Вольфганг Порт, 1978
Если бы мне пришлось оценить в какой форме представляются отношения разума и истории у Маркса, я бы сказал следующее: капиталистические отношения считаются у Маркса неизбежным злом, т.к., очевидно, без их достижений не возможно объединение свободных людей.
Если Маркс упоминает эти достижения, то он делает это в самых великолепных пассажах с утончённой сдержанностью: «Это было сказано и должно быть сказано…» или он использует английский язык. То, что ни один путь не провёл мимо капитализма, до отчаяния отдаёт идиотизмом и в конечном счёте столь же непостижимо, как и вся история, но это, тем не менее, так.
Лишь под покровом закона стоимости люди начали производить всеобщее богатство. То, что они не обладали этим богатством испокон веков, навсегда останется непостижимым, и лишь религии своим обманом оправдывали и обосновывали эту вопиющую глупость.
То, в конце концов, что не более разумные производственные отношения, чем именно этот террористический, уничтожающий людей капитал, привёл людей к созданию материального базиса объединения свободных производителей, в свою очередь, является горьким фактом, который хотя и нужно признать, но едва можно понять. Поэтому я не стал бы говорить об исторически неотвратимых вещах, ибо такие разговоры подразумевали бы управляющий историей разум, что почти граничило бы с ясновидением.
Предполагая капитал, мы должны, например, осознать так называемое первичное накопление как неизбежный процесс. Но сам капитал в мировой истории столь же мало неизбежен, насколько его нельзя было бы не объяснить логически из его предпосылок. Знаменитое высказывание, что ключом к анатомии обезьяны служит анатомия человека, следует понимать таким образом, что анатомия обезьяны была бы иной, если бы людей не было или они были бы другими, и высказывание это нужно, прежде всего, понимать так, что анатомия человека не вытекает логически из анатомии обезьяны.
Так что, хотя и можно показать, что предшествующее состояние было предпосылкой более позднего, но нельзя поэтому утверждать, что из предшествующего состояния неизбежно должно было развиться более позднее, более того: предшествующее состояние ни в коем случае не является твёрдым основанием последующего развития, но изменившейся в последующем развитии конструкцией, т.е. исходная точка и ход истории всегда являются опосредованными в их актуальном результате. То, что человеческое познание всегда является специфически-историческим, обладает смыслом только тогда, когда история не является последовательно логическим процессом, развивающимся согласно имманентным, остающимися постоянными законами. Если подчинить историю условиям разума, не стоит забывать, что ни история, ни её исходная точка никогда не были разумными. Они не могли быть такими уже потому, что разум является чем-то возникшим в истории довольно поздно, т.е. сильно отличается от далёких эпох, которые нужно осознать.
Даже это высказывание, кстати, уже предполагает исторический разум, и оно может мыслиться и произноситься лишь тогда, когда в непонятных в свою очередь исторических совпадениях возникло предчувствие исторического разума: что всегда означает: разумной истории. Неразумное совпадение в истории всегда раскрывается в её катастрофах. Между капиталом и предшествующими общественными формациями, например, не существует последовательности в строгом смысле этого слова: почему капитализм возник именно в Европе 17-го столетия объяснить нельзя. Предпосылки этому были, может быть, и в других местах и даже раньше, и все предпосылки вместе ещё не создают капитала, если он сущностно отличается от своих не-капиталистических предпосылок. Капиталистические отношения как раз несводимы к соотношению не-капиталистических факторов, и, вероятно, сколь угодно длинный список всевозможных предпосылок никогда не дал бы логичного обоснования, которое затем определило бы капитал, при условии, что он уже существует. Возникновение капиталистических отношений, а это значит: возникновение разума в истории не подчиняется никакой исторической логике, и это позорное клеймо всякого исторического разума, этот недостаток его жалкого происхождения Маркс всегда удерживал в поле зрения, когда он непреклонно настаивал на том, что капитал нужно логически понимать согласно его собственным законам, а не исторически — согласно условиям его возникновения.
В отличие от Энгельса он не поддался искушению перековать критику политической экономии в историографию фатальной логичности, в историографию, предполагающую вместе с всезнающим рассказчиком и всезнающее провидение, историографию, в которой скрашиваются все громоздкие, неприступные, страшные, насмехающиеся над любой разумностью моменты, т.к. они всегда кажутся лишь мудро распланированными стадиями развития человечества.
Таким образом, откуда взялись капиталистические отношения, сказать нельзя, но если они уже здесь, история становится на миг логичной — конечно, лишь согласно одной цели, которая уже трансцендирует капитал. Точнее: существование капитала создаёт возможность подчинения истории условиям разума. Воспользуются ли люди этой возможностью, кстати, является вопросом не логическим, а практическим. Если за капиталистическими отношениями последует объединение свободных людей, то это был прогресс. Если за капиталистическими отношениями последует атомная война, то их, как предварительный этап атомной войны, едва ли можно будет назвать прогрессом. Но без понятия прогресса невозможно говорить о логике истории. Лишь если мы уже предполагаем исходную точку и цель, история вообще представляется процессом с различными, отличающимися, собственно, от исходной точки и цели, стадиями развития, а отличия этих разных стадий развития являются первой предпосылкой тому, чтобы привести их временную последовательность в логически ясную связь. Логика и телеология тут, очевидно, часто тесто связаны друг с другом.
Логика хотя и всегда является вещью, но вещью, подчинённой условиям субъекта. Природа хотя и не является делом рук человеческих, но законы природы — являются ими всегда. Законы логики, таким образом, всегда предполагают свободно и произвольно устанавливающий цели субъект. Только если я выступаю против природы с определённой и отличной от природной волей, в сопротивлении, которое она мне оказывает, я узнаю её собственную закономерность.* Например, сумасшедшее упрямство непременно есть клубнику посреди зимы служит предпосылкой познания, что клубника бывает лишь в начале лета. И напротив, медведь, спящий зимой и подчинённый похожим законам, как и клубника, таких закономерностей не замечает.
Железная логика закона стоимости, поэтому, допускает обратные выводы о существовании субъекта, такого субъекта, который выступает по отношению не только к природе, но и к общественной жизни самих людей как субъект. Так, люди, с одной стороны, являются создающим логику закона стоимости субъектом, а с другой стороны — вещью, подчинённой создаваемой ими логике. Это противоречие, возникающее именно в тот момент, когда закономерность общественного бытия людей распознаётся как сущностная, которая, соответственно, обнаруживается уже в книге Монтескье «О духе законов» и нейтрализуется там до простой градуальной разницы. Монтескье пытается спасти свободу тем, что он успокаивающим тоном говорит, что человеческие законы не так непреклонны и совершенны как законы природы. Маркс поступает иначе. Он серьёзно относится к притязаниям политической экономии на бытие наукой и именно пред лицом этой серьёзности притязания и рассыпаются. Логика политической экономии всегда остаётся частичной и заинтересованной, она не в состоянии удовлетворить своим притязаниям объяснить весь процесс общественной жизни людей. Пред лицом её притязаний логика политической экономии остаётся недостаточной и противоречивой, а субъект, о котором эта логика позволяет обратные выводы, оказывается заводной куклой, бессознательным автоматом. Т.е. Маркс может показать, что логика политической экономии терпит крах при предпосылках, при которых она должна мыслить, и делает это с убийственной точностью.
Но предпосылки, ответственные за крах политической экономии, сами являются не логическими, а вполне реальными. Именно поэтому Маркс считает необходимой не научную, а реальную революцию, и эта предвосхищаемая реальная революция является предпосылкой Марксовой мысли. В этот момент, в некотором смысле, рядом с Марксом, неутомимым, педантичным исследователем, который запутывается в страницах хаотических вычислительных операций и комментирует их в конце сухим «оставим это» становится — так, рядом с Марксом, въедливым учёным, становится его двойник — собственно, Маркс как революционный субъект за письменным столом. Если рассматривать капитал как предварительную стадию объединения свободных производителей, т.е. предполагая это объединение свободных производителей, становятся понятными бреши и противоречия политической экономии, а противоречие между свободой и необходимостью в общественной жизни людей, одна из центральных апорий буржуазной мысли, разрешается материалистически таким образом, что свободные производители вполне могли бы делать то немногое, что они ещё были бы вынуждены делать, в свободном соглашении и не нуждались бы в парящем над ними правовом объединении. Но предпосылка этого теоретического разрешения противоречий политической экономии столь же мало является логической, как и неспособность к разрешению этих противоречий была обоснована не логически, а реально. Нужно, более того, хотеть упразднить капитал, если мы хотим его понять, и эта воля к его упразднению имеет, в свою очередь, вне-теоретические причины. Помимо преемственности между политической экономии и критики политической экономии не стоит забывать перелом, а как перелом тут следует понимать решение революционного субъекта за письменным столом больше не мириться с условиями, которые угнетают, эксплуатируют, мучают, оглупляют, лишают людей самостоятельности. С этим революционным решением Марксу-учёному повезло в том смысле, что это решение было вне-теоретической предпосылкой для понимания несогласованностей в политической экономии. Кстати, таких несогласованностей, мимо которых официальный интерес давно уже прошёл, почему Маркс и не стал профессором.
Хотя капитал и понятен только тогда, когда мы хотим его упразднить, но когда мы хотим его упразднить, его необходимо действительно понять. А вот этого я бы о развитии с 1870-го года не сказал бы. Почему это развитие, две мировые войны и фашизм были бы необходимы в виде предпосылки для объединения свободных людей, я сказать не смог бы. Это кажется мне причиной раскола единства науки и революционной теории, которое, конечно, как я пытался показать, ещё у Маркса не было лишено переломов. Но Маркс, по крайней мере, работал в условиях, которые нашли выражение в его теории, у которой освобождающее слово уже лежало на языке, в условиях, когда нечто вроде объединения свободных производителей угадывалось на горизонте, т.к. действительно сражающиеся за своё освобождение люди уже предвосхищали в борьбе её цели. В таких ситуациях разум и история сливаются на миг в виде исключения, тогда революция разумна, а разум революционен — за несколькими ограничениями, которые я хочу коротко обозначить.
Если предполагается объединение свободных производителей — такова была аргументация до сих пор, – капиталистические отношения становятся логичными. Эта предпосылка и опирающаяся на неё логика, однако, так долго выступает в роли противоречия с реальностью, пока не произошла революция, пока воля познающего субъекта, являющегося предпосылкой своего познания, ещё не реализовалась. Пока вещь не подчинилась в действительности условиям субъекта, логика остаётся либо противоречивой, либо безумной. Противоречия, всегда предполагающие противоречащий реальности субъект, субъект, который подчиняет реальность условиям отличным от неё самой — эти самые противоречия Маркс разбирает с утомительной упорностью. Маркс может показать, что логика капитала может распасться от внутренних противоречий — причём предпосылкой этой логики, конечно, снова является предполагаемая революция. Если за капиталом не последует объединение свободных производителей, ничего не разрушается, но всё остаётся, как раньше. Великий разум, которому Маркс подчиняет капиталистические отношения, происходит из ставшего осязаемым телоса окончательного освобождения человечества, лишь относительно этой его последней цели можно различать разум и безумие в истории. Не менее, чем обычный труд, труд исторический тоже зависит от того, что производитель уже видел продукт в голове, прежде чем он приложил руку. И так же как и обычный труд, труд исторический постоянно связан с риском не удастся. Если из предвиденного в мысли продукта в конце не получится продукта реального, а этого никогда нельзя знать заранее наверняка — тогда все усилия насмарку.
Т.е. если за капиталом не последует объединение свободных производителей, то это не было историческим прогрессом, но окажется на кладбище хотя и примечательных, но канувших культур, а предмет критики политической экономии станет предметом народоведения. Критерием дискриминации всегда является факт, годится ли эпоха для революции. Если нет, она отличается от всех прочих лишь градуально. Предпосылкой даже для различия между капитализмом и варварством всё ещё служит ожидание революции. Если от неё отказаться, это различие устаревает и уступает место калейдоскопу различных общественных формаций и эпох.
Тем, что Маркс может прогнозировать слом капиталистических отношений — тем, что Маркс может прогнозировать прохождение той революционной ситуации, которая была частью его представления капитала как противоречивого отношения, Маркс может назвать и связанные с этим сломом альтернативы: либо человечество действительно воссоздаст себя как исторический субъект, либо ему стоит готовиться к тому, что вторая природа, ещё более неуютная, чем природа первая, убьёт его или, по крайней мере, загонит не только на исторически, но, возможно и на природно-исторически низшие стадии развития, на уровень тех «слабых и мятущихся животных видов», о которых Маркс метафорически говорит в «Капитале», в которые люди действительно могут превратиться после атомной катастрофы. Маркс может показать, что необходимые для освобождённого человечества средства производства существуют, и что эти средства производства могут превратиться в чудовищные средства уничтожения, если революции не произойдёт. Так, Маркс может доказать необходимость и возможность революции — но не более того, поскольку она является актом, не исчерпывающимся в условиях своей возможности и в обязательности своей необходимости.
Логическое следствие из истории — это революция, только при условии, что исторический субъект уже существует. Существование этого субъекта, в свою очередь, нельзя логически обосновать. Т.к. предпосылки истории всегда идиотичны, а истинное появление человечества в истории таковым быть не должно, между ними зияет непреодолимая рационально брешь. Революция всегда предполагает человечество как исторический субъект, хотя оно может стать им только в революции. Становление человечества субъектом истории, таким образом, всегда является узурпацией, предчувствием, спекуляцией — прыжком в холодную воду.
Становление человечества историческим субъектом в условиях, которые этого, в общем-то, не позволяют, т.е. в условиях, в которых революция необходима, всегда является несколько иррациональным остатком; свободный, а это означает: не прогнозируемый на письменным столом договор тех, кого это касается, собственно — их спонтанная воля. Во времена Маркса, конечно, этот иррациональный остаток, эта спонтанная воля могла опираться на мыслимые солидные аргументы. То, что при помощи этой воли могут разрешиться вопросы, поставленные ещё буржуазным сознанием, придавало ей авторитетность и выносливость науки.
Эту весьма удачную констелляцию я считаю сегодня историей. С той предпосылкой, что свершится пролетарская революция, Маркс мог понять капитал, т.к. в виде предварительной стадии для объединения свободных людей он действительно был разумным. Но это означает: только при условии, что революция действительно состоится, теория, понимающая капитал как стадию предшествующую объединению свободных людей, была, строго говоря, верной. Этому риску фальсификации посредством дальнейшей истории подвергается всякая серьёзная общественная теория; Марксова теория потерпела крах, и именно этот крах составляет её величие. Как учёный, Маркс потерпел поражение, как революционер — оказался так же прав, как Томас Мюнцер или Фидель Кастро, которые ничего не понимали в политической экономии. Но с Марксовой теорией потерпело крах и разумное обоснование революции, и этого разумного обоснования нужно придерживаться несмотря на его крах, если человечеству действительно суждено в революции стать субъектом, делающим историю при помощи воли и сознания. Крах теории — это причина, почему постоянно приходится возвращаться к Марксовой. После неё теорий не было.
Но если мы поступаем так, то нужно отдавать себе отчёт о странности такого поступка: разум так устарел, что найти его можно лишь в архивах и библиотеках. Этот разум не является правящим. И если на рекламке издательства «Marxistische Bätter» обнаруживается лозунг: «Марксизм — умственная мощь нашего времени», то это не просто безвкусно, но просто безумие.
* Как указание на это следует расценивать тот факт, что политическое понятие закона исторически предшествовало естественно-научному.