Александра Люнскенс
Дискуссия о свободе и ответсвенности на фоне опыта 20-го столетия: какие уроки вынесли либертарии из Холокоста?
Кто предполагает фундаментально свободного человека, не может его / её извинить. Свободные люди, наверняка, решились на совершение всех ужасов 20-го столетия. Но что за свободу мы собираемся тут предположить — к примеру, в тотальном порядке национал-социалистической Германии — которая в циничном самодовольстве не обрекает тех, которым не повезло оказаться в не то время, в те том месте.
И всё же: свободу нельзя дать, она создаёт сама себя в освободительном процессе или в акте восстания. Где должна свобода найти своё начало, если не в самом человеке? Мы должна задаться вопросом, может ли анархистское видение человека устоять перед опытом 20-го века, в особенности перед опытом Холокоста. Мы можем воспользоваться различными теориями, которые анализируют национал-социалистическую структуру общества и отражают как фундаментальные напряжённые отношения между индивидом и обществом, так и различные позиции по этому вопросу. В сущности, всякий общественный проект развивается в поле этого напряжения. Анархистские концепции отличаются тем, что хотят сохранить полюса — теория, помыслить которую большинству людей уже представляется трудным. Слишком часто индивид и общность или даже двое или более индивидов представляются как непримиримые стороны конфликта. Решение проблемы социального порядка, как правило, связывается с исключением одной из сторон, т. е. с властью. В ориентированныx на власть моделях социального порядка остаётся только возможность выбрать либо «свободу» индивида (реже индивидов) или поставить «благоденствие» общности над индивидом. Если писанный конфликт рассматривается как неразрешимый конфликт, то и попытка посредничества считается заносчивостью.
Является ли самообозначение «анархистКа» равнозначным попытке утверждать одновременно что-либо и его противоположность? Поскольку мы наконец-то додумались до постмодерна, такие мыслительные эксперименты не должны нас больше пугать. И действительно, в современной философии обнаруживается — хотя и редко эксплицитно — сходство с анархистскими мыслями. Одновременно с этим эпоха показала нам, что люди способны помыслить больше, чем могли подумать, но и способны сделать больше, чем считалось возможным. Кто утверждает, что понялА в 20-м веке, что человек человеку волк, может скорее быть заподозренА в приукрашивании, чем во лжи.
Справедливо было бы присоединить к тем, кто всегда утверждал, что человек способен на всё. Скажем, именно это и должно быть в последующем исходной точкой:
«Зачем настаивать на том, что обычные люди никак не одобрять геноцид, а тем более принимать в нём участие? Историческое наследие от Античности до наших дней даёт многочисленные примеры тому, с какой лёгкостью люди отнимают жизнь у других и даже испытывают радость от их смерти». (1)
Голдхаген не предполагает в своём исследовании «Hitler’s Willing Executioners» никакой фундаментальной человеческой черты, которая могла бы показать невозможным или хотя бы необъяснимым, что люди издеваются над другими людьми, пытают их или убивают. Человек способен ко всему, если у него есть мотив, чтобы решиться на это. Он дейтсвует не против свей воли, но в состоянии решить на что-либо, что людям из другого времени или другой культуры казалось бы невозможным.
«Всякое объяснение, оставляющее в стороне способность понимания и суждения действующих лиц, т.е. их способность понять значение и моральное качество своих действий и составить о них мнение, всякое изложение, не замечающее веса убеждений и ценностных масштабов актёров и их собственную мотивацию, которые заключаются в национал-социалистической идеологии и в её центральном элементе, в антисемитизме, не может по-настоящему объяснить нам, почему актёры действовали так, как они действовали. Всякая теория, игнорирующая либо особый характер того, что совершали исполнители — они систематически уничтожали и пытали невероятно много людей – , либо идентичность жертв, непригодна по ряду причин. Все эти схемы терпят крах двойным, «зеркальным» образом, когда речь заходит о том, чтобы понять человеческий аспект Холокоста. Они забывают то, что преступники были людьми и, как таковые, способны к суждениям. Они решились на бесчеловечный способ действий. Так же забывается, что и жертвы были людьми. То, что делали преступники, они делали с людьми с совершенно определёнными качествами, а не с животными или вещами. (…) Чтобы выразить это совсем просто: преступники, придерживавшиеся собственных убеждений и моральных представлений, считали массовое уничтожение евреев справедливым, они не хотели сказать этому Нет». (2)
Одни, к примеру, законы или общественные структуры не могут быть мотивами для человеческих действий, но желание, спасти собственную жизнь, остаться частью группы и быть ею принимаемым. Структуры и законы интерпретируются на этом фоне. При этом среднестатистический человек может опираться на каталог знаний и норм, который в общем и целом соответствует каталогу общества, в котором человек вырос. Человек, таким образом, является для Голдхагена чистым листом, способным на всё и ни к чему не принуждаемым. Несмотря на сильное влияние своего окружения онА, в принципе, сохраняет эту способность. Как правило, лишь немногие решаются на то, чтобы всё же вести не по нормам своего общества.
«Нужно представить себе мыслительную, культурную и отчасти даже политическую жизнь общества как «разговор». Всё, что знаем об общественной реальности, мы берём из течения этих непрекращающихся «разговоров», которые эту реальность конструируют. Могло ли бы быть иначе, если люди только так слышат или узнают что-то? За исключением немногих, необычно оригинальных людей, индивиды видят мир так, как это соответствует «разговору» их общества». (3)
Антисемитизм может быть формой группового конфликта, подобно конфликту между польскими и итальянскими иммигрантам в США. Тогда он не является коституирующим элементом общества, в котором он существует. Антисемитизм может принять и конституирующую функцию, в религиозном измерении как в средневековом христианстве или в расистском — как в нацистской Германии. Антисемиты видят тогда в евреях и еврейках угрозу для всего (божественного или генетического) мирового порядка, они становятся отражениям и носителями зла и разрушения. Такой антисемитизм Голдхаген называет «уничтожительным», совершающие антисемитское насилие могут видеть себя спасителями на фоне своей культуры. Кто намеревается, в противоположность этому, освободиться от антисемитизма, должен одновременно поставить под вопрос другие фундаментальные концепции своего общества.
В противоположность этой возможности большинство немцев решилось на Холокост, хотя, как показывает Голдхаген, было множество способов уклониться от приказов или противостоять им, выразить протест и недовольство, и оные были зачастую использованы в других тематических комплексах. При издевательствах и уничтожении евреев, однако, многие выходили далеко за приказанную жестокость.
«Как и другим людям, им (the german executioners) тоже постоянно приходилось решать, как себя вести, как действовать, и эти решения приносили евреям новые страдания и смерть. Но эти решения они принимали как индивиды, как согласные со своими задачами члены совершающего геноцид сообщества, в котором убийство евреев было нормой и зачастую поводом для празднования». (4)
Человек, таким образом, как индивид и в обществе, способен на всё. С этим согласились бы многие, кто и во сне бы не подумал назвать себя анархистом или анархистской, т. к. для большинства быть способным на всё означает быть готовым ко всякому преступлению.
Но быть способным ко всему должно означать и способность быть анархистом — как в мышлении, так и в действии. Здесь ли лежит вызов нашего времени анархизму, что люди уже действительно считают, что человек способен на всё?
Тут мы натыкаемся снова на парадокс всё ещё мысленного отделения индивида от общества. Кажется, чем более люди считают, что человек как таковой или же люди как масса способны на всё, тем менее индивид доверяет сам себе.
Но что такое «человек», как не идея самого меня? Как движется человеческая масса, если каждый и каждая отдельно не делает шагов? Не слишком самоуверенным было бы утверждать, что большая часть человечества обладает примерно следующими представлениями о счастливой жизни: поесть чего-нибудь, крыша над головой, развивать, согласно своим наклонностям, жить в лично выбранном сообществе людей, к которым человек эмоционально привязан. Это скромная мечта о счастье, свободная от агрессивности и совместимая с подобной мечтой кого-то ещё. Природные ресурсы предоставляют для каждого в мире возможность, воплотить эти мечты. Почему же люди живут совершенно иначе?
Если мы хотим облегчить себе задачу, мы отвечаем, что человек, мол, зол, т.е. Эгоистичен, ленив, как минимум латентно агрессивен и не способен жить с себе способными в мире. Сообщество должно, в конечном итоге, принуждать каждого отдельного человека быть существом социальным, ибо иначе будет царить ни что иное, как право сильнейшего, достаточно часто понимаемое как «анархия».
В этом столетии мы пережили множество попыток превращения индивидуальной дикой поросли в упорядоченную гармонию упорядоченного государства — и должны были понять, что высшая мера порядка приносит и высшую меру жестокости. Почему большинство людей так упорно сопротивляется признанию этого очевидного факта?
Польский социолог Зигмунт Бауман пишет: «Холокост показал нам, как быстро люди, которых принуждают к ситуации, в которой больше нет правильного решения, или в которой цена правильных решений бесконечно высока, вытесняют вопрос моральных обязанностей или вообще его не ставят, и подчиняются вместо этого полностью заповеди рационального интереса и самосохранения. В каждой системе, в которой рациональность и этика указывают в противоположных направлениях, теряется гуманность». (5)
Намерением Баумана является извлечь из знания о Холокосте уроки для изучения сегодняшнего современного общества и, в конце концов, из этих уроков решения о действии. Существенной для него является понимание, что Холокост является хотя и не неизбежным, но логичным результатом современного, т.е. Рационального и институционализированного общественного порядка. Эпоха модерна организует социальное согласно рациональным соображениям оптимизации. Определение и, как следствие, отграничивание «мешающих факторов» логичны. Бауман использует метафору садовника, различающего ради увеличения урожая между полезными растениями и сорняками, пестующего первые и уничтожающего вторые. Эта тенденция, которая обнаруживается в каждом современном обществе, радикально развернулась в Холокосте. Поэтому необходимо всегда смотреть на Шоа как на всегда существующую возможность эпохи модерна. Бауман находится, тем самым, в оппозиции к широко распространённому пониманию Холокоста как «несчастного случая модернизма» или «впадению в варварство». Эти противоречивые интерпретации современности покоятся на противоречивых картинах человека:
«Моральное действие обуславливается общественному порядку, явления разложения заставляют предположить расстройство общественных функций. В аномическом — что значит, в беззаконном — состоянии человек склонен не оглядываться на остальных. При обратном выводе это означало бы, что функционирующие социальные правила исключают большую часть этой безоглядности. Результатом общественного порядка — а тем самым и современной цивилизации, в которой, как известно, регулятивный элемент достигает доселе неведанного уровня развития — было бы, соответственно, держать эгоизм и природную животную жестокость человека за моральным забором. Узкий, искажённый собственной методологической направленностью тезис ортодоксальной социологии о Холокосте может, поэтому, звучать только как: Холокост является несчастным случаем модернизма, но не продуктом современности». (6)
Бауман противопоставляет этому тезис: «процесс социализации служит манипуляции моральной способности — а не её производству». (7) Для него ответственность за других произрастает из «социальной близости», которая дана всем людям непосредственно. Из этого экзистенциального опыта социальной близости человек создаёт себя как ответственного, морального, как сочувствующего:
«Я становлюсь ответственным, когда я конституирую себя как субъект. Это становление ответственным — процесс становления субъектом. Т.е. Ответственность касается только меня. Интерсубъективные отношения асимметричны. (…) Я ответственен за другого без ожидания ответных услуг, даже пред лицом смерти. Ответные услуги — его / её дело. (…) Ответственность, основной элемент морального поведения, возникает из близости к другому. Близость означает ответственность, а ответственность есть близость. Излишне пытаться решить, которая из них первична, так как они взаимно обуславливают друг друга. Снятие этой ответственности, а также нейтрализация её морального импульса возможны, когда близость замещается физическим или духовным разделением. Противоположность к близости есть социальная дистанция». (8
Социальная дистанция возникает, к примеру, через определение, но и через современную технологию, которая делает для совершающих возможным мучить и убивать свои жертвы с большой пространственной дистанции, и не в последнюю очередь через иерархическую структуру, которая может передавать ответственность за собственные поступки более высоким инстанциям и находит своё оправдание в подчинении начальству и в ответственном обращении с подчинёнными.
Бесчеловечность возникает, согласно Бауману, из структур принуждения и насилия в общественном порядке. Человеческое «отвращение от убийства, нежелание причинять ближнему страдания и импульс помочь попавшему в беду» (9) должны быть нейтрализованы, чтобы сделать возможным зверства. Из-за отсутствия близости к происходящему современный бюрократический государственный аппарат, как госаппарат в национал-социалистической Германии, но и госаппараты других современных обществ, в особенности способны к этому:
«Готовность поступать помимо осознания и против собственной совести не является в первую очередь реакцией на авторитарный приказ, но объясняется конфронтацией с бескомпромиссным, закрытым в себе авторитетом. Эта готовность подчиняться особенно часто встречается в аппаратах или учреждениях, которые не терпят никакой оппозиции или автономии и организованы строго иерархически. (Большинство армий, тюрем, тоталитарных партий или движений, определённые секты, а также интернаты ориентируются на этот идеальный тип). (…) Плюрализм является лучшей профилактикой против того, что беспорочные люди оказываются готовы к аморальным действиям» (10)
Современное общество — разделённый на суверенные национальные государства мир. Национальные государства не ответственны ни перед кем или ни перед чем, кроме собственных законов. Этот закон защищает абстрактную справедливость ради блага всех. Защищённость всех произрастает из постоянного запугивания каждого отдельного человека:
«Удовлетворение (sic!) повседневной жизни приносит одновременно определённую беззащитность. Тем самым, что члены общества добровольно или вынуждено отказываются от насилия в обхождении друг с другом, современное общество складывает оружие перед неизвестными и, обычно, невидимым, но всегда внушающими страх исполнителями власти. Эта беспомощность вызывает беспокойство не потому, что остаётся неизвестным, будут ли и когда власть имущие действительно воспользуются своим преимуществом и направят находящиеся в их распоряжении инструменты насилия против обезоруженного общества, но потому, что поведение властей принципиально не зависит от поведения в сфере повседневности. Собственными силами современные человек ничего не может противопоставить массивному государственному насилию. Смягчение форм обращения совпадает, таким образом, с фундаментальным смещением монополии на насилие». (11)
Если повседневная общественная жизнь теряет перед окрепшим порядком силу, опасность, что дело дойдёт до резни и планомерного уничтожения, увеличивается. Холокост не был хаосом, а тотальным порядком, делающим из моральных людей рациональных бюрократов и при определённом целеположении серийных убийц.
В наших размышлениях мы постоянно приходим к точке, где индивиду приходится решать, противостоять обществу или быть обществом. Тут заступников порядка охватывает страх – не перед хаосом, но перед ответственностью, перед встречей с самими собой и с другими. Кто представляет анархический проект общества, тот / та часто сталкивается с вопросом, как анархическое общество собирается обходиться с той или иной проблемой. Этот вопрос, кстати, о нерешённых проблемах ориентированного на власть общества, и всё же он опирается на представление, что, к примеру, сегодняшние западные общества могли бы эти проблемы решить. В действительности же, вопрос означает, что вопрошающий сегодня знает, куда можно делегировать проблемы, которые он или она не решается самостоятельно решить или поставить.
Помимо страха перед насилием, которое могло бы быть причинено человеку, есть ожидание не справиться с моральными требованиями, которые ставит свободное общество. Свобода нуждается в сообществе для моральной ориентации, и когда я научился понимать свободу как одиночество, свобода должна меня пугать. Люди боятся на самом деле не братоубийства, которые, якобы, характерны для «анархического хаоса», а быть оставленными в одиночестве с заботами о больном члене семьи или соседе, встречаться во время профессиональной дезориентации с безразличным пожатием плеч – что и в самом деле ещё хуже, чем попасть в государственные принудительные программы. Куда со своим личным несчастьем, если оно не институционализированно? Куда с анархией, если я хочу сохранить бюрократический аппарат для решения социальных проблем? Означает ли живая анархия в 21-м веке социальные учреждения на частной основе
Актуальная анархистская теория не может исходить от принципиально хорошего человека, которому лишь государственное принуждение мешает жить в солидарном сообществе с другими людьми. Анархический человек постмодерна только свободен — и мы не можем делать вид, что эта свобода может быть так наполнена на уровне теории, что она заберёт у испуганных их страх. Анархическое общество — это пространство, которое даёт людям возможность справляться со своими конкретными жизненными ситуациями творчески и солидарно, ибо так они придут к наилучшему и самому красивому решению. Нельзя отрицать, что такая концепция требует от человека многого. Слишком многого?
Должны ли анархисты и анархистки быть морально абсолютно непоколебимыми, разумными, свободными от предрассудков, образованными гениями коммуникации, всегда достаточно бдительными, чтобы тут же осознать каждую ситуацию? Может быть, жизнь в рабстве и немоте, даже если придётся отправиться на войну, в конце концов, легче вынести, чем свободу?
Вполне может быть, что есть прирождённые анархисты, которые очаровательно сочетают весёлую праздность с солидарным соседством. Для большинства же это тяжёлая, не желающая закончится работа — осознать свои потребности и постоянно перерабатывать собственные неудачи, не отчаиваясь при этом.
«Мы должны представить себе Сизифа как счастливого человека», пишет Альбер Камю – я уверена, что он прав и начинаю подозревать, что для многих людей это представление о счастье окажется чуждым. Либо потому, что они считают его абсолютно абсурдным, или определяют его в сферу ответственности святых, может быть, и то, и другое. В действительности же для начала не требуется ничего, кроме серьёзных усилий и пониманию, что сообщество — это то, что я из него сделаю. Этот факт разумеется сам собой, и его нельзя упразднить тем, что некоторые отказываются понимать, что это всегда остаётся ИХ решением, неважно, что они решили.
Ссылки:
1) Daniel Johan Goldhagen: Hitler’s Willing Executioners, 1996
2) там же
3) там же
4) там же
5) Зигмунт Бауман: Диалектика порядка. Современность и Холокост.
6) там же
7) там же
8 ) там же
9) там же
10) там же
11) там же