости». В этом были, конечно, тактические, возможно, даже антикоммунистические устремления, но прежде всего забота о сохранении католической церкви в Германии и опасения перед возможными преследованиями католиков и католичек, готовивших «торг с дьяволом». А они не были ни в коем случае необоснованными: во время обсуждения конкордата в течение трёх недель было арестовано 90 священников, проведены обыски в 16-ти католических молодёжных клубах и во многих монастырях, закрыты девять католических газет. Конкордат со стороны церкви заключался преимущественно в обещании нет критиковать новое немецкое правительство, в ответ национал-социалисты пообещали свободу богослужений и не преследовать клериков. В одном из писем тогдашний британский посол в Риме рассказывает о разговоре с Пацелли о только что заключённом имперском конкордате: «Кардинал Пацелли сожалел (…) о действиях немецкого правительства во внутренней политике, о её преследовании евреев (…) Эти размышления о несправедливости в Германии привели кардинала к апологическим объяснениям, почему он подписал конкордат с этими людьми (…) Если немецкое правительство нарушит конкордат – а оно это обязательно сделает – у Ватикана есть, по крайней мере договор на руках, которым он может аргументировать свой протест» (цит. по Лапиду 1967). Конечно, нацисты могли быть уверены – т.к. понимали в суверенитете больше, чем кто-либо, что не было никакой инстанции, перед которой церковь могла потребовать соблюдения договора – поэтому они никогда этих договорённостей и не придерживались.
Кому хочется критиковать католическую церковь, тот вынужден различать две области, которые обычно при критики накладываются друг на друга: её можно упрекать в том, что она не возвела той защитной стены, которую пообещала, при помощи всех доступных ей средств. Упрёк, о котором, в первую очередь, должно молчать большинство левых: если кто-то считает, что не смотря на «Немецкий трудовой фронт» следует вешаться на шею пролетариату, то он или она действует не менее тактически и в забытьи исторических фактов, чем католическая церковь, когда она пытается предупредить некие схизматические тенденции, вновь принимая в свои ряды «Братство Пиуса». И если кто-то считает, что в партии, недавно совершавшей на радость Эрдогану и Хамас открытые нападки на суверенность Израиля, т.е. в «Левой партии» можно инициировать комитет под названием «Шалом», который едва ли принесёт пользу Израилю в отличие от карьер отдельных членов комитета, тому следовало бы помолчать и о готовности Ватикана договариваться с муллами.
В шизофрении католицизма, заключающейся в том, чтобы изо всех сил постоянно придерживаться своих, ставших уже давно анахроничными догм и одновременно подлизываться или оставаться индифферентным к самым опасным, с католической точки зрения, врагам – в этой шизофрении и заключается причина того, что католицизм смог продержаться так много веков.
Между 1933-м и 1939-м годами Священный престол отослал в Берлин, как минимум, 55 нот протеста. Первая, выступавшая против антисемитских бойкотов, была отправлена уже первого апреля 1933-го года. В марте 1937-го в Германию была тайно отправлена первая написанная на немецком языке энциклика «Mit brennender Sorge», настоятельным требованием зачитать её во всех католических храмах. Всякий католик, намеревавшийся её понять, должен был увидеть в ней недвусмысленную реплику на волну антисемитизма: «Кто делает расу или народ, государство или государственную форму высшей нормой всех ценностей и поклоняется им как идолам, тот извращает и искажает сотворённый и указанный Господом порядок вещей». Нацисты тоже довольно точно восприняли посыл энциклики и ответили на неё на следующий день в «Народном наблюдателе» нападками на «Еврейского Бога и его представительство в Риме».
Идея человечества
Жилет католической церкви, пожалуй, никогда не был таким же белым, как папская сутана. Но если кто-то сопротивляется сравнению сталинских лагерей с уничтожением еврейского населения, должен бы сопротивляться и сравнению Папы с Гитлером или церкви с германским народным коллективом. Что объединяет левых критиков церкви с атеистическими критиками религии, это их тактическое отношение к правде, ведь их суждение было сделано уже заранее. Эта близость приносит странные плоды тогда, например, когда «новые атеисты» намереваются арестовать Папу за преступления против человечности (crimes against humanity), даже и приблизительно не осознавая всех метафизических оснований подобного обвинения. Обвинение в преступлениях против человечности подразумевает, как заметила ещё Ханна Арендт по поводу общепринятого перевода обвинительных приговоров на Нюрнбергских процессах, не недостаток «человечности», а преступления против человечества. То, что понятие человечества не указывает на какой-либо эмпирически данный предмет, очевидно. Если же понять его как абстракцию, т.е. как сумму всех существующих людей, то на её основе нельзя будет привести доводов против исключения их неё некоторых отдельных людей, если это исключение происходит практически, т.е. посредством их убийства. Вопрос, каким статусом обладает понятие человечества, является, таким образом, не только вопросом теоретическим, но он навязывается критику уже только потому, что предлагается на обсуждение. Человечество нельзя помыслить иначе, чем как в форме идеи – вот только аристотелева критика раз и навсегда опровергла вечное небо идей Платона. Нет никакой заключённой в самой себе онтологической идеи человечества.
Католическая церковь получила невероятное – с философской точки зрения – преимущество, привязав идею человечества к первородному греху и Богу. Она располагает не обосновываемым Общим, собственно, Богом, придающим понятию человечества несомненную годность. В этом и заключается та сила иммунитета, которая – как бы в каждом отдельном случае она ни ограничивалась тактическим лавированием церкви – на практике привела к спасению евреев и евреек от уничтожения.
Иммануил Кант попытался обосновать идею человечества не как платоническую или покоящуюся в Боге, а как, в самом лучшем смысле этого слова, искусственную и, тем не менее, универсальную идею разума. (7) В этом Кант не только «разрушительно всего», о котором говорит Мендельсон, он сохраняет заодно и исконно теологическую идею. Адорно, лишь в 1960-е годы ставший открыто опираться на идеи Канта и обративший его против Гегеля, постоянно подчёркивает этот момент спасения в Кантовой критике разума – и распознаёт в ней в некоторой степени предшественницу своей «Негативной диалектики». Кант, во всяком случае, знал, что разум можно спасти только тогда, когда он пытается сформулировать критическую программу по спасению метафизики – а это, среди прочего, означает, что она сохраняет кое-что из своего теологического наследства в секулярной форме: то, что реальность нельзя свести к её эмпирической имманентности, если разум и свобода должны оставаться мыслимыми. Примечательно, что Кант, намеревавшийся обосновать разум как над-исторический, не заметил, насколько сама его попытка была обусловлена исторически. Его утверждение, что способность к разумности является над-исторической и неизменной,уже содержит в себе отмеченное сомнением пожелание, чтобы так оно и было. Поскольку идея человечества у Канта именно поэтому и не обоснована сама собой, а является искусственной, её нельзя помыслить как некое высшее и универсальное, относительно которого индивиды являют собой только нечто обобщаемое, частное и посему непринципиальное, но как идею, которую каждый и каждая может узнать в другом и другой (8) Категорический императив Маркса нацелен на то, чтобы сделать это представление о разуме реальным, его критика религии – на то, чтобы отложенное в потусторонний мир всеобщее примирение сделать реальным уже здесь. Таким образом, то, что отличает критика разума и критика неразумных условий от приверженцев христианской идеи человечества, является не отрицание трансцендентности вообще, но то, что условием идеи человечества становится не Бог, а разум. Но если сам разум понимается как исторический результат, а не как уже данная способность, мыслить понятие разума как универсальное и независящее от истории больше не получится. Трансцендентное использование разума (9), способность мыслить идеи как универсальные, зависит от того, насколько эмпирические индивиды способны мыслить их таким образом. Если никого нет, кто мог бы помыслить идею человечества, то нет и разумной трансцендентной идеи человечества. Опасность, от которой Кант намеревался защитить разум посредством его самокритики, более не может рассматриваться диалектической критикой разума как внешняя, как это казалось Канту.
Разум и вера
Обстоятельство это, в свою очередь, воздействует на само понятие разума – в особенности тогда, когда оно абстрактно противопоставляется вере. Там, где понятие разума остаётся неопределённым, не стоит безоговорочно принимать сторону разума. Там, где трансцендентное использование разума, которое невозможно без метафизики, считается иррациональным, критическая мысль становится невозможной, а неразумные условия застывают в мёртвых, неоспоримых фактах. Всему, что не даётся в руки в виде эмпирического предмета и позволяет себя лишь мыслить, выносится приговор иррациональности. На такое дословное овеществление мышления нацелена критика религии «новых атеистов» – и в этом они являются наследниками своего учителя Бертрана Рассела. То, что предъявляют Докинз и Хитченс против религии, в принципе, уже содержится в небольшом сборнике «Почему я не христианин» Рассела, в котором собраны эссе и лекции 1920-х и 1930-х годов. Рассел, таким образом, может считаться ранним представителем той глупости, которая царит сегодня в нейрофизиологии: «Наши так называемые “мысли”, как кажется, зависят от расположения нервов в мозге подобно тому, как путешествия зависят от улиц и поездов». (Рассел 1968) У Докинза для подобного овеществления мысли есть собственное понятие: «Мем». Мемы должны по аналогии с генами составлять «материю» (sic!), из которой созданы мысли, информация или, выражаясь словами Докинза, «единицы культурного наследия» (Докинз 2008). Для меметиста существует «мир полный мозгов (или иных сосудов или схем, например, компьютеров или радиочастот), в которых мемы состязаются друг с другом за то, чтобы населить эти жизненные пространства». Теолог, столь наивно повествующий о предмете своей науки, был бы по праву высмеян; на Докинза же ссылкаются как на защитника разума – только потому уже, что он по образованию биолог. При этом существование таких псевдо-вещественных единиц, каковыми должны быть мемы, доказывается или опровергается не менее проблематично, что и существование Бога. В то время как теология настаивает на самостоятельности людей, у Докинза деятельными субъектами являются только мемы. «Согласно этому представлению, католицизм и ислам, например, были созданы не отдельными людьми, но они развивались порознь друг от друга как различные скопления мемов, которые процветают в присутствии других членов того же “мемплекса”». Кроме того, эти мемы «конкурируют с другими мемами».
При этом теряется непереводимость значения мысли в эмпирически-материальную форму выражения, будь то в некие электрические разряды в мозгу или в мемы. Потеря эта объясняется потребностью в овеществлении вызывающей беспокойство интеллегибельности. Доказательство того, что идеи являются чем-то материальным, обречено на поражение: как бы упорно мы не искали, существование мемов едва ли эмпирически доказуемо. Фокус заключается в том, чтобы делать вид, что так оно и есть, и все тут же начинают верить, что в отличие от Бога теологов математики говорят о каком-то реально существующем предмете. (12) А это не только до-, но и элементарно антикритично. Докинз не только замещает Бога эволюцией, но в тот же момент упраздняет способность человека к рефлексии при помощи термина, который должен указывать на то, что единственные истинные субъекты вещественны. Вывод Маркса: «Это всего лишь определённые общественные отношения между самими людьми, которые тут принимают фантасмагорическую форму взаимоотношений между вещами», у Докинза и Ко просто отсутствуют. Так, это только последовательно, что от этих атеистов не слышно ни слова критики в адрес капитализма. Мишель Онфре, французская версия «нового атеизма», отлично понял, что трансцендентное использование разума служит предпосылкой для критики реальности, т.е., по его собственным словам, существует для того, чтобы «оклеветать всякое конкретное, реальное и имманентное прибежище» (Onfray 2006).
Не из дурного обустройства мира, а из идеи, что к миру может принадлежать нечто иное, потустороннее, «произрастает недовольство людей. (…) Но если кто-то знает, что реальность состоит исключительно из материи и сводится только к её земным, видимым феноменам, избегает умственной дезориентации и не чувствует себя отрезанным от этого единственного, реально существующего мира. (…) Надежда на потусторонний мир и тоска по царству небесному неизбежно приводят здесь и сейчас к отчаянию» (там же). В обустройстве «здесь и сейчас» ему не нравится только то, что оно не достаточно «обезбожено» – из каких бы атомов безбожие ни состояло. В своём позитивном определении материи, из которой состоят мысли, Докинз является — сколь бы дикой ни была его теория мемов — самым последовательным из «новых атеистов». Со всей последовательностью он выводит обмен из эволюции: «Охотнику нужно копьё, а кузнец не отказался бы от мяса. Асимметрия становится исходной точкой торговли. Пчеле нужен мёд, а цветку нужно опылиться. Соцветия не могут летать, так что они расплачиваются с пчёлками нектарной валютой, чтобы те предоставили им свои крылья. (…) Кровососущие летучие мыши выясняют на каких членов своей социальной группы они могут положиться, если нужно расплатиться с долгами (в форме отрыгнутой крови), а которые — обманщики. Естественный отбор распространяет гены, которые заставляют индивида в отношениях с неравно распределёнными потребностями и возможностями делиться чем-то, если он к этому способен, и просить чего-то. Кроме того, естественный отбор поощряет склонность к запоминанию своих обязательств, затаивать обиду, следить за отношениями обмена и наказывать обманщиков, которые берут, но не отдают, когда приходит их очередь» (Докинзм 2008). Летучим мышам повезло, что они не могут читать Докинза и не подозревают, что он намерен обязать их к идентичности, обмену и наказаниям. Тот, кто, подобно Докинзу, благословляет бессмысленность имманентности этого дурного мира, в котором мы живём, становится по логике вещей адвокатом дьявола: «Быть мёртвым — это как будто никогда не родиться, тогда я нахожусь в том же состоянии, что и во времена Вильяма Завоевателя, динозавров и трилобитов. И боятся этого не стоит» (там же). Подобная аффирмация стоит на ещё более низком уровне, чем культ смерти: «Легко представить, что тело умирает; видно, как оно распадается. Но смерть ума остаётся непостижимой. Сколь мало он в состоянии воспроизвести своё возникновение (…) настолько же мало он может понять собственное не-существование. Ум может помыслить себя лишь как существующий — не смотря на всю смертность тела. Об этом свидетельствет всякий культ мёртвых. Сколь примитивным и сомнительным он бы ни был: он всегда взывает или восхваляет некую разумообразную субстанцию как нечто бессмертное в бессмертном (…) Ум поднимает жизненный процесс человека над уровнем элементарного обмена вещества и сопротивляется тому, что вегетативное существование и гибель являются всем его содержанием» (Türcke 1992). То, что больше нельзя расчитывать на вечную загробную жизнь, приводит Докинза уничтожению последних остатков этого желания посредством аффирмации вегетативного существования и гибели. Об эвтаназии он заявляет: «Если я умру, то пусть жизнь отнимут у меня под полным наркозом, как если бы это был воспалившийся аппендикс» (Докинз 2008). Согласно исследованию, на которое он ссылается, логичным образом, 99% американских «атеистов и атеисток» поддерживают сопровождаемое врачами самоубийство, а 75% прибегли бы к нему и сами. Если стереть всяческую трансцендентность мысли, идея человечества становится немыслимой, а отдельные люди — простым материалом. Жизнь, более не приносящая пользы, можно запросто удалить оперативным путём — в этой логике эволюция, священником которой выступает Докинз, раскрывается как эволюция капитала. (13)
Только так объясняется фурор, направленный против излишнего, в чём не только Докинз обвиняет анахроничность религий. Иудаизм и христианство всё же не просто отстали в развитии, они остались незавершёнными в их притязаниях на всеобщее примирение. Эти притязания без идеи трансцендентности недоступны даже в их секулярной форме. Там, где эта страсть изгоняется из мышления именем разума, изгоняются и сами предпосылки критики — о чём красноречиво свидетельствуют все высказывания Докинза об обществе. Посему цель «новых атеистов» «расправится со всем, что не способно выдержать столкновения с разумом и наукой» не является «принципиально симпатичной», как утверждает Ларс Квадфазель (2009). «Новые атеисты» не только приставляют «бритву Оккама к горлу божества», как это описывается в показательно жестокой метафоре (там же), но и применяют эту же бритву к трансцендентальному использованию разума и способности к рефлексии. Это «заслуга Докинза и Хитченса — публиковать во времена прогрессирующего Антипросвещения атеистические бестселлеры», и «её не стоит недооценивать» (там же). Мысль о том, что аффирмация имманентности у Докниза и Ко, возможно, является частью актуального Антипросвещения, исходящего не столько от классических религий, сколько от фетишизма функционального мышления, ему в голову не приходит, ибо, согласно левацкой традиции, о религии писать может только тот, кто уже стоит на враждующей с ней стороне. (14) К этой традиции относится чрезмерное раздувание размеров воображаемого религиозного врага. Доказательством того, что Антипросвещение исходит от официальных церквей должен служить «скандал», что «государство испокон веков не только предоставляло церквям возможность вести преподавание религии и занимаьтся значительной частью социальных услуг, но и взимает для них членские взносы» (Quadfasel 2008/09), как будто речь идёт о воцерковлении государственности, а не об интеграции церквей в государство. Новое в том, чем занимаются Онфре и Докинз — лишь общественная ситуация, в которой, как они считают, «надо быть сейчас атеистом» (…) По крайней мере в Европе официальная религия с 2000-х годов ещё не была такой беспомощной и призрачной, как сегодня — и даже актуальный кризис капитала не смог уменьшить число покидающих церковь. Огромный рынок духовной гигиены уже давно удовлетворяет спиритуальные потребности куда дешевле — как в экономическом, так и в интеллектуальном смысле, — чем это могут сделать официальные церкви, которые, по крайней мере, принципиально придерживаются мнения, что в вопросах веры ещё есть критерии правды и неправды. (15) Потребность в общности удовлетворяется легче на стадионе «easy-credit», где, как на то намекает название, просто получить доверие, – чем в зачастую пустых и плохо отопленных церквях. В то время как Онфре применяет против религии разбавленную смесь из Ленина и Ницше, Хокинс и Докинз придерживаются традиции Бертрана Рассела, который, в отличие от Докинза, хотя бы отказывается от конструирования позитивной теории. (16) Её основное положение заключается в сведение интеллегибельсности к вещественным предметам: «мысли и телесные (…) движения следуют тем же законам, которые описывают движения звёзд и атомов» (Рассел 1968). Все они считают, что наносят метафизике таким образом удар, делают её ненужной. И это понятие рациональности является не побочным продуктом критики религии, а её центром; её центральняа догма гласит: нет никакой альтернативы, ни по эту, ни по ту сторону. Посредством разрушения идеи человечества и всего, чем оно могло бы быть, люди должны окончательно превратиться в «крошечных паразитов этой незначительной планеты» (там же).
Ликование против стонов
То, что не растворяется в имманентности функциональности, является никчёмными метафизическими отбросами, отправляющимися к оглушительным грохотом на свалку истории, дабы ежедневное безумие заглушалось лишь ликованием гедонизма, которого требует Онфре, либо маршем научного прогресса, как у Докинза. Не заступничество за угнетённую тварь движет сегодняшними критиками религии, напротив, они жаждут лишить её даже стенаний — в том смысле, в каком некогда Маркс определил религию.
Это тот рычаг экстренного торможения, о котором говорит Вальтер Беньямин, потянуть который означало бы, не в последнюю очередь, осуществить идею человечества посредством претворения категорического императива Маркса, который столь популярные ныне критики религии намерены выкинуть с несущегося поезда. Там, где и так всё хорошо, как они безустанно нас уверяют, к чему нам вообще экстренный тормоз? В переводе на религиозный язык, рычаг тормоза у Беньямина был бы чудом — а мы ни в чём не нуждаемся так сильно, как в Боге, который чудом выведет нас из этой долины слёз. А посему, утверждение атеистов и атеисток, что Бог нам не нужен, неверно, пока люди выбирают состояние несвободы, неверно, и именно поэтому ничто не является столь бесполезным, как насмехательства над анахронизмом религии. Так как человечество, тем не менее, не может положиться на Божью помощь, это чудо ему придётся сотворить самому. Но не поддерживая жизнь в надежде, не наследуя материалистически теологию, нельзя сохранить верности разуму.
Перевод с немецкого: Bahamas 61/2011
Литература:
Арендт, Ханна: Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме, 1963
Докинз, Ричард: Бог как иллюзия, 2010
Кант, Иммануил: Критика чистого разума, 1781
Кант, Иммануил: Основы метафизики нравственности, 1785
Маркс, Карл: Капитал, т.1б 1867
Рассел, Бертран: Почему я не христианин,1927
Розенберг, Альфред: Миф двадцатого столетия,1934
Adorno, Theodor W.: Minima Moralia. Reflexionen aus dem beschädigten Leben, Frankfurt am Main 1951
Dawkins, Richard: речь на демонстрации против Папы в Лондоне 18-го сентября 2010; www.protest-the-pope.org.uk/2010/09/richard-dawkins-at-the-protest-the-pope-rally
Lapide, Pinchas: Rom und die Juden, Freiburg 1967
Onfray, Michel: Wir brauchen keinen Gott. Warum man jetzt Atheist sein muss, München 2006
Posener, Alan: Benedikts Kreuzzug. Der Angriff des Vatikans auf die moderne Gesellschaft. Berlin 2009
Quadfasel, Lars: Gottes Spektakel. Zur Metakritik von Religion und Religionskritik (1.Teil), in: Extrablatt 4/2008/09.
Quadfasel, Lars: Gottes Spektakel. Zur Metakritik von Religion und Religionskritik (2.Teil), in: Extrablatt 5/2009
Türcke, Christoph: Kassensturz. Zur Lage der Theologie, Frankfurt am Main 1992
Примечания:
1) Подразумеваются активисты и активистки, обвиняющие Папу и его отношение к контрацептивам и внебрачным сексуальным отношениям в нищете целого так называемого «третьего мира». Это не тема данной статьи, но в то время как министр здравоохранения Бразилии, одной из самых крупных католических стран, призывает население к сексу в виде профилактики высокого давления – «конечно, всегда с презервативом», – значение католической церкви в этом вопросе стоило бы ещё исследовать.
2) „Bush lawyer John B Bellinger III certified that Pope Benedict the XVI was immune from suit ,as the head of a foreign state‘. […] His opinion on papal immunity is even more questionable [als seine Verteidigung Bushs]. It hinges on the assumption that the Vatican, or its metaphysical emanation, the Holy See, is a state“ (Guardian, 02.04.2010).
3) Прежде чем Пий XI покинул Витикан, он приказал закрыть все ватиканские музеи и запретил любым церковным организациям, которых в Риме было более тысячи, вывешивать нацистские флаги» (Lapide 1967: 70).
4) Любовь к ближнему, включающая в себя и любовь к врагу, хотя и являетяс результатом из этой идеи, но при длительных условиях конкуренции и, в первую очередь, при угрозе для жизни она не действенна — тем более она не удержит антисемита от убийства.
5) Конечно, значение, уделяемое идее человечества не задано изначально. Когда Пий XI ставил её в центр своей критики нацизма, он не только приводил на удивление разумные — по сравнению со своими некатолическими современниками — аргументы, но и показал, что понял нацизм куда больше, чем сегодняшние поклонники Георгия Димитрова.
6) Такова была реакция неемцкой прессы и общественности на избрание немецкого кардинала Йозефа Рацингера Папой Бенедиктом XVI в апреле 2005-го года.
7) Считающееся чрезвычайно радикальным наименование всевозможных понятий «конструкциями» нацелено именно на тот замысел Канта, что разум обладает способностью создавать оригинальные идеи разума, которые, таким образом, являлись бы искусственными и одновременно претендовали бы на всеобщую годность.
8) Даже если необходимо подчеркнуть, что гражданин Кант говорит не об индивиде, а о персоне, как это сформулировано в третьей версии категориального императива в «Обосновании метафизики морали»: «Поступай так…»
9) Тут стоит указать на подмену понятий «трансценденция» и «трансцендентный»: трансцендентное использование разума определяется Кантом как способность разума спонтанно производить идеи; трансцендентальная философия, напротив является рефлексией самой способности познания и способностей разума.
10) Докинз, разумеется, умеет совершенно «материалистически» различать между религиями: «Две различные религии можно рассматривать как два различные мемплекса. Может быть, ислам соответствует мясоедящему, а беддизм — растениеядному генному комплексу».
11) Для общества «мемов» верно то же самое, что он объясняет на примере генов: «Т.к. каждый ген отбирается таким образом, чтобы он мог быть успешным в присутствии других, возникают группы взаимодействующих генов. Тут мы сталкиваемся, скорее, со свободным рынком, чем с плановой экономикой. Есть мясник и есть пекарь, но может быть существует и рыночная ниша и для создателя подсвечников. Эта ниша закрывается невидимой рукой естественного отбора».
12) Докинз в этом отношении чуть ли не до смеха функционилистичен: «Я не утверждаю, что мемы напрямую соответствуют генам, но чем более они похожи на гены, тем лучше функционирует теория мемов».
13) И не стоит даже удивляться тому, что на первой « Global Atheist Convention» в 2010-м году в Мельбурне, среди основных выступающих помимо Докинза присутствовал и Питер Сингер.
14) Противоречие — сначала признать максиму этих атеистов «принципиально симпатичной», чтобы затем страницу за страницей обсуждать теологические проблемы, что согласно той же максиме должно считаться иррационализмом — у Квадфазеля не обсуждается.
15) Спорно, в любом случае и то, можно ли ещё на полном серьёзе говорить о религии тем, кто вчера на эзотерическом конгрессе давал гадать себе по руке, а сегодня, нисколько не сомневаясь, идёт на рождественское богослужение. Попытка теологии остаться верной разуму хотя бы настолько, что противоречия веры обсуждаются хотя бы в определённых границах, сталкивается с товарной формой духовных потребностей, которой ни к чему заботиться о своей противоречивости пока возникает желаемый эффект.
16) Вместо того, чтобы воспользоваться хотя бы силой полемики Ницше или, как минимум, избегнуть конфуза плохой полемики — они опираются в этом вопросе на дилетантов Ленина и Рассела. Самое неприятное в чтении сочинений этих атеистов — это, зачастую, сотни страниц дешёвой полемики, проповедующей в радикально-вербальном жесте здоровый человеческий рассудок. При этом тоном своего возмущения и восприятием самих себя как преследуемого меньшинства они напоминают представителей так нелюбимого ими ислама.