Михаэль Шаранг
Жил да был один человек, он поджигал дома, один за другим. Он был городским судьёй. Поджигателей тут же находили. Это были, как утверждалось, жители подожжённых зданий. Они представали перед судом. Они собирались, как говорили, сжечь город дотла. Так как им отрубали головы, на обвинение ответить они не могли, как не могли и заплатить судебный налог. Судья собирал этот налог тем, что присваивал себе земельные участки, на которых стояли сгоревшие дома. Вскоре ему принадлежал весь город.
Для него это не было только развлечением. Так как все знали о его преступлениях, ему приходилось прилагать много усилий для того, чтобы люди делали вид, что ни о чём не знают. Это требовало большой хитрости. Но и остальные были настороже. Каждому было ясно, что стоит только сказать правду и ему отрубят голову. Но что было бы, если бы люди собрались вместе и сказали бы правду? — думал Судья. Ведь он не мог бы казнить всех. Кто бы ему тогда готовил, чистил ему обувь и кланялся ему?
В то время часто говорили о чудесах, происходивших в соседнем городе. Издалека приходили люди, называвшиеся священниками и рассказывавшие истории о строгом, но справедливом боге, истории, которых люди не могли наслушаться. Ибо они страдали от несправедливого властителя, против которого они много раз безуспешно восставали. Теперь же они радовались справедливому богу.
Судья призвал к себе одного из священников. Он ещё не договорил, как священник уже понял его замысел. Тут же принялся он за работу. Поначалу она доставляла ему радость, так как люди собирались вокруг него и слушали его истории, которые — наконец-то — не имели ничего общего со страшной историей их города.
Так, наступило время, когда, казалось, всё уладилось: Судья чувствовал себя освобождённым от обвинений, жители города чувствовали себя освобождёнными от воспоминаний о преступлениях, а священник делал добрые дела за хорошее вознаграждение. Это время быстро закончилось.
Одна женщина вернула город в реальность. Однажды утром стояла она перед зеркалом и не могла себя узнать. Она, некогда красотка, стала уродливой. И она знала, почему.
Она была девочкой, когда она выпрыгнула из окна и застряла в ветвях дерева, когда Судья поджёг её дом. Она наблюдала, не издав ни единого крика ужаса, чтобы не выдать себя, ибо внизу сторожили прислужники Судьи и прогоняли зевак — она наблюдала, как истлевали в пепле останки её родителей, четырёх её братьев и сестёр и других обитателей дома.
К полудню она решилась спуститься с дерева,чтобы пробраться в новый район города. Ей нужно было пробраться через Старый город, где ей давно не приходилось бывать, мимо многочисленных строек, так как на месте сгоревших домов Судья, ставший правителем, повелел возвести здания, которые затмевали бы всё, что до сих пор существовало.
Там, где была сгоревшая пекарня, возвышалась хлебная фабрика. Её владельцем стал поверенный Судьи, пришедший к богатству посредством печатания денег. Теперь он был хозяином фабрики. Мастер-пекарь, подмастерья и ученики стали рабочими. Жили они не над фабрикой, а в соседствующих друг с другом камерах жилищной казармы. Хозяин дома, друг хозяина фабрики, сколотил состояние на том, что продавал сельскохозяйственные инструменты крестьянам, которые не могли за них расплатиться. За это он забирал у них урожай и их хозяйства.
Девочка кралась через центр города, постоянно ей приходилось переходить на другую сторону улицы, так как на каждом углу стоял надсмотрщик с дубинкой в одной руке и с буклетами в другой, с буклетами, в которых расхваливался новый город. Ибо как всякий властитель Судья тоже стремился увенчать шикарными постройками былые преступления и выдавать царящее безобразие за культуру.
Девочка не могла поверить своим глазам. Хлебная фабрика и жилые казармы ещё походили на дома, но то, что она видела, граничило с безумием. И у безумия был эталон. Кондитер города старался украсить свои торты самым диким образом, маленькими колоннами и фигурками, богами и богинями, львами, орлами и конями. Немилосердный Судья и его жестокие приспешники восхищались украшениями тортов, и так, было только логично, что строители возвели вкус кондитера в архитектурный стиль.
Как ошарашенная стояла девочка посреди новой улицы, она не могла поверить, что видела перед собой гигантские торты из кирпича и камня, усыпанные колоннами, статуями, богами, богинями, львами, орлами и конями. Трое надзирателей, наученные обращению с ужасающимся прохожими, окружили девочку. Один подал ей чашку чая, другой — бутерброд, а третий — буклет.
В ней девочка смогла прочесть, какой смысл приписывался этим зданиям. Одно из них называлось Государственной оперой, на картинке показывалось, что происходило внутри: человек с палочкой в руке смотрел в небо, в то время как одетые в костюмы люди на сцене от удивления разевали рты. Совсем другая картинка из здания, которое называлось Городским театром. На ней были люди на сцене, благодарно закатывавшие глаза к небу, так как им было позволено исполнить хвалебный гимн миру, только что написанный Бердке и Хандхардом.
В брошюре изображались и другие здания, все как одно — пародии на полезные здания. Но имена у них были помпезные: Музей, Ратуша, Дом музыки, Университет, Парламент. Для судьи и его сообщников, объединившихся в правительство, было важно не то или иное здание, но то обновившееся целое, которое они называли культурой. На этом фундаменте из лжи и обмана должна была быть воздвигнута демократия, чтобы утвердить власть. Так и произошло.
Подавленная, вышла девочка в Новый район, где люди заметили, что ей пришлось проделать. Новый район отнюдь не был районом нищих, хотя жили там временно, ведь в конце концов, все были беженцами — будь то из города или из деревень. Но все были рады, что вообще живы. Посему жили все неплохо.
Девочка получила комнату в деревянном доме, где она принялась за работу. Она писала рассказы о преступлениях Судьи и его людей, истории, пережитые её самой или услышанные ею, и истории, которые она придумала сама. Девочка размножала рассказы и продавала их, она читала их в кинозале и брала деньги за вход. На то она и жила.
Она стала молодой, красивой женщиной, которая влюбилась в молодого человека, работавшего каменщиком в старом городе. Он ремонтировал то одно, то другое шикарное здание, так как архитектурные финтифлюшки рассыпались в тот же день, в который их создавали. Это навело женщину на идею написать и о том, что власть придержащие называли культурой.
Каменщик ослаб и заболел, так как зарплаты его не хватало, чтобы на неё прожить. Поэтому молодая женщина отдавала кое-что из той мелочи, которую зарабатывала сама, мужчине, так что она тоже стала слабой и заболела. Положение изменилось лишь, когда он умер в тридцать лет.
Рассказы её становились богаче. Она могла рассказать не только о сожжении домов, но и создании культуры и выкапывании могил для рабочих. Ей доставляло удовольствие устанавливать связи между фактами, на которые она опиралась: от обуглившихся родителей к сгнившему возлюбленному, от жилищной казармы к парламенту. Так, возникало ощущение, что из известных фактов возникают новые. Люди охотно это читали.
А вот люди Судьи — нет. Они снабдили культуру министерством культуры и послали министра к молодой женщине затем, чтобы он конфисковал её копировальный аппарат. Чтобы усмирить женщину, он открыл ей путь в газету и в издательство. Там она могла переписать написанные ей рассказы в соответствии с поставленными перед ней правилами. Да к тому же за хорошие деньги. Вместо эдамского сыра она могла купить себе эмментальский, а вместо «Польской» (это колбаса такая) — «Нежную парижскую».
Однажды утром она встала перед зеркалом и не узнала себя. Она, известная своей красотой, стала уродливой. Она знала, почему. Она знала, что писала вещи, не соответствовавшие её опыту. А кто, и это она знала тоже, отказывается посмотреть правде в глаза, от того правда отворачивается. Правда — сказала себе молодая женщина — это источник красоты. Если к красоте больше не течёт жизнь, она засыхает.
Она прокралась в министерство культуры, взяла копировальный аппарат и приволокла его к себе в комнату. Тут же она написала, как власть имущие пытались сделать её писательницей, быстро размножила эти тексты, а вечером, перед первым представлением, она сидела в кинозале и читала свои новые истории. Женщины и мужчины не могли поверить своим ушам. Звучало это как призыв к восстанию.
В этих рассказах молодая женщина повествовала о том, как реальность её душит. Она рассказывала, как раньше, что происходило в этом городе. Но она добавляла, что этого ей недостаточно. Если она ограничивается тем, что записывает правду, то у неё возникает ощущение, что она обманывает сама себя. Она писала рассказы, в которых призывала к действию, прекрасно зная о том, что воззвание — ещё не дело. Её рассказы выливались в признание в том, что она больше не могла вынести власти Судьи и его людей. Сколь приятной была бы жизнь, если бы эти преступники больше никого не преследовали.
Люди осмелели. Они страшно ругались и, в конце концов, двинулись вместе в сторону старого города. Судья уже давно предвидел восстание, на этот случай у него был план, который он теперь и претворил в жизнь. Он вышел навстречу бунтовщика, один, без подсобников. Это одно уже понравилось людям. Он обратился к ним с речью, и она оказала своё воздействие.
Я благодарен вам, сказал он. Вы разбудили меня. Я создал в старом городе центр культуры, а строительством университета — ещё и центр духа. Теперь я стар и устал. Единственная фабрика, которую я знаю, это — хлебная фабрика в центре. О новых фабриках там, у вас, в Новом районе я знаю мало. Я знаю только, что вы — самые прилежные работницы и работники, которых только можно представить, денно и нощно вы создаёте вещи, которые мы продаём. Завтра я отблагодарю вас. В Новом районе возникнут новые жилищные казармы.
Молодая женщина закричала изо всех сил: Не верьте ему! Схватите и повесьте его на ближайшем дереве! Но её не послушали. Судья продолжил: Власть, сказал он, начинается как власть единоличная. Нужно создать основания для общности. Теперь же условия прояснились. Выяснились владельцы фабрик, жилищных казарм и земельных угодий. Кому это принадлежит, мы выяснили, ясно, кто где живёт, кто где работает. Единоличная власть больше не нужна. Времена изменились. Эти перемены я проспал. Вы меня разбудили. Огромное спасибо. Товарищи мои, создавшие вместе со мной правительство, распускают его и мы оставляем вам демократию, власть народа.
Раздалось ликование. Судья расторгался. Периодически он расставлял руки в стороны, как будто хотел обнять всю толпу, но та уже вовсю пела и плясала. Люди Судьи велели привезти пиво и вино, уже пахло жареными колбасками. А некоторым хитрым девушкам и юношам пришла в голову идея воспользоваться властью народа.
По пути в Новый район они представляли себе, как бы это было, если бы фабрики, если бы жилищные казармы были в их владении. Конец понуканиям, это было самым важным. Под этим они понимали, что никто не может им указывать, над чем и сколько им работать. К тому же мысль, что можно воздействовать на процесс труда, что можно дискутировать, какие машины необходимы, и прикинуть, нельзя ли сократить рабочее время и повысить зарплату. Другим казалось более важным жильё. Сломать стены, создать вместо тесных комнат помещения, в которых можно двигаться, можно жить.
Перед каждой фабрикой стоял директор, перед каждой казармой — домовладелец. Они уверили смельчаков, что те ошибаются. Демократия, на которую они ссылались, является лишь никчёмной ценностью. И только потому она и доступна для всех. Фабрики и жилищные казармы находятся в частной собственности, тут речь идёт о настоящих ценностях, доступных только владельцам. Тогда девушки и юноши рассердились и они вопили так громко, что их было слышно в Старом городе.
Одна девушка кричала: большую часть своей жизни я провожу за работой. Если мне там нечего сказать, не нужна мне и демократия. Тогда не надо называть меня и работницей, называйте наёмной рабыней. Другой юноша ревел: после работы я еду домой, чтобы отдохнуть. Зарплата понижается, арендная плата растёт. Предприниматель выжимает из меня все соки, домовладелец душит меня. Если я не могу этого изменить, то чихать я хотел на демократию.
Они побежали к Судье и стали его расспрашивать. Он рассчитывал на такой оборот и отвечал им хорошо обдуманными словами. Демократия, говорил он, в начале является лишь пустым мешком. Его надо наполнить. Как и всякий крестьянин, чья кошка принесла слишком много котят, наполняет мешок котятами, прежде чем он, утяжелив его камнем, бросает его в реку. Мы наполним эту демократию, этот пустой мешок, партиями, Рабочей партией, Крестьянской партией, Христианской партией и, для сторонников диктатуры, Партией свободы. И подождём.
Эта речь Судьи не вызвала восторгов. Люди напомнили ему, что они уже три раза пытались создать Партию восстания, и что каждый раз её председателя казнили. Они требовали гарантий. Демократия как пустой мешок — это слишком ветренно. Это, в свою очередь, не понравилось Судье. Он предостерёг от перегибов и предложил созвать совет мудрецов. Грамотные мужи, которых избрали бы все вместе, должны были установить не является ли демократия чем-то большим, чем пустым мешком, может быть, даже идеалом. Этот идеал они должны были всем объяснить. Все согласились.
По слухам, в одном из двух лесов, граничащих с городом, находился Отшельник. Его искали и нашли, привели в город, кормили, пока он не стал пристойным господином, который разбирался в городской жизни, выведали у него имя — звали его Райдл (1) — и попросили заняться взамен размышлениями и обучением. Это его не отпугнуло. Рынок, провозгласил он, это — самое демократическое, что у нас есть, ежедневное народное голосование. Я иду в гастроном и решаю: хочу ли купить масла или молока».
Судья в восхищении от того, что Райдл обобщил в одном предложении не только суть демократии, но и экономики, провозгласил того Первым Мыслителем города и, тут же, Президентом национального банка. Но один мудрец ещё не был советом мудрецов, так что нужно было искать второго.
Говорили, что в другом граничащем с городом лесу живёт кудесник, который может пригодиться Судье. Вскоре его нашли. Человек был отмечен тяжёлой жизнью в лесу, но его широкая улыбка указывала на его добродушную натуру.
Звали его Розей (2), так крикнул он поисковому отряду, и живёт в лесу как странствующий писатель, но мог бы жить и в городе. И в самом деле, как только его напичкали яствами и напитками, он предстал перед людьми. Он не сказал, что нужно делать, но рассказывал, как это водится у фокусников, об изменении взгляда, а не об изменении мира.
Кто, кричал он, должен создать этот план, спрашиваете вы, кто должен создать эту перемену, это изменение взгляда? – Мы сами! Каждый из нас в отдельности и все вместе! Я сожалею, но мыслить по-новому должны мы сами, нужно, как говорится, сжать свои сердца в кулак, никто этого за нас не сделает.
Судья был счастлив, что кому-то, наконец-то, удалось разбудить в народе народные чувства. Он тоже положил руку на сердце, опустился на колени и поблагодарил бога, что тот дал ему помимо мыслители ещё и переосмыслителя. Но взывать к богу было большой ошибкой. Молодая женщина, как только она услышала о боге, почувствовала, что бог требует от неё побежать к могиле возлюбленного и выкопать на кладбище пистолет, которой тот её оставил. С пистолетом предстала она перед Судьёй и выстрелила ему в голову.
Ей показалось, что она услышала за собой шум ликования. На самом же деле, было тихо. В этой тишине набежали люди Судьи, схватили и казнили женщину. Грустная и тонкая висела она на том дереве, на котором однажды сидела, после того как выпрыгнула из окна, когда Судья поджёг её дом. У людей, которых она считала своими людьми, опустились руки. Каждый и каждая тихо плакали.
1) Клаус Райдл — австрийский топ-менеджер, президент Национального банка Австрии
2) Петер Розей — австрийский писатель-романист с «чёткой гражданской позицией» по общественным и политическим вопросам
Опубликовано в Konkret 5/2014, перевод с немецкого: Ndejra
1 Comment
Comments are closed.